Алекс Тарн - Гиршуни Страница 2

Контора, куда я пришел, помещалась в здании цвета застарелой грязи, с монументальной проходной, отгораживавшей внутренний бардак от внешнего. После беседы с утомленным начальником меня провели в полутемную унылую комнату и указали на стол. Я сел, оглянулся и оторопел. Гиршуни сидел тут же, невдалеке, близко к углу, но и не совсем в нем.

«Так, — подумал я. — Допустим, первый случай — не в счет, второй — совпадение… что же тогда третий? Тенденция?»

Будто отвечая на этот вопрос, Гиршуни смущенно кивнул мне своими очками и еще ниже склонился над схемой… или над чем-то там еще, не знаю: за восемь лет работы я так и не сподобился уяснить, чем мы, собственно, занимались.

Совместная служба в одном учреждении подразумевает определенную степень близости, особенно если это учреждение советское и сотрудники заняты, преимущественно общением между собой — например, сплетнями, пьянкой, дежурством в очереди за импортной мебелью, игрой в шахматы или обсуждением модной новинки в области кулинарии, кино, литературы, нижнего белья, способов деторождения… добавьте что вздумается — не ошибетесь. Эта ситуация вынуждала Гиршуни время от времени выползать наружу, так что я получил возможность хорошенько рассмотреть его — впервые за пятнадцать лет знакомства.

Как я уже говорил, размерами Гиршуни не вышел. Сам по себе этот факт мало что значит — я знавал людей, которые с высоты в метр сорок поглядывали сверху вниз на гигантов баскетбольного роста. Это, в общем, не так трудно: достаточно расправить плечи, выставить вперед живот и повыше вздернуть подбородок. Но Гиршуни словно специально делал все ровно наоборот: ходил ссутулясь, выставлял зад вместо живота, а плечи сворачивал внутрь наподобие краев высохшего ломтика сыра. Он был моим ровесником, но выглядел по меньшей мере вдвое старше — в своем стремлении не выделяться Гиршуни будто бы сразу прыгнул в средний возраст, минуя чреватую опасностями молодость. Кто станет задираться к пожилому человеку?

«Не троньте меня! — кричал весь его облик. — Посмотрите: я слаб, некрасив, ничтожен. Я не представляю угрозы даже для комара.»

Не знаю, как ему удалось столь рано облысеть, причем таким изощренно неприятным образом: длинные залысины со лба и круглая, большая, безобразно прикрытая редкими волосами плешь на затылке. Я не большой знаток обезьян, но, по-моему, сзади гиршунина голова более всего напоминала колено старого больного орангутанга. Вид спереди тоже удручал: крупный угреватый нос, тонкие, бесцветные, вечно поджатые губы и совершенно идиотские карикатурные густые бакенбарды, вызывавшие в памяти скорее Шейлока, чем Пушкина, и служившие той непременной мастерской деталью, которая именно своей полнейшей неуместностью подчеркивает общее стилевое единство всего облика.

Передвигался Гиршуни обязательно вдоль стеночки, причем неравномерно, перебежками, будто рота под обстрелом. При этом он невероятным образом ухитрялся оставаться незаметным — понятия не имею как… возможно, менял окраску и сливался с фоном стены, как хамелеон? Интересно было бы понаблюдать его где-нибудь посреди поля или в центре большой городской площади, где нет стен. Впрочем, такой возможности мне не представилось, и теперь уже навряд ли представится, учитывая… да…

Голос у Гиршуни был тихий, мягкий, маскирующийся под окружающие звуки. Перед тем как начать говорить, он издавал непродолжительный предупреждающий скрип, какой издает стартующая патефонная пластинка, а начав, часто обрывал фразы на полуслове и принимался качать головой с выражением «сами понимаете», словно приглашая собеседника продолжить за него, разделить с ним и вообще войти в положение. Не могу сказать, что он не возражал вовсе — случалось и такое — но всегда делал это в предельно аккуратной, вопросительной форме: «А не кажется ли вам…?» — или: «Возможно, стоило бы проверить еще раз…?» — и так далее в том же духе.

Я уже упоминал огромные очки с толстенными стеклами в роговой оправе, почти полностью закрывавшие его тонкогубое лицо. Не могу отделаться от мысли, что плохое зрение представляло для Гиршуни всего лишь дополнительный вид убежища: так страус полагает, что если не видит он, то не увидят и его. А может быть, наоборот: если смотреть на жизнь сквозь такое мощное увеличительное стекло, то мир парадоксальным образом кажется меньше — за счет того, что фокусируешься на деталях, отвлекаясь от целого… Не знаю. Так или иначе, но угадать выражение гиршуниных глаз за мутной стеклянной стеной было практически невозможно. Он мог быть спокоен в своей крепости, полностью недосягаемый для бесцеремонного чужака. Вернее, мог бы, когда бы не уши.

