Василий Аксенов - О, этот вьюноша летучий! Страница 2

Какое же, однако же, блаженство же! И все вокруг сытное и сладкое – барышни, оладьи, душистый чай!

Захлопали аплодисменты, и девы зашлись в восторге.

– Ах, отец Илья, какое чудо! Неужто ваше сочинение? Ваше преподобие! С ума сойти!

В вечернем воздухе среди кустов сирени как дивно мелодичны девичьи голоса! Благодушествует за чайным столом и местный пристав, и глава семейства сивоусый железнодорожный мастер Четверкин.

Есть, однако, некоторая малая странность в идиллической картине: самовар, венчающий стол, имеет хитрое шестикрановое устройство и самодвижущийся сапог на трубе. Да по соседству на том же лопушином холму под дощатым навесом непрерывно крутятся с тихими звуками замысловатые круги разной величины. Следует сказать, что мужчины из-за чайных блюдец нет-нет да взглянут на замысловатое устройство: пристав с неодобрением, Четверкин с удовольствием.

Едва лишь затихли девичьи аплодисменты, как раздвинулась бузина и к столу приблизилась главная дама города госпожа Бружжанская в прогрессивном пенсне и с папиросой. Она положила тяжелую руку на плечо о. Ильи и произнесла глухо и с чувством:

– Вижу стихи ваши, Джулиус, в петербургском альманахе. Читайте еще!

О. Илья охотно перевернул страничку и запел было:

Золотая нива,Розовый туман… —

как вдруг меж купами высоких деревьев появилось в вечернем глубоком небе нечто совершенно немыслимое – белый планер-змей и в нем болтающий длинными ногами человек.

Полет планера-змея нелеп и неуклюж. Участники чаепития раскрыли рты, но не успело их изумление превратиться в ужас, как аппарат рассыпался, а летун – это, разумеется, герой нашего рассказа Юрочка Четверкин – грохнулся на стол прямо к подножию самовара.

– Маманя, чаю, – прошептал вьюноша, перед тем как потерять сознание.

Босая нога крутанула один из шести кранов. Пар, взрыв, кипяток! Идиллия за несколько мгновений разбросана по холму, и лишь продолжают свое странное движение непонятные колеса под навесом.

– Это все ваша, Четверкин, наследственная крамольная страсть к винтикам! – погрозил пристав отцу. – К винтикам, колесикам, веревочкам! И вот плоды!

И вот они – плоды: залепленный пластырями, забинтованный юноша лежит в постели. За открытым окном, за кисейными занавесками весенняя прозрачная ночь. Даль весенней ночи, и там, за купами деревьев, Россия, Европа и океан. Юноша не спит, проблескивают в сумерках его глаза.

Порыв ветра взметнул занавески, и юноша скользнул в окно. В свободном парении он летит над своей тихой родиной.

ТИТРЫ

Песня или музыкальная тема юности и полета

титры кончаются

Прозрачное, прохладное, пронзенное золотыми шпилями небо Санкт-Петербурга. Белая ночь. Тишина.

В пустоте появляется движущаяся точка, в безмолвии возникает стрекочущий звук.

В глубине кадра раздумчивый и отчужденный голос Поэта читает стихи:

Летун отпущен на свободу,Качнув две лопасти свои.Как чудище морское в воду.Скользнул в воздушные струи…

Прямо на нас летит двуплан системы Фарман, немыслимая для современного глаза летательная конструкция из парусины и тонких металлических трубок.

Свесив ноги в желтых крагах, впереди на самом кончике сидит молодой пилот. За его спиной ненадежно вращается пропеллер.

О чем – машин немолчный скрежет?Зачем пропеллер, воя, режетТуман холодный и пустой?………………………………………………..

Все ближе к нам подлетает двуплан. Теперь мы отчетливо видим усы пилота, его кожаную куртку, пуговицы и серебряные крылышки на его груди, клетчатое кепи. На лице пилота застыла насмешливая улыбка. Он не ответит на вопрос Поэта, потому что ему сейчас не до философии.

Аппарат закрыл собой весь экран, пролетел сквозь нас и теперь уже удаляется, вздрагивая под струями балтийского ветра.

– Увы, господа, авиация не станет всеобщим достоянием, – произносит вальяжный мужской голос.

Под хлопающими тентами на террасе аэроклуба стоит беллетрист-спортсмен Вышко-Вершковский. Он следит за удаляющимся аэропланом.

– Да почему же, почему, господин Вышко-Вершковский? – пылко возмущается, простирая к беллетристу руки, Юра Четверкин. Вот наш герой: волосы ежиком, беспокойные прозрачные глаза любопытны, розовые щечки, засаленный мундирчик реального училища.

– Наше поколение страдает головокружением на высоте! – резко отвечает Вышко-Вершковский и поворачивается. Усики, золотое пенсне, энергический подбородок. – Атлетизм, греко-римская борьба – вот путь нашего поколения.

