Анатолий Афанасьев - Мелодия на два голоса [сборник] Страница 2

Но Пономарев был человек мягкий, впечатлительный, и вскоре эти мысли исчезли. Он опять с умилением вспоминал треугольные уши маленького двоечника Веньки, вспоминал, как они, пятеро мальчишек, дружили, лес вспоминал, куда они ходили добывать березовый сок. Детские воспоминания баюкали его, опустошали, — расстраивали. Возвращались неповторимые запахи и цвета. Милые светлые лица возникали из серого тумана. Была ведь, еще и Ирочка Лобанова, девочка из параллельного 8 «Б». Были прикосновения, сладкая тяжесть Ирочкиных рук, все было, и везде в воспоминаниях рядом оказывался теперешний и тогдашний Веня Воробейченко, ушастый плакса, а позже, к концу школы — мрачный гордец, скептик и даже забияка. Все было, все было давным-давно, майские жуки, теплые вечера. Ирочкины глаза, бешеное презрение, желание умереть, клятвы, великие надежды. Было, да сплыло. Но не бесследно, нет.

Как-то они стояли в спортзале на балконе: сборная школы играла в баскетбол. И Пономарев видел, что неподалеку у колонны стоит одна Ирочка Лобанова. Он подкрался к ней сзади, обхватил за плечи, прижался, а она не удивилась, отбивалась, смеясь, вырывалась, — ох, и как смеялась! — призывно, таинственно. Подбежал тогда Венька и захотел ввязаться в игру, тоже схватил Ирочкину руку, — как дикая кошка бросилась на него Ирочка, потом остыла и сказала мягко, глядя не на него, а на Пономарева:

— Ты не лезь, Веня… Ты еще маленький.

Господи, какое это было счастье! Они были ровесники, Венька на три месяца взрослее. Разве такое забудешь?

— Что-то вы, Анатолий Федорович, нынче рассеянный, — засмеялась Зоя, красавица лаборантка, когда Пономарев вторично попросил сводку со второго поста. — Она перед вами. Или влюбились, Пономарев? Это при живой жене? Ая-яй!

Пономарев покивал в ответ не по сезону озорной Зое, плюнул на работу, переоделся и ровно в пять, случай редкий, пошел домой. По пути завернул в магазин, купил бутылку вина и полкило буженины. Собирался и торт купить, да народ стеной стоял в кондитерском отделе.

В этот вечер шестилетний сын Пономарева набезобразничал, нарисовал в комнате на стене цветными карандашами охотника, стреляющего из лука в самолет. Чистые и нарядные прежде, обои имели теперь мерзкий туалетный вид. Когда подоспел Пономарев, Витенька был уже выпорот, они сидели с Аночкой, обнявшись, на диване, оба заплаканные. Аночка от жалости к изгаженной стене и выпоротому сыну, а Витенька от суровой обиды непонятого творца.

— Вот, погляди, — сказала Аночка, пытаясь быть спокойной, — что твой сын устроил.

Сын запоздало всхлипнул, глядел на отца пронзительными глазами, одинаково готовый и к поддержке и ко вторичному унижению.

Пономареву тоже жалко стало стену, уж слишком широко прошелся по ней гений юного Модильяни, но упорное чтение педагогических брошюр не пропало даром. Да и картина семейной трагедии на диване была явно юмористической.

— Ничего, — сказал он. — Ань, а ведь это даже оригинально. Примитивная детская живопись на стене… Есть тут что-то, а?

Аночка обиделась.

— Все, что ты можешь сказать? Да?

Витенька, Вика, Пузырь, Митяй, Химик, Кузнечик, Клоп, Голова, Туземец и т. д. сполз с дивана и приблизился к отцу.

— Папа, а правда, я говорю, Робин Гуд может подбить самолет?

— Смотря куда попадет.

— Если в бензобак, да?

— Или в летчика.

Витенька подумал.

— Летчика не надо, летчик выпрыгнет с парашютом. Или ведь это фашист? Да, папа? Фашист!

— Пусть фашист.

— А у фашиста есть парашют?

Началась долгая беседа, Пономарев не был к ней готов. Он предупредил жену о госте. Аночка разнервничалась по инерции.

Пока Пономарев возился в ванной, она кричала ему из кухни про последние Витенькины похождения в детском саду.

— Я пришла за ним, а он меня не заметил. И вдруг вижу, глаза у него загорелись, подбежал к Оленьке Хмелик сзади и ка-ак трахнет ее по голове кулаком. Что, почему? Оказывается, она его игрушку взяла. Представляешь?!

Сын замер около двери ванной, с интересом слушал.

— Это как понять? — спросил Пономарев. — Объясни, пожалуйста, не стесняйся.

Сын насупился.

— Ну?

— А чего же она мой автобус берет?

