Клаудио Магрис - Вслепую Страница 2

«Родился в Хобарте, на острове Тасмания, 10 апреля 1910 года». Будь по-вашему. А вот то, что я вдовец — грубейшая ошибка. Я женат. Брак нерушим. Наплевать на смерть, и на Вашу, и на мою. «Профессия отсутствует». Неверно. Если честно, моя профессия — заключённый. И допрашиваемый. В прошлом сменил множество занятий. «В Австралии работал токарем, затем печатником в типографии Коммунистической Партии в Аннандале, близ Сиднея, позже писал статьи для газет «Ризвельо» и «Рискосса»[3]. С 1928 года состоит в Антифашистской Лиге Сиднея, а также в Кружке Маттеотти города Мельбурна, активист, участник столкновений с силами правопорядка в 1929 году на Рассел Стрит, город Мельбурн, и в Таунсвиле в 1931 году. В 1932 году выслан из Австралии, депортирован в Италию, где, ещё в период после Первой мировой войны до прихода фашизма к власти, проживал со своим отцом». С каким же удовлетворением на лице Вы это зачитываете, доктор! Вы даже не обращаете внимания на зачёркнутые и исправленные куски!

Наверное, это больше Ваша заслуга, нежели моя. Я голову сломал себе с этими кнопками. И вообще, я решился на это исключительно из-за названия ПК[4]. Информационная психотерапия, новые методы лечения психических проблем, — теперь гораздо проще взломать картотеку и заполучить необходимый тебе документ. Достаточно лишь нажать пару клавиш, и дело сделано — вовсе не нужно выдумывать всякую белиберду, чтобы отвлечь дракона и пробраться к сокровищнице. Нажатием кнопки ты открываешь документ, входишь в свою собственную жизнь и меняешь её, как тебе заблагорассудится. Ну, в общем, я поменял местами пару дат и пару названий, немного изменил имена, — особенно не перебарщивал, — ничего другого у меня бы и не вышло. Как бы то ни было, я не сильно возражаю насчёт того, что обо мне там написано. Вот так…

«Некоторое время работал на верфях в Монфальконе, а также в судовладельческой компании «Сидарма». Был арестован за антифашистскую пропаганду, что явилось причиной последующего увольнения. Боец подпольных отрядов Сопротивления компартии. Многократные аресты». Да, было такое. «Воевал в Испании. Прохождение военной службы в Югославии. С 8 сентября 1943 года партизан. Депортирован в Дахау. В 1947 году вместе с двумя тысячами рабочих из Монфальконе эмигрировал в Югославию с целью принять участие в строительстве образцового коммунистического общества. Работал на верфях Фьюме.

После конфликта и последующего разрыва между Тито и Сталиным арестован югославской стороной и в качестве сторонника Коминформа в 1949 году отправлен в лагерь Голый Оток, на Голый (Лысый) остров в Кварнеро. Там, как и другие, вынужден был трудиться в нечеловеческих условиях, подвергался жестоким наказаниям и зверским пыткам. Возможно, именно этим можно объяснить имеющиеся у пациента проблемы с психикой, приступы безумия и ярко выраженную манию преследования». Посмотрел бы я, доктор Ульчиграй, на Вас после Дахау и Голого Отока. Там другая интенсивная терапия, другие двойные дозы, и нет никого, к кому можно было бы обратиться за помощью. Абсолютно никого. К тому же было опасно кому-либо что-то про себя рассказывать: любой мог сдать и считать себя правым. Просто потому, что до этого кто-то его настропалил, сказав, что ты враг народа и предатель.

«В 1951 году эмигрировал в Австралию. Примечательно крепкого телосложения. Шрам от костного туберкулёза, полученного в Дахау. Множество рубцов по всему телу. Склонен преувеличивать неприятности, произошедшие в его жизни». Легко рассуждать тому, кто ни дня не прожил там, внутри. «Паранойя». Ну да, я побывал во всех лагерях мира и теперь испытываю постоянный страх, что меня преследуют. «Одержим идеей о произошедшей с ним в 1949 году депортации в Голый Оток». Вы, случайно, не задаётесь вопросом о природе этой одержимости? Вышел бы очередной риторический вопрос…

И всё же эти риторические вопросы, — видимо, о том, что они называются именно так, мне когда-то сказал проповедник Блант, — мне по душе; они нравятся мне, потому что помогают осознать бессмысленность ответа, ведь он уже заложен в голове задающего вопрос, и человек сам себе отвечает, ты только произносишь слова. Вы часто делаете это со мной, доктор Ульчиграй. Хотя, может, это даже приятно, получать в ответ свои же мысли: ты как бы слышишь не слова, а только собственный голос, словно крик, уносимый ветром в море. И крик этот улавливаешь один лишь ты. А может, это и вовсе не твой крик? Может, ветер принёс тебе его с другого корабля? Корабля, который затем исчез за горизонтом, как исчезали многие корабли на моём веку: он стремительно рассекает волны и оставляет в воздухе позади себя гвалт голосов с мостика, гомон трюма и клекот птиц, теряющихся позади. Сначала ты ухватываешь все эти звуки отчётливо, позже они превращаются в сплошной гул. Ветер бьёт тебя по лицу, в ушах остаётся свист крыльев только что круживших над палубой птиц, голоса, ор, — всё смешивается в дикий мучительный вопль в твоей голове.

