Саддам Хусейн - Посмертное проклятие Страница 2

– Когда ягненок вырастет и станет овечкой, мы будем пить ее молоко, ведь так, пап? – вмешался младший из детей, Махмуд.

– Да, сынок, молодец! – отвечал Ибрагим.

Дети внимали каждому слову Ибрагима, а вместе с рассказом до их слуха доносился свист пронизывающего зимнего ветра. Раздались раскаты грома, сверкнула молния, забеспокоились овцы у входа в шатер, где они обычно располагались.

– Господи, пошли нам хороший год. Огради нас от бурь и превратностей судьбы, – произнес Ибрагим, и все повторили вслед за ним:

– Да будет так.

Пока Ибрагим вел беседу с внуками, Халима Добрая была занята своей пряжей. Когда кто-нибудь из детей задавал вопрос, она, прислушиваясь, улыбалась, и руки ее замирали. Потом снова возвращалась к своему занятию и прерывалась, только если Ибрагим или младший ребенок просили пить. Тогда она поднималась и приносила воды в ковше, сделанном из соломы и покрытом битумом[3].

Посуду делали из пальмовых листьев, камыша или папируса и покрывали слоем битума. А его в те времена нигде, кроме Ирака, не добывали. Улица Процессий в древнем Вавилоне тоже была покрыта битумом. Стоит, пожалуй, знать, что битум, покрывавший улицу в старовавилонский период за 1900 лет до Рождества, превосходил по качеству тот, что добывают в наши дни. То же и с керамикой, которой пользовались иракцы в среднеассирийский период за 1400 лет до Рождества. Краски, которые были в ходу в Вавилоне и на севере Ирака, не потеряли свой цвет до сих пор, хотя некоторым из них уже больше шести тысяч лет.

Воду Ибрагим с женой хранили в бурдюке, который подвешивали обычно в углу шатра, чтобы какая-нибудь коза, овца или собака не добрались до него, чтобы напиться или забавы ради.

Ибрагим, кутаясь в меховую жилетку из овечьей шкуры, отвечал на вопросы ребят. Когда пламя костра, вокруг которого они сидели, угасало, дети подвигались к нему так, что огонь едва их не касался. А когда дрова превращались в золу, Ибрагим подкладывал в костер их несгоревшие куски и, чтобы огонь совсем не потух, отправлял Иезекиля за очередной порцией дров в дальний угол шатра, где их хранили, чтобы их не намочило дождем или росой.

В шатре было все необходимое для жизни – от каменного жернова, чтобы молоть и дробить, до бурдюка с водой, бурдюка с кислым молоком, ведра с веревкой, без которого невозможно было набрать воды для людей и скотины из вырытого недалеко от шатра колодца. Два ковра из овечьей шерсти на полу были сотканы руками Халимы с помощницами.

Когда наступала ночь и огонь угасал, самый младший, Махмуд, садился возле самого костра, расставив ноги так, что, бывало, открывалась его нагота. Из-за этого на его животе и ногах появлялись пятна. Все ребята грелись в такой позе, но Махмуд, по малости своих лет, садился к огню особенно близко. Напрасно старший и средний брат пытались внушить ему, чтобы он убрал ноги подальше от огня или прикрылся одеждой, – чем холоднее становилось перед сном, тем ближе подвигался Махмуд к костру. А мать окрикивала братьев:

– Оставьте младшего в покое, не приставайте! В его возрасте и вы такими же были. Вот вырастет он и поумнеет!

Отец и братья на это только смеялись.

В один из дней, когда все сидели у костра, младший сделал так, как делал обычно. Тогда Иезекиль стал палочкой незаметно подвигать уголек, пока не придвинул его вплотную к крайней плоти брата. Младший вскрикнул от боли, вскочил и набросился на брата, колотя его одной рукой в грудь, а другой таская за волосы. Ибрагим, Халима и Иосиф принялись упрекать Иезекиля за его выходку.

Не прошло и несколько дней, как язык Иезекиля поразил странный недуг. Несмотря на все старания Халимы и Ибрагима, излечить болезнь удалось не раньше чем через два месяца. А когда болезнь отступила, остались проблемы с речью, и оказалось, что Иезекиль картавит на многих буквах арабского алфавита. Особенно это было заметно на букве «ра».

– Два месяца тому назад меня очень сильно расстроила твоя выходка, когда ты обжег крайнюю плоть своего брата, – сказал ему дед Ибрагим. – Рана не заживала, и крайнюю плоть пришлось обрезать. Из-за того, что ты так сильно огорчил меня, я призвал на твою голову несчастья. А поскольку молитва отца не остается безответной, Аллах, Господь мой, откликнулся на нее. Я надеюсь и молю Аллаха, слава Ему, чтобы Он отвратил тебя с пути зла и защитил людей от тех бед, которые ты можешь им причинить. В отличие от своих братьев, Иосифа и Махмуда, ты все дальше удаляешься по этому пути, и нередко страдания, которые ты доставляешь людям, выпадают на долю твоих братьев. Молю, чтобы исчезла твоя алчность, ибо вижу, как часто стремишься ты завладеть тем, что принадлежит твоим братьям или нашим ближним. Жадность губит человека, Иезекиль, и заставляет людей его ненавидеть. Про тебя я знаю, что ты никогда не отдашь своего никому, даже своей матери Халиме. Ты никому не помогаешь. Ты даже «мочу свою для раненого не дашь», как говорит пословица.

