Хилари Мантел - Убийство Маргарет Тэтчер Страница 2

За женщинами здесь наблюдают, но исподтишка, прямо никогда не смотрят, все замечают, но демонстративно игнорируют. Моя соседка, пакистанка Ясмин, чтобы добраться от моей квартиры до своей, непременно накидывала платок на густые волосы, припадала на мгновение к дверному глазку, а потом быстро семенила через мраморную площадку, не переставая коситься на тяжелую уличную дверь — а вдруг какой-нибудь мужчина откроет ее снаружи в этот самый миг. Порою я сама, раздраженная количеством песка, проникавшего с улицы и оседавшего на мраморе, брала в руки метлу на длинной ручке и выходила на площадку. Сосед-саудовец, бывало, шествовал в гараж к машине — и аккуратно переступал через метлу, старательно отворачиваясь, чтобы не посмотреть на меня. Для него я была как бы невидимой — это знак уважения к чужой жене.

Судя по всему, Иджаз такого уважения проявлять не собирался. Наша ситуация была аномальной, чреватой всякого рода осложнениями: еще бы, я впустила в дом постороннего мужчину. Он, вероятно, счел, что только женщина, готовая рисковать собой, могла решиться на нечто подобное. Впрочем, это мои домыслы; я понятия не имела, что он там себе думает. Ну да, бизнес-школа в Майами, несколько лет в западном обществе — наверняка такому человеку, такому мужчине мое поведение не должно казаться слишком уж… предосудительным. Теперь, когда мы познакомились, он слегка успокоился, даже пробовал шутить, смеяться над собой — но и остальное никуда не делось: и подергивание ногами, и ощупывание воротничка, и постукивание пальцами. Прослушивая лингафонный курс, я сообразила, что наша встреча описывается в девятнадцатом уроке: «Я назвал водителю адрес, но когда мы приехали на место, никакого дома по этому адресу не нашлось». Своим нарочитым дружелюбием я хотела показать, что в случившемся нет ни малейшего подвоха, наша ситуация предельно проста и никакого влечения к Иджазу я не ощущаю; за последнее мне было даже немного стыдно. Отсюда и началось — из моего внутреннего убеждения, что я должна соответствовать его «национальному кодексу», должна выказывать радушие и дружелюбие, чтобы он, не ровен час, не решил, что я отношусь к нему как к представителю страны третьего мира.

Между его вторым и третьим визитами случилась пауза, и я, признаться, слегка разозлилась. Не имея в этом городе друзей и свободы, я намеревалась наслаждаться своей изоляцией, в каком-то смысле ее лелеять. Вдобавок я серьезно болела, сидела на лекарствах, которые провоцировали ослепительные головные боли, притупляли слух и вынуждали отказываться от еды, пусть я была постоянно голодна. Лекарства были дорогостоящими, их привозили из Англии — курьер, работавший на компанию моего мужа. Когда об этом стало известно, жены других сотрудников компания решили, что я принимаю препараты, способствующие зачатию; я не знала, что они так думают, и мое неведение оборачивалось непонятными намеками в разговорах — намеками, которые лично я находила несколько зловещими, что ли. Почему они без конца вспоминают, в эти неловкие моменты принудительного общения, о женщинах, переживших выкидыш, а теперь выгуливающих здоровых, крепких малышей? Одна пожилая дама призналась, что усыновила двоих. Я смотрела на них и думала: господи боже, она что, в зоопарк ходила? Моя пакистанская соседка тоже примкнула к воркованию по поводу потомства, которое якобы у меня ожидается; она кормилась слухами, а я относила ее намеки на тот счет, что она сама пребывала в тягости — первым ребенком — и искала компанию. Мы обыкновенно встречались по утрам, пили кофе и вежливо болтали, и я старалась навести ее на разговор об исламе, что было достаточно просто; будучи женщиной образованной, она обожала делиться знаниями. Запись в моем дневнике за 6 июня: «Проговорила два часа с соседкой, углубила культурную пропасть».

На следующий день мой муж принес домой авиабилеты и выездную визу для меня. Наш первый отпуск на родине, через семь недель. Запись за четверг, 9 июня: «Нашла у себя седые волосы».

Дома, в Британии, шли всеобщие выборы, и мы сидели у радио всю ночь, слушая отчеты Всемирной службы Би-би-си. Когда мы выключили свет, дочь бакалейщика[1] протанцевала сквозь мои сны под мелодию «Лиллибулеро». В пятницу был праздник, и мы проспали до призыва к молитве в полдень. Начался Рамадан. Запись за среду, 15 июня: «Читала «Дело Твайборна»[2], периодически блевала».