Чей бы ни был тот крик, он покажется утешением тому, кто часами в одиночестве сидел в тёмной, вонючей камере или же находился наверху, на марсе, под глухими залпами пенистых волн, бьющихся в стекло неба. Как здорово кричать, когда ты один, или даже когда вас много! Один я не был никогда — рядом постоянно был кто-то, следя за мной из-за спины. Но этого кого-то никогда нельзя ни о чём спросить. Когда тебе что-то нужно, все вокруг молчат. Молчит и сэр Джордж, которому я, на протяжении многих и многих лет нахождения в этой тюрьме, тысячу раз посылал письма с просьбой направить по инстанциям в Лондон моё прошение о помиловании.

Только королям и героям, таким как Ахилл и Агамемнон, необходим Гомер для описания их подвигов. Ахилл и Агамемнон у меня появились потому, что я возжелал произвести неизгладимое впечатление на губернатора и прочих лиц из торговой Компании Земли Ван Димена. Пускай они уяснят себе раз и навсегда, что я не только способен починить лопасть весла топориком и прорубить дорогу сквозь лесные заросли лучше остальных заключённых, но и столь же ловко владею пером. Да, это правда, что в возрасте четырнадцати лет я попал на паром, перевозивший уголь из Ньюкасла в Копенгаген, а потом в течение четырёх лет плавал между Балтикой и Лондоном. Я читал свои книги, и вообще-то, я их сам и написал, поэтому могу утверждать, что разбираюсь в античных поэтах и мыслителях гораздо лучше, чем наш бортовой священник Бобби Кнопвуд в своей Библии.

Бесполезно иметь дело с этими людишками. Единственные книги, которые они читают — это бухгалтерские, в которых содержатся отчёты о доходах Компании и всех барышах и выгодах от ее монопольного положения, а также регистрационные журналы Адмиралтейства. Товарищ Блашич, тот самый профессор Блашич из лицея, конечно, был редкостной тварью: кажется, это он специально заслал меня в ад Голого Отока, но, по крайней мере, будучи человеком, знающим греческий и латынь, хотя бы умел по-настоящему ценить культуру. В остальном же Партия всегда восхищалась и учила восхищаться деятелями культуры, интеллектуалами, даже в тех случаях, когда сама же временно затыкала им рот, а иногда и навсегда вынуждала их умолкнуть. Однако причём тут это? Зачем Вы меня спрашиваете про Блашича? Это же совсем другая история. Причём тут я? Дайте-ка мне передохнуть, перевести дух, не путайте меня — мне и так тяжело. Как, впрочем, всем нам…

Дайте мне только договорить об Ахилле и Агамемноне. У них под рукой есть Гомер, который описывает их дела и свершения. Мне все приходится делать самому: жить, сражаться, терять, писать. И это справедливо. Было бы странно, если бы посреди битв, явлений богов, разрушения семей и городов герои бы садились вкратце подвести итог событиям дня. Равно нелепо было бы требовать от них лично выхаживать раненых и хоронить павших: для этих вещей у них есть рабы, посвященные в искусство Эскулапа, есть и могильщики, подобно тому, как имеется тот, кто режет для них мясо за трапезой, и аэд, воспевающий их деяния и упорядочивающий их жизнь, в то время как они сами внимают ему, постепенно впадая в дрему.

Вот так. Дремота — исключительно королевская прерогатива. Любые мысли незаметно тебя покидают, исчезают, словно под снежным покровом, и ты предоставлен самому себе: можешь умереть, можешь убить; что бы ты ни делал, ты делаешь это беспечно, ничего не страшась. Эта счастливая беспечность для богачей, для сильных мира сего, а мы, осужденные на муки ада грешники, нужны для того, чтобы вырвать её из их рук. Однако и мне дана эта высшая доблесть монархов, и, видимо, именно поэтому я ещё жив. Жив, несмотря на всё, что сваливалось на меня, начиная с самого детства: потолок зала Кавалеров, тяжёлые стены с объятыми огнем пожара портретами во дворце Кристиансборг в Копенгагене, Чёрная Башня, — меня не пугали ни падающие сверху горящие угли, ни грохот разрушающихся конструкций, — ребенок, но уже царственно летаргический перед лицом катастрофы; после трёх недель пребывания на троне Исландии я по-прежнему был равнодушен даже к тому, что моё царствование оказалось до смешного коротким; я и оставался-то королём исключительно благодаря дремоте: она броней защищала моё сердце от накалявшейся враждебности свершавшихся событий, вещей… Почему я так спокоен? Доктор, не обманывайте себя, Ваши таблетки и лекарства тут ни при чём: спокойствие — моя собственная заслуга, и ничья больше, в остальном же я раб, которого заставляют грести в одиночку, слабый моряк, который может быть полезен лишь для направления парусов, каторжник, единственное занятие которого — валить деревья и раскалывать камни, заключённый, вынужденный собирать песок в ледяной морской воде, писатель и…