Абрам Терц - Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля Страница 2

Дальше, все еще не говоря ни слова по существу, сотрудница ИМЛИ честно сообщала, что читать Синявского ей было очень трудно – из-за «символов, аллегорий и перекрестных взаимоперевоплощений персонажей». Так же откровенно она рассказывала читателю о своих сложностях при чтении повести H. Аржака «Говорит Москва». Беглый и тенденциозный пересказ сюжета был закончен вопросом, направленным на то, чтобы распалить читателя. «Обыкновенный фашизм, скажете вы? Да, обыкновенный фашизм», – заранее соглашалась с вами Кедрина. Удивительно ли, что Институт мировой литературы, не искавший своему коллеге общественного защитника, выдвинул для участия в процессе 3. С. Кедрину – в качестве общественного обвинителя?

Как ни стыдно, как ни горько признавать это сегодня, но отсутствие информации, кивки в сторону зловредного Запада, оскорбительные слова и словечки, обвинения в фашизме – все это сделало свое дело: по заводам и фабрикам, институтам и творческим союзам прокатилась волна возмущения против «перевертышей». 18 января, почти за месяц до процесса, газета «Известия» опубликовала первые «отклики трудящихся», Это было только начало… Газетная кампания не утихала несколько месяцев.

В порыве добровольного отречения от «отщепенцев» многие в ту пору говорили и писали о неожиданно новом для них лице Синявского и Даниэля. Эти признания могут остаться на совести говорящих, потому что не требовалось большой проницательности для того, чтобы представить себе позицию А. Синявского, например, по его новомирским статьям. Критик довольно уверенно и определенно очерчивал мир, который он не принимает и который ему кажется по меньшей мере странным. Так, в рецензии на сборник стихов Евг. Долматовского Синявский с недоумением цитировал мысли вслух лирического героя:

Как поступить?Сказать иль промолчать,Подставить лоб иль наносить удары,Пока молчит центральная печатьИ глухо шебуршатся кулуары?

Самому критику гораздо ближе был «раскованный голос» художника (так и называлась его рецензия в «Новом мире» на стихи Ахматовой) или стремление «воссоздать всеохватывающую атмосферу бытия», «взглянуть на действительность и поэзию новыми глазами», как писал он в предисловии к сборнику Б.Пастернака «Стихотворения и поэмы», вышедшему почти в дни ареста в Большой серии «Библиотеки поэта».

Когда потом, на процессе, Синявский говорил о праве на свое художественное мироощущение, он знал, чей опыт за ним стоит и на какие образцы он опирается.

…Судебный процесс начался 10 февраля 1966 года и закончился 14 февраля.

Поскольку еще в 1948 году Советский Союз подписал «Всеобщую декларацию прав человека», принятую ООН, где статья девятнадцатая гласила, что «каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их», причем оговаривалось, что «это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами, независимо от государственных границ», то использование псевдонимов и пересылка рукописей за границу не могли быть вменены Синявскому и Даниэлю в вину. Их привлекли к суду по статье 70 Уголовного кодекса – за антисоветскую агитацию и пропаганду, распространение антисоветской литературы. В составе экспертной комиссии – академик В. В. Виноградов, В. Г. Костомаров, Е. И. Прохоров, А. Л. Дымшиц.

Формально суд считался открытым; на самом деле пускали по пригласительным билетам, которые раздавались в учреждениях, выборочно. Масса народу – сочувствующие обвиняемым, да и просто любопытствующие – с раннего утра до поздней ночи толпилась возле здания суда, на Баррикадной улице.

