Януш Вишневский - Постель Страница 2

Часто, когда мы лежали рядом, я клала голову ему на грудь. Он нежно гладил мои волосы, а я слушала, как бьется его сердце. Я никогда не замечала никакой аритмии. Когда он засыпал, я часами наблюдала, как он дышит, ровно и спокойно. Иногда его дыхание вдруг учащалось и губы слегка раскрывались. И тогда я хотела быть в его голове. Больше всего именно тогда…

Абляция — высокоэффективная лечебная процедура, но и после нее бывают нарушения ритма. Если фармакологическое лечение не дает результатов, процедура абляции может быть повторена. Исключением является абляция устья легочной вены.

У него было больное сердце. Он скрывал это ото всех. И от меня тоже. Он стыдился этого так же, как взрослеющие мальчики стыдятся ломающегося голоса или прыщей на лице. Я узнала, что он болен, случайно. Он уехал на несколько дней с оркестром в Ганновер. Незадолго до сочельника. Нашего первого общего сочельника. Его отец с мачехой и его сводной сестрой уехали на праздники в Швейцарию.

Я купила елку. Мы должны были провести сочельник вдвоем в его квартире и на следующий день поехать к моим родителям в Торунь. Я наводила порядок в его комнате. Собрала с полу написанные его рукой партитуры и хотела убрать в ящик стола. Ящик был забит розовыми распечатками электрокардиограмм. Общим числом 360! Сделанных в больницах большинства польских городов. Но также в Германии, Италии, Чехии, Франции, Испании и США. Кроме того, там были выписки из нескольких больниц, счета за лечение на нескольких языках, два стетоскопа, неиспользованные рецепты, направления в клиники, диагнозы психотерапевтов и психиатров, копии заявлений о его согласии на процедуры восстановления сердечного ритма электрошоком, иглы для акупунктуры, надорванные упаковки с таблетками, распечатки интернет-страниц с текстами об аритмии и тахикардии.

С двенадцати лет у него были приступы мерцательной аритмии. Только за то время, что мы были знакомы, он прошел через восемь проведенных под общим наркозом процедур кардиоверсии, или восстановления сердечного ритма электрошоком. Последнюю кардиоверсию ему делали в Гейдельберге, за две недели перед тем, как я обнаружила этот забитый распечатками ЭКГ ящик. Его оркестр участвовал там в каком-то фестивале. Двенадцать часов ни он не звонил, ни я не могла дозвониться до него. Потом сказал, что оставил мобильник в отеле. На самом деле все было иначе. В палатах интенсивной терапии пациентам не разрешается пользоваться мобильниками, потому что они мешают работе аппаратуры. Из даты и часа электрокардиограммы следовало, что приступ аритмии случился во время концерта.

В первый момент я хотела позвонить ему и спросить. Прокричать свой панический страх. Я чувствовала себя жестоко обманутой и преданной. Он знал обо мне больше, чем мой отец, который пеленал меня, а между тем какие-то засранцы-врачи по всей Европе знали о нем больше, чем я! Хорош, ничего не скажешь! Я знаю вкус его спермы, но ничего не знаю о том, что пропускают ему через сердце примерно раз в шесть недель!

Он молчал бы. Я кричала бы в трубку, а он бы в это время молчал. И только когда я начала бы плакать, он сказал бы: «Дорогая… Все не так. Просто я не хотел огорчать тебя. Это пройдет… Вот увидишь».

Я хотела, чтобы ему не казалось, что он успокоил меня своим «это пройдет». Потому и не позвонила. Я решила, что спрошу его только тогда, когда смогу выложить перед ним эту пачку в триста шестьдесят электрокардиограмм. И сказала себе, что не стану при этом плакать.

После ужина он расставил по всей комнате зажженные свечи, надел свой концертный фрак и играл для меня колядки. Только в детстве на Рождество я чувствовала себя такой беззаботной и счастливой, как с ним в тот вечер.

Ночью он встал с постели и пошел на кухню. Со стаканом воды подошел к письменному столу и выдвинул ящик. Я не спала и зажгла свет как раз в тот момент, как он принял таблетку.

— Расскажешь мне о своем сердце? — спросила я, дотрагиваясь до его шрама.

Через пять месяцев этот сукин сын кардиолог с прилизанными волосами и званием профессора, делавший ему абляцию, убил его во время пунктирования межпредсердной перегородки по пути катетера из правого предсердия в левое, проткнув ему сердце и вызвав кровотечение в околосердечную полость — перикард.[5]

Убил его и как ни в чем не бывало поехал в отпуск. В Грецию. Через два дня после процедуры. Одной иголкой проткнул две жизни и спокойно полетел загорать.