Шестнадцатого наши соседи через площадку облачились в белое и отправились в паломничество. Они позвонили нам в дверь, прежде чем уехать: «Вам что-нибудь привезти из Мекки?» 19 июня я отчаянно тосковала по переменам, принялась переставлять мебель в гостиной, записала в дневнике: «Лучше не становится, как ни ставь». Еще приписала, что пала жертвой «неприятных и навязчивых мыслей», но не уточнила, что это конкретно за мысли. И обозвала себя «горячей, больной и туповатой». К 4 июля я, должно быть, приободрилась, потому что гладила под «Героическую симфонию» Бетховена. Но утром 10 июля я встала первой, сварила кофе, пошла в гостиную — и обнаружила, что переставленная мебель словно пытается вернуться на прежние места. Кресло клонилось влево, будто пританцовывая в подпитии; с одной стороны оно упиралось ножками в ковер, а с другой — висело в воздухе и едва балансировало на ободе вычурной мусорной корзины. Ошарашенная, я метнулась обратно в спальню. Поскольку накануне отмечали Ид[3], муж никак не мог проснуться. Я обрушила на него свои эмоции. Он молча поднялся, надел очки и последовал за мной в гостиную. Встал в дверном проеме, огляделся — и твердо сказал мне, что вмешиваться ни во что не будет. А потом ушел в ванную. Я услышала, как он закрыл дверь на защелку, выбранил тараканов и включил душ. Неужто я начала ходить во сне? Наверное, именно так это и выглядит? Муж мой, по-твоему, я сама все устроила? Запись за 12 июля: «Снова приснилась казнь».

Беда была в том, что Иджаз точно знал — я дома; в самом деле, куда я могла деться? Один раз я заставила его стоять у двери в квартиру и без толку жать на кнопку звонка; разумеется, в следующий раз, когда я его таки впустила, он не преминул спросить, где я была; я ответила: «Ах, извините, я, верно, заглянула к соседке», — и поняла, что он вряд ли мне поверил. Он поглядел на меня столь печально, что мое сердце буквально рванулось к нему. Джидда его нервировала, раздражала, и он скучал по Америке, по поездкам в Лондон; скоро ему улетать, надо сделать перерыв; а когда у нас отпуск, возможно, мы могли бы встретиться в Британии? Я объяснила, что не живу в Лондоне, и это его изрядно удивило; похоже, он заподозрил, что я придумываю отговорки, как в том эпизоде с дверью и звонком. «Знаете, мне несложно получить выездную визу, — сообщил он многозначительно. — И мы бы встретились там. Без всего этого…» Тут он указал на массивную дверь, на громоздкую и неуклюжую мебель.

Он заставил меня смеяться в тот день, поведал о своей первой девушке, американской девушке по прозвищу Пятнышки. Я живо вообразила ее, дерзкую и загорелую, однажды поразившую его до глубины души тем, что она решительно сняла топик, явила ему обнаженные груди — и положила конец его затянувшейся девственности. Он изводился от страха, с ужасом касался ее тела… позорно опростоволосился в пикантной ситуации… Вспоминая, он постучал себя костяшками пальцев по лбу. Я была… очарована, честное слово. Часто ли мужчина делится с тобой такими подробностями? Я рассказала мужу, надеясь, что он тоже посмеется, но мои надежды не оправдались. А я перед его приходом, как обычно, пропылесосила ванную, ликвидируя тараканов, пока он не вернулся из министерства. Он же молча разделся и ушел. Я услышала плеск воды. Урок девятнадцатый: «Вы женаты? Да, моя жена со мной, она стоит вон там, в углу комнаты». Я представила себе тараканов, копошащихся в пылесборнике.

Вернулась к обеденному столу, за которым писала комический роман. Это была моя тайна, о которой я никогда не упоминала в светских беседах с женами сотрудников компании, — даже себе самой признавалась крайне редко. Я писала под лампой дневного света, пока не настала пора ехать за продуктами. В магазин полагалось приезжать между закатной и ночной молитвами; если перепутаешь время, рискуешь при первом же призыве к молитве очутиться в ловушке запертого магазина с опущенными ставнями — или снаружи, на липкой жаре, посреди пыльной автостоянки. Торговые центры патрулировали добровольцы из Комитета поддержания добродетели и ликвидации порока.

В конце июля Иджаз привез к нам на чай свою семью. Мэри-Бет, его жена, оказалась невысока ростом; вся какая-то оплывшая, покорная, веснушчатая, преждевременно увядшая блондинка, она была погружена в себя и едва поддерживала беседу. Молчаливую девочку с глазами, точно темные звезды, нарядили ради гостей в помпезное белое платье. Шестилетний остроголовый Салим успел утратить детскую припухлость, двигался он очень осторожно, будто боялся, что рука или нога вдруг отвалится. Он внимательно наблюдал за всеми, а вот Мэри-Бет избегала встречаться со мной взглядом. Что такого наговорил ей Иджаз? Что везет ее полюбоваться на женщину, которой ей бы стоило хоть в чем-то подражать? Естественно, все мучились. Я кое-как вытерпела это визит только потому, что меня вдохновлял скорый отлет; все вещи упакованы, сумки сложены, пора лететь домой. Накануне днем, между прочим, в кладовой, где я хранила свою одежду, моим глазам предстало другое пугающее зрелище. Дверцы встроенного шкафа, большие и тяжелые, как и все двери в этом доме, кто-то снял с петель, причем не целиком; они держались на одних нижних петлях, и оттого распахнутые дверцы казались подобием крыльев какого-то ветхого летательного аппарата.