Иван Шевцов - Любовь и ненависть Страница 2

Я предложил ему сесть, однако эта моя любезность судя по его вдруг переменившемуся лицу не понравилась Козачине. Свободный стул стоял рядом с моим, а ему, видно, не хотелось сидеть так близко. Он даже пробурчал невнятно:

— Ничего, я так, постою.

Сел он по моему настоянию с явной неохотой. Я спросил:

— Чем вы расстроены?

— Так. Домашние дела… — недоверчиво произнес он.

— Что за дела? Что там стряслось?

— Болеет мать, стара уже. Боюсь, до весны не дотянет. Три года не виделись, — добавил он упавшим голосом.

Весь его вид говорил, что главное для него — в последней фразе: три года не виделся с родителями, соскучился, домой захотелось, а в отпуск не пускают за плохое поведение. Он достал из кармана письмо, развернул его, и я увидел знакомый почерк отца Козачины. Очевидно, оба письма писались в один день. Я знал, что родители нередко прибегают к незамысловатой хитрости слезливых писем в надежде разжалобить «строгих» командиров и помочь сыну получить отпуск.

— И тем не менее вы продолжаете нарушать дисциплину. — Он молчал, прикусив губу. — За что вам сделали вчера замечание?

— Не отдал чести.

— Почему?

Он передернул плечами, и движение это говорило: "Просто так, сам не знаю почему". А голос произнес старое, избитое:

— Не заметил.

— Неправда номер один. Дальше — почему не доложили командиру о замечании?

— Забыл, — пробурчал себе под нос.

— Неправда номер два.

— Вернее, не забыл, а так, думал, сойдет, — быстро поправился он.

— Говоря точнее, струсили. Нашкодили, а признаться не решились, смалодушничали. Характера не хватило, мужества, смелости. А говорите, вас не знают как человека. И самое обидное, что вы над самим собой издеваетесь. У вас же есть все возможности для того, чтобы стать другим. Вы грамотный, развитой человек. У вас есть специальные знания.

— И нет перспектив, — сказал он приглушенно, и слова эти замерли на его полных губах.

— Нет перспектив? — с удивлением переспросил я, поняв, что Козачина решил разговориться.

— У меня нет профессии, линии жизни нет, — добавил он книжно.

— Вы немного знаете технику. Продолжайте глубже изучать ее, это ж и потом пригодится, — посоветовал я.

— Техника не моя стихия, — с некоторой напыщенностью произнес он.

— А в чем вы видите свою стихию? В поэзии? — Последняя фраза вырвалась у меня совершенно случайно: я не знал, что Богдан Козачина когда-то пробовал писать стихи.

— Поэзию я променял на философию, — ответил он неожиданно серьезно. — И зря, потому как философам в наш век делать нечего.

— Это почему?

— Да очень просто: они должны бы сказать людям, как лучше жизнь устроить, чтобы она была для всех сносной. А люди это и без них знают. — Он помолчал, опустил большую курчавую голову, почесал у самого уха, продолжил: — Знают, да не везде и не всегда делают: одни не хотят, а другие не могут.

Он посматривал на меня с деланной хитринкой, точно давал понять, что не все договаривает.

Таким я не знал Козачину. Да и вообще я представлял его человеком угрюмым, считающим себя безнадежно обиженным судьбой и людьми и утратившим интерес ко всему на свете. Ничего подобного. И слова о "линии жизни", об отсутствии перспективы были всего лишь слова. Я смотрел на этого «философа» и, отбрасывая от него все напускное, пытался представить, как он поведет себя в чрезвычайно трудных условиях — ну, скажем, на тонущем корабле? Ответа не находилось. Все-таки я недостаточно хорошо знал его.

Какой же это огромный и сложный мир — человек с его характером!

Я сказал Богдану Козачине о письме его отца. Он как будто даже смутился, во всяком случае, сделал вид, что разговор о письме отца для него неприятен.

— Они там думают, что все так просто: захотел приехать в отпуск — сел и поехал.

— Да, после вчерашнего случая о вашем отпуске пока что и речи быть не может, — сказал я. — Вот только не знаю, что ответить отцу. Может, так и написать, как есть на самом деле?

Он взглянул на меня растерянно и явно забеспокоился. Пальцы начали дрожать, губы зашевелились. Но, должно быть, он не хотел показать своего беспокойства и заговорил ровным голосом:

— Зачем же вам самому, время только отнимать? Я могу ответить. Напишу, что по вашему поручению.

— От имени и по поручению? Так, что ли? Нет уж, своим адресатам я отвечаю сам.