Уши выдавали беднягу с головой… и с телом, и с душой, и со всей его осторожной, предусмотрительной, мимикрирующей повадкой. Огромные, оттопыренные, розовые, необычайно подвижные и чувствительные, они, казалось, жили своей собственной, отдельной от остального Гиршуни жизнью. Они настораживались, вкрадчиво шевелились, гордо вставали торчком, краснели от гнева или смущения, трепетали от страха, вяли от скуки, сворачивались от неприязни. Глядя на уши, любой, даже самый тупой наблюдатель, мог с высокой степенью точности определить, что творится сейчас в наглухо запечатанной, упрятанной глубоко внутрь, замаскированной под дохлую мышь гиршуниной душе. Думаю, сам Гиршуни не вполне осознавал предательскую роль собственных ушей — а иначе он отрезал бы их, не задумываясь.

На десятилетие школьного выпуска мы собрались у нашей классной старосты; к моему удивлению, Гиршуни тоже пришел. Видимо, активные девчонки, организовавшие встречу, притащили его силком — для полноты комплекта. Действительно, на вечере были все, без исключения, даже Грецкий забежал на часок-другой. На его мощной руке, сверкая шаловливыми глазками и бриллиантами, висело невинное существо лет семнадцати, похожее на оживший манекен из витрины роскошного миланского бутика.

— Мы ненадолго, — сказал Орех и тщательно растянул губы в стоматологически безупречной улыбке. — Прием в консульстве у лягушатников. Вовремя туда никто не приходит, но и слишком опаздывать нехорошо — не поймут-с…

Он явно находился если не у финишной черты, то уж во всяком случае — почти рядом, на последнем вираже победного забега. Но «почти», как известно, не в счет; наверно, именно поэтому Орех приволок на встречу свою малолетку — в качестве вещественного доказательства грядущего успеха. Вещи на ней и впрямь были умопомрачительные. Когда, слегка подвыпив, мы приступили к непременному этапу такого рода встреч — поименному рапорту о достигнутом, Орех не стал детализировать. Он просто значительно помолчал, ухмыльнулся и произнес, пришлепнув подругу по гладкому кожаному заду:

— У нас все о'кей. Правда, бэби?

Лайка на бэбиных штанах была супер-труппер; возможно, из-за этого звук получился чересчур смачным. Бэби слегка смутилась, но не обиделась.

Гиршуни, как всегда, прятался где-то в районе дальнего угла, но это не помогло: все те же настырные организаторши неумолимо вытащили его на солнышко за красное от смущения ушко. Немного поскрипев, Гиршуни еле слышно сообщил, что женился и совсем недавно родил дочку. Его обычная неуверенная интонация придавала известию странный вопросительный оттенок, как будто сам Гиршуни удивлялся тому факту, что может иметь жену и даже произвести на свет ребенка:

— Я женат?.. У меня родилась дочь?..

Все принялись снисходительно аплодировать, а Орех наклонился к бэбиной бриллиантовой серьге и сказал, понизив голос, но и не особенно утруждая себя шепотом:

— Посмотри на это убогое лысое недоразумение. Прямо слизь какая-то человеческая. Я бы принял закон, запрещающий таким сусликам размножаться.

Малолетка хихикнула. Гиршуни как раз садился на стул, и я отчетливо увидел, как он вздрогнул, услышав сказанное. Было невозможно разглядеть его лицо, но этого и не требовалось: огромные уши, еще секунду назад пылавшие маковым цветом, мгновенно побелели. В какой-то момент мне показалось, что он хочет обернуться и посмотреть на Грецкого… хотя бы посмотреть… но нет, этот маленький человечек оказался не способен даже на такой, минимальный акт протеста. «Действительно, слизь… — помнится, подумал я. — Грецкий, конечно, свинья, но по сути он прав. Черт знает что.»

В хранилище памяти служит скупой кладовщик: он безжалостно выбрасывает в небытие предметы, лица и события, которые кажутся ему не заслуживающими внимания, хотя они-то, в основном, и составляют нашу жизнь. Возможно, так и надо… жаль только, что со временем старый служака впадает в полный маразм и принимается браковать все подряд. Я плохо помню последующие годы, а уж столь незначительную деталь окружения, как Аркадий Гиршуни — тем более. В какой-то момент он куда-то исчез из общей полутемной комнаты нашего учреждения — беззвучно и незаметно, характерно для него. То ли уволился сам, то ли попал под сокращение — Бог весть. Факт, что никто об этом не жалел.