Тенерифе, Франкфурт-на-Майне,

август 2003

Постель

Она медленно откинула белое покрывало и присела на краешек постели. Раздался знакомый скрип пружин.

Бело-голубое белье. С ее инициалами, вышитыми маминой рукой. Ее любимое. Она всегда стелит его, когда надолго уезжает. Чтобы сразу по возвращении почувствовать себя дома. Чтобы хоть что-то напоминало, как она возвращалась к маме. Никто не ждал ее с таким нетерпением, как мама. И никто так не радовался ее возвращению. Поспит на этом белье одну ночь, потом постирает его и спрячет в шкаф. До следующего отъезда. В этой постели спит только она. Пока. Когда-нибудь, может, появится кто-нибудь стоящий и она застелит ее для них обоих. Но это когда-нибудь…

Темно-коричневое деревянное изголовье. На нем два коротких шероховатых углубления, две черные линии, выжженные огнем. Как два шрама. Ее отец на семейных встречах рассказывал о них, словно о геройских шрамах на своем лице. А мама напоминала ему, что во время войны он был еще ребенком.

Ее постель. Самое безопасное из всех известных ей мест…

Она чувствовала, как ее постепенно обволакивает покой. А сразу за ним вползает грусть. Она втянула голову в плечи. У ее ног все еще лежал открытый неразобранный чемодан. Сверху — ярко-синий муслиновый шарфик. У него была неоспоримая привилегия перед остальными вещами — он иногда касался «того самого» места.

Лишь одному мужчине хватило терпения и достало счастья найти это место у нее на теле. Пожалуй, скорее терпения, чем счастья. Он прошел языком или пальцами каждый сантиметр ее кожи, а потому должен был в конце концов наткнуться и на него. Она тогда открывалась, как будто нажимали на потайную кнопку. Маленький участок кожи на ее теле. Между шеей и правым плечом, в маленькой впадинке, в нескольких сантиметрах за ключицей. Лишь он один знал, что, для того чтобы ее покорить (во всех смыслах), достаточно приласкать ее как раз здесь. В этом месте. Лучше всего теплым дыханием. А если нежно коснуться языком, то она импульсивно закинет голову, кожа на шее натянется и она быстро прогнется, подставляя под поцелуи сначала шею, а потом и губы. Сами собой разойдутся колени, впрочем, не всегда. Ибо этот мужчина меньше всего соответствовал идеалу того, кого она должна была встретить на жизненном пути.

Все. Хватит думать об этом. Особенно сейчас. И особенно здесь. В постели. Она встала. Оттащила чемодан к шкафу и стала вытаскивать вещи.

— Ну и зачем ты, идиотка, поехала туда? — спрашивала она себя, освобождая чемодан и перекладывая в шкаф стопки одежды. Все в тон, как детали гигантской причудливой мозаики. — Потеряла две недели жизни! И с кем?! С бандой каких-то придурков, у которых ума не хватило не то что заказать хорошее вино в ресторане, а даже чтобы устроить ужин на пляже с пачкой галет и банкой мясных консервов. Хотя бы просто с зажженными свечами, воткнутыми в песок. Хорошего настроения у них тоже не бывает, пока они не зальют в себя пиво перед завтраком… Это ведь у меня депрессия, а не у них! Чтобы впасть в депрессию, надо представлять, что это вообще такое. Две недели! Целых четырнадцать дней! — говорила она себе все громче и укоризненней. — Как я могла поехать с людьми, у которых нет планов? Совершенно! Ни на всю жизнь, ни даже на две ближайшие недели. Как можно прилетать на Сейшелы, не имея планов?! Как, черт возьми, можно быть такой глупой?!

Одно за другим она вешала платья на плечики. Выстраивала их в ряд, как солдат на плацу. От самого длинного до самого короткого. Светлые вперемежку с темными, чтобы утром, как откроет шкаф, даже если в комнате полумрак, не тратить время на поиски. У нее была мания экономии времени. О том, что это мания, она узнала от своего психотерапевта — врачиха называла это «навязчивым стремлением поддерживать порядок». Косметика в ванной тоже была выставлена в ряд. Каждое утро ее неизменно встречали в привычной очередности сначала тоник, ватки в правом шкафчике, на нижней полке — крем для глаз, крем для лица, подводка для век, карандаш для бровей, далее — коробочка с тенями для век, тушь для ресниц, три помады, блеск, и все это завершали румяна. На утренний макияж она отводила ровно пять минут. Ни секундой больше. Если не укладывалась по времени, довершала его в машине, когда стояла в пробке. По субботам, когда не было пробок, она появлялась в бюро без макияжа. Впрочем, это не имело никакого значения, потому что по субботам работала только она. Она и вахтер при входе. А старичку-вахтеру все это было глубоко безразлично.