Моя решительность озадачила его. Козачина знал, что я могу написать родителям о его поведении, и боялся этого. Опять опустил голову, задумался, точно набирался решимости, затем сразу встал и, посмотрев мне прямо в глаза, сказал:

— Я обещаю вам, товарищ капитан-лейтенант: больше со мной ничего не случится. — Глаза у него были влажные, но холодные. И на лице, суровом и смуглом, не было и тени раскаяния. Лишь уходя, он сказал несколько дрогнувшим голосом: — Только мать не расстроилась бы вашим письмом.

Я задержал его и спросил, жалеет ли он, что не стал офицером, не окончил училище. Он ответил решительно:

— Нисколько.

— Почему?

— Военная служба не моя стихия. Я не умею подчиняться.

— Но жизнь так устроена: кто-то кому-то подчиняется.

— Меньшинство большинству — это нормально. А здесь наоборот.

— Правильно, здесь наоборот: большинство выполняет волю командира, старшего начальника. Но в этом и состоит существо любой военной организации. Это железная необходимость, без которой немыслимы ни армия, ни флот.

— Умом я это понимаю, — подтвердил он, — но внутренне не могу понять.

— Вернее, согласиться?

— Да.

— Так зачем вы избрали службу в военно-морском флоте своей профессией?

— Это была моя ошибка. Я не знал. Внешне красиво, ну и все прочее.

— Хорошо, — сказал я, — теперь это уже прошлое. Вы изберете себе другую профессию. Но сейчас вы служите на флоте, и пока вы здесь — извольте выполнять все, как полагается в военной организации.

— Я понимаю, — глухо отозвался он.

— Тогда почему нарушаете воинский порядок?

— Мне трудно ответить на ваш вопрос, — сказал он волнуясь. — Сорвалось у меня, случайно это. Я не хотел, поверьте.

Я поверил ему. А когда он ушел, в ушах у меня гудело это самое "почему?". Да, почему Козачина вот такой, а не другой? Мы умеем наблюдать жизнь, умеем замечать события и факты. И, не задавая себе вот этого "почему?", принимаем решения иногда неверные. Это особенно касается работы с людьми, воспитания их.

Невольно вспомнил свою первую стычку с командиром дивизиона. Однажды он собрал командиров кораблей и поставил задачу произвести одну работу на причале. Вернее, он всего лишь передал нам приказ командира базы. Мы повторили приказ и стали расходиться. Я немного задержался и сказал своему товарищу, почесывая затылок:

— Нужно подумать.

Это услыхал командир дивизиона. Сказал явно в мою сторону:

— Нам думать не положено, выполнять надо.

— В первый раз слышу, что нам думать не положено, — возразил я. — Где это сказано, в каком уставе?

— А о чем думать? — победоносно спросил комдив.

— Как лучше, разумней выполнить приказ, — ответил я.

— Вот и выполняйте, — был его «исчерпывающий» ответ.

А ведь он искренне убежден, что нам думать не положено, для этого есть старшие. А над каждым старшим есть старший. И получается какая-то чепуха.

К вечеру переменившийся ветер принес мягкую оттепель. В каюте было душно, и я, набросив на себя шинель, вышел на палубу. Люк в кубрик акустиков был открыт: оттуда доносились задорный смех и веселые голоса матросов. Я знал, что там, внизу, в эти часы другая жизнь, на первый взгляд весьма далекая от флота, от моря, от Крайнего Севера, жизнь, которая, как и письмо учителя Козачины, напоминала мне те картины, которые когда-то в детстве рисовал нам учитель географии. Матросы вспоминали родные края, в которых каждый оставил частицу своей души, читали письма, рассказывали забавные истории.

По совести говоря, сейчас меня интересовал Козачина. Теперь было ясно, почему его называют «философом». У меня было такое чувство, что он слегка приоткрылся, показал себя чуть-чуть и снова спрятался.

Я остановился у открытого люка, не решаясь, однако, спуститься, чтобы не помешать непринужденному разговору матросов. Послышался бодрый голос Богдана Козачины. Нет, это был совсем не тот вялый угрюмый голос, которым он разговаривал сегодня со мной. Это был другой, сочный и бодрый, голос. Я не слышал начала разговора: очевидно, речь шла о смелости, о страхе, и почему-то мне думалось, что разговор этот затеял Богдан Козачина. Ему хотелось спорить, спорить, наверное, со мной, но он спорил, как всегда, с Юрием Струновым. Потом заговорил Струнов.

По обыкновению, он говорил степенно, с паузами, негромким, низким, надтреснутым голосом. Слова у Струнова крепкие, тяжелые, как камни, лицо обыкновенное, простое, без деланной серьезности, только в глазах нет-нет да и сверкнут искорки озорства и удали.