– Не согласен! – восклицает Юрочка. – Лишь рожденный ползать летать не может!

Худой и строгий человек, сидя на барьере террасы, с волнением вглядывается вдаль.

– Валерьян начинает планирующий спуск…

– Господин Казаринов, – с уважительным достоинством обращается к нему юноша. – Позвольте представиться – Юрий Четверкин. Я всегда, Павел Павлович, преклонялся перед вашей теорией тянущего винта.

– В свою очередь, господин Четверкин, меня очень интересует ваша идея глубокого виража.

Изобретатель слегка поклонился Юре.

Вышко-Вершковский предложил сигары. Все закурили.

– Двупланы, однопланы… – задумчиво протянул беллетрист. – Уж не прообраз ли стальных птиц Апокалипсиса?

– Ох уж эти беллетристы! – с досадой восклицает Юра. – Да, если хотите, аэроплан – это орудие мира! Мистер Уайт подтвердит мою мысль.

– О, иес, сетенли!

На террасе появляется сухопарый англичанин Грехем Уайт.

– С аэроплана можно бросить взрывательный снаряд на любой дредноут. Война теряет смысл, – горячится Юра.

– Тре бьен, месье! Манифик! – С этими словами подбегает знаменитый француз Луи Блерио.

– Что вы скажете о нас, русских летчиках, месье Блерио? – с горделивой важностью спрашивает Юра Четверкин.

– Тре бьен! Манифик! – восклицает Блерио.

– Мой друг Валериан Брутень! – торжественно объявляет Юра.

На террасу с летного поля, снимая защитные очки, поднимается пилот в кожаной куртке и крагах. Молча, по-мужски, Валериан Брутень и Юра Четверкин обнимаются.

– Господа авиаторы! – послышался мелодичный голос.

Все обернулись к девушке, которая вышла из глубин аэроклуба. Она, как и Брутень, была затянута в пилотскую кожу, а в руке ее покачивались два цветка – белый и красный.

– Брутень и Четверкин, могли бы вы отважиться на трехсотверстный беспосадочный полет в отечественном аппарате со стосильным мотором «Гном»?

– Мы с Юрой, – отвечает Брутень, – давно уже выбросили из своего лексикона слово «могу» или «не могу» и заменили их словами…

– «Хочу» или «не хочу»! – подхватывает Юра.

– Позвольте, я запишу, – Вышко-Вершковский достает золоченое стило. – Философски это не-без-интерес-но.

– Пожалуйста, записывайте, – великодушно соглашаются Четверкин и Брутень.

Девушка-пилот, дивно улыбаясь, вручает авиаторам цветы: Брутеню – белый, Юре – красный.

Слышится голос:

– Господа авиаторы приглашаются для снятия фотографии.

И вот они расселись: «Группа участников Санкт-Петербургской международной выставки воздухоплавания и авиации»:

1. изобретатель летательных аппаратов П. П. Казаринов;

2. беллетрист-спортсмен Р. А. Вышко-Вершковский;

3. пилот-рулевой Грехем Уайт;

4. женщина-авиатор m-ll Л. Задорова;

5. Луи Блерио;

6. «король северного неба» пилот-рулевой Валериан Брутень.

Почему же мы не видим на этом фото мужественного пионера авиации и всеобщего любимца Юру Четверкина?

Увы, вся предыдущая сцена разыгралась в его воображении, а наш юный герой по-прежнему лежит на своей коечке, облепленный пластырями и обложенный ватой, а на груди его среди вороха иллюстрированных изданий лежит и «Синий журнал» с групповым снимком авиазнаменитостей.

Папа, клянусь!

За окном, однако, уже не волшебная ночь, а солнечное утро, а возле постели незадачливого летуна сидит строгий сивоусый папа с нравоучением.

– Никакой авиации, только солидное коммерческое образование, – рубит папа, нажимает на стене какую-то щеколду и приводит в движение какую-то хитрую, но бессмысленную конструкцию – чаши, молоточки, противовесы.

– Папа, клянусь! – неопределенно восклицает Юра.

– В изобретении перво-наперво должен быть практический резон, – продолжает папа. – Весь Царевококшайск знает, что на уездной ярмарке мой «авто-пар» возьмет приз. Сивилизация!

– Папа, клянусь!

– Будет диплом, будет служба, семья, пролетка, тогда летай! Летай, но пользу общественную не забывай. Практика! Здравый смысл!

Быстро пригнувшись, папа потянул что-то из-под коврика. Юрина кровать пришла в странное тряское движение. Папа не смог скрыть довольной улыбки.

– Папа, клянусь! – Юра поднял над головой кипу своей литературы.

За окном раздвинулись кусты сирени, и там появилось лучистое личико о. Ильи.