С первых же заседаний стало ясно, чем обвиняемые вызвали столь резкое раздражение своих первых и на тот момент едва ли не единственных в Советском Союзе читателей: это была мера, глубина осмысления нашего социального устройства. Синявский и Даниэль критиковали не частные недостатки, не упущения и недочеты, но то, что мы сейчас называем словами Командно-Административная Система. «В 1960 – 61 годах, – говорил на процессе Ю.Даниэль, – когда была написана эта повесть («Говорит Москва». – Г.Б.), я, и не только я, но и любой человек, серьезно думающий о положении вещей в нашей стране, был убежден, что страна находится накануне вторичного установления нового культа личности». Сюжет повести – объявление 10 августа Днем открытых убийств, мотивы, побуждающие людей внутренне оправдывать необходимость введения такой меры, пассивное отношение к насилию, конформизм, соглашательство, – все в повести изображено с нескрываемым сатирическим сарказмом. Это было непривычно, как непривычна была и та требовательность к себе, которая и сегодня не может не поразить читателя повести «Искупление». Даже под градом вопросов государственного обвинителя О. П. Темушкина Даниэль и не думал отрекаться от идеи покаяния перед жертвами репрессий, выраженной в повести с публицистической четкостью и остротой. Пытаясь быть понятым, Даниэль говорил о необходимости всеобщего внутреннего приобщения к трагическому опыту30 – 40-х годов. Ему казалось общественно важным искоренить в человеке страх, который старательно растят в людях «чиновники режима». Выступая на процессе, Даниэль продолжал тему, первооткрывателем которой, как сейчас видно, он был: тему искупления живыми вины перед павшими, погибшими, оклеветанными. В повести «Искупление», на которую часто ссылались судьи, он говорил то, что многие повторяют сегодня как новую, только что открывшуюся им истину: «тюрьмы внутри нас», «правительство не в силах нас освободить», «мы сами себя сажаем». Близостью голосов автора и героя усиливалась мысль, открыто сформулированная Даниэлем на процессе: «Я считаю, что каждый член общества отвечает за то, что происходит в обществе. Я не исключаю при этом себя. Я написал „виноваты все“, так как не было ответа на вопрос „кто виноват?“ Никто никогда не говорил публично – кто же виноват в этих преступлениях…»

Временами судебное заседание начинало походить на литературную дискуссию. «Мне, как писателю, – говорил Синявский, отвечая на упрек в переизбытке символов и иносказаний (как будто все это было подсудно), – близок фантастический реализм с его гиперболой, гротеском. Я называю имена Гоголя, Шагала, Маяковского, Гофмана, некоторые произведения которых отношу к фантастическому реализму». Что бы ни говорили государственные и общественные обвинители о художественных произведениях обвиняемых, этого они брать в резон не хотели. Спасая обвинение, они больше опирались на прямое авторское слово и ссылались на статью Синявского «Что такое социалистический реализм». Задолго до современных споров и размышлений о том, что делать с этим «неработающим» понятием, Синявский обнажил уязвимую суть метода, давно оторвавшегося от породившей его почвы. Он первым поставил вопрос о мертвящей нормативности, заключенной в термине «социалистический реализм». Анализируя самое его определение, «требующее» от писателя «правдивого, исторически конкретного изображения действительности в ее революционном развитии» и чтобы все это тут же сопровождалось «идейной переделкой трудящихся», Синявский иронизировал над строем мышления, предложившим советской литературе идти не от реальности, а от должного.

Сатирическая форма его рассуждений вызывала шок у судей. Ведь еще с конца 20-х годов в официальном сознании бытовало убеждение: всякий сатирик посягает на советский строй. Так судили о М. Булгакове. Так судили о Е. Замятине. Теперь так судили Синявского и Даниэля.

Имя Замятина неслучайно всплывает в памяти в связи с этим судебным процессом. «Почему танец – красив?» – задавался когда-то вопросом герой романа Замятина «Мы». И отвечал сам себе: «…потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной эстетической подчиненности, идеальной Несвободе». Такую философию мира Синявский в своей статье назвал «телеологической», имея в виду именно осознанную и возведенную в ранг радостной нормы несвободу: «Как вся наша культура, как все наше общество, – писал он, – искусство наше – насквозь телеологично. Оно подчинено высшему назначению и этим облагорожено. Все мы живем в конечном счете лишь для того, чтобы побыстрее наступил Коммунизм». Синявский подвергал сомнению не мечту человечества о коммунизме, но такое представление, где он, коммунизм, – только абстрактная Цель, а человек – такое же абстрактное Средство. Философия Цели и Средства, по его мнению, «толкает к тому, чтобы все без исключения понятия и предметы подвести к Цели, соотнести с Целью, определить через Цель». Оторванная от человека, фетишизированная Цель стала основой идеологии, которая узаконила насилие и антигуманность: «Чтобы навсегда исчезли тюрьмы, мы понастроили новые тюрьмы. Чтобы пали границы между государствами, мы окружили себя китайской стеной. Чтобы труд в будущем стал отдыхом и удовольствием, мы ввели каторжные работы. Чтобы не пролилось больше ни единой капли крови, мы убивали, убивали и убивали».