Мочу применяли в те времена для дезинфекции легких ран, если под рукой не оказывалось золы, а пословица подразумевает крайнюю степень жадности: про жадного говорили, что он мочу свою для раненого пожалеет.

– Качества, которыми ты наделен, сын мой Иезекиль, не являются благородными, и Аллаху, Господу нашему, они не угодны, – продолжал Ибрагим. Если и дальше будешь вести себя так, боюсь, Аллах не примирит тебя с людьми, и будешь ты жить среди них отверженным. А тот, кто утратил благоволение Божье, жить спокойно не будет, окажись у него даже все из того, чем владеют другие. Вот скажи мне, сынок, сумеешь ли ты жить спокойно и счастливо, если у тебя будет все, что твоей душе угодно, а у других не будет ничего? Даже если ты упрешься и станешь твердить: «Да, я буду жить счастливо!» – ты не сможешь жить в безопасности. Тебе всю жизнь придется отмахиваться палкой от тех, кто захочет твоих денег. А все потому, что наживешь ты их своей алчностью. И если палкой сумеешь ты отогнать одного-двоих, то она будет бессильна, когда с ростом твоего богатства возрастет число желающих погреть на нем руки, когда умножится число тех, кто лишен всего, или когда люди решат, что им нужно объединяться, чтобы противостоять твоим посягательствам на то, что они имеют. Даже если тебе удастся заполучить все, чем владеют другие, на душе твоей будет неспокойно. И пусть даже тот, кто владеет всем или стремится всем завладеть, не испытывает душевных страданий. Ущемленные им не оставят его в покое, и тогда уже Бога, чтобы ему помочь, рядом не окажется. Как бы там ни было не видать ему в жизни ни счастья, ни любви окружающих. Запомни мое наставление, сынок, потому что годы мои идут, и я боюсь, что я умру, а ты не исправишься, и придется тогда тебе об этом пожалеть.

Шли дни. Случилось так, что в тот год в их землях в отдалении от западного края реки Евфрат в центре Ирака и от ее северных берегов обильных дождей не дождались. Но кочевавшие здесь бедуины говорили, что в стране Аш-Шам[4] в области Аль-Джазира, расположенной рядом с Ираком, прошли обильные дожди. А поскольку Ибрагим имел множество овец и верблюдов, он, посовещавшись с женой, решил кочевать туда со всей семьей и всеми своими стадами. Дорога предстояла долгая, потому что передвигались кочевники со скоростью самых тихоходных своих животных. В пути между двумя стоянками главным, что следовало принять в расчет, была вода, да еще приходилось думать о том, чем будет кормиться скотина. Одна из стоянок случилась в долине Таратар на северо-западе от Тикрита и севернее Аль-Анбар.

– Жена моя благоверная, – сказал Ибрагим, обращаясь к Халиме, – если случится мне оказаться раньше вас на следующей стоянке, к которой мы держим путь, ориентируйся по Полярной звезде. Пусть она будет над твоим левым плечом. Если продолжать двигаться так, то прямиком попадешь в земли Аш-Шам. И если мы решим идти на Абу-Кямаль в Сирии, то, двигаясь таким образом, доберемся туда и без проводника.

Ибрагим хорошо знал эти земли, потому что за долгую жизнь ему довелось жить здесь и немало то тут, то там кочевать.

На пути их в Аш-Шам, когда они добирались до родника или колодца, оказывалось, что их уже опередили либо те, кто кочевал в этих землях и пришел, чтобы утолить жажду и напоить овец, либо пришедшие издалека.

Поскольку часто бывало так, что Ибрагим знал тех, кто опередил его на стоянке, особенно из кочевавших в этих местах племен, знатные люди племени зазывали его с сыновьями на обед, резали баранов и приглашали на пиршество всех соседей. В те времена, а в некоторых пустынных областях и доныне, люди не дожидались, пока кто-нибудь пригласит их на обед, а сами собирались, обычно в доме старейшего из уважаемых людей, выпить кофе. И уж конечно все являлись, как только проходил слух о появлении необыкновенного гостя, чтобы получить свой кусок мяса с похлебкой и приправами или похлебку с приправами без мяса, если количество едоков превосходило количество кусков мяса. В один из таких дней, когда приготовили и подали пищу и все приглашенные приступили кеде, заметил Ибрагим, что его сын Иезекиль, в отличие от своих братьев, не только съел свой кусок мяса, но заодно прихватил и кусок у соседа. Не успела рука того дотянуться до куска, как Иезекиль схватил его и отправил себе в рот. Случившееся сильно смутило Ибрагима. И несмотря на то, что хозяин дома и все приглашенные, увидев такое, рассмеялись, а хозяин съеденного куска сказал: «Твоя правда, сынок. Видно, путь ваш был долгим. А живот, когда он голодный, не знает милости», – Ибрагим предпочел бы, чтобы земля разверзлась в эту минуту и поглотила его, только бы не переносить ему этот позор. Даже Иосиф смущен был таким поведением, несмотря на всю разницу в возрасте. С того дня Ибрагим, если его приглашали на пиршество, перестал брать с собой Иезекиля и отправлялся туда с Иосифом и Махмудом.