— Она слабее тебя, Витя. Ты — жадный?

— Пускай не берет.

— Трус, — Пономарев распсиховался. — Я с тобой не разговариваю больше.

Сын постоял еще и ушел в комнату. Пономарев заглянул, — что он там будет делать. Витенька уселся строить дом из кубиков. Лицо его сияло покоем и безмятежностью.

— Нет, ты все-таки объясни, — приступил Пономарев. — Как ты мог ударить слабенькую девочку, подружку, да еще сзади?

— Она мне не подружка, — утомленно уточнил Витенька. — Я дружу с Зиной Маслениковой. Зина — самая красивая девочка в группе.

— Господи! — ужаснулся Пономарев и отправился на кухню к Аночке.

— У него задатки подлеца, — горько заметил он. — Как ты его воспитываешь?

— Ах, да перестань. Все дети — садисты. А воспитывать должен ты.

— Мы вместе должны. С тобой он проводит больше времени.

— Кто же тебе мешает проводить с ним больше времени?

— У меня работа, Аня. Это старый разговор.

Он боялся раздражения, которое незаметно, зло и неудержимо поднималось изнутри, как дрожжи.

— У меня тоже работа. Я не дома сижу. Получай больше денег — я брошу работу. Это, действительно, старый разговор.

Она смотрела сухо, в сторону. Пономарев ненавидел ее. Она — тупица, не любит его, ходит, как корова, не хочет понять главного — сын растет, с них за него спрос.

— Виктор ни при чем! — сказал он. — Ладно, кончим.

Витенька способный мальчишка, рос, как дикий цветок. Пономарев умом знал — Аночка мало виновата. Она меряла мужа по каким-то своим меркам и требовала равенства. Но равенства быть не могло. Ей хотелось в кино — ему выпала настоятельная необходимость работать. Они ходили в кино. Удивляясь и сочувствуя происходящему на экране, Пономарев ругал себя за потерянное время. Хорек беспокойства грыз его душу. Он растерялся в житейском мире, пропадал, не успевал, и все выливалось в истерики. Он кричал на Аночку, любимую жену, бессонница мучила его, на смену ей приходили тяжелые сны. Он был беспомощен, тайные могучие силы зрели в нем, как нарыв. Это, он знал, наступили его лучшие творческие годы. Выхода не было. Сын рос беспризорником. Работа не клеилась.

«Устал, устал, — думал Пономарев. — Это скоро пройдет».

В бессмысленном беге дней был один точный смысл. Оставшееся ему время не прибавлялось, а убавлялось. Это было непреложно и необманно.

«Но другие побеждали время, — думал он, — Резерфорд, Ландау, Королев. Многие… Они скакали по зеленой дороге на сумасшедших конях. Ничто их не останавливало.

Но им повезло, — думал он, — им повезло, а мне нет.

Они гениальны, — думал он, — а я нет. А я нет! Кто знает? Судят по результатам. Да и не надо, чтобы кто-то судил. Суди себя сам. Соизмерь свои силы и суди. Чего я хочу? Славы, денег, успеха? Мелко.

Нет, — думал он холодно. — Хочу разгадать свою мысль, ощутить ее, рассчитать, посадить в клетку и показать всем. Вот она — моя мысль, видите, я прав. Поймал ее, щуку-мысль, засадил в клетку, теперь она не опасна, подвластна, ручной звереныш, она пахнет жженой пробкой и салом. Она так же понятна, как дерево или ухо. Там, в лаборатории, в черных капканах колб прищемлен ее змеиный хвост. Хоть раз бы обладать ею бесспорно, до конца, а тогда можно умереть.

Гуманитарные бредни, — думал Пономарев, — откуда они во мне?»

Воробейченко постучал в дверь в начале девятого. Анатолий еле узнал гостя. Элегантный, в черном костюме, просветленный и праздничный Воробейченко, пожимая ему руку, ласково щурился. Милостиво погладил по голове вышедшего Витеньку: «Похож, похож, твой». Артистически поклонился, знакомясь с Аночкой.

«Ай да Венька, — развеселился Пономарев, — двуликий Янус».

Аночка засуетилась, накрывала на стол, шутила, Воробейченко с первой минуты пришелся кстати, стал как дома, не стеснялся, а ведь на это особый дар нужен.

Они скромно выпили втроем на кухне (Витеньку уложили в постель), вели светскую беседу. На Аночку смотреть было приятно. Пономарев видел ее глазами друга и гордился. Глаза синие, яркие, лицо приветливое, доброе, ни злости, ни корысти — ангел, а голос: томный, низкий, уверенный. Пономарев не ревновал жену никогда, раньше не выпадало случая, а за годы притуплялась его юношеская зоркость, некогда было, привык к ней и как-то не задумывался о ней с этой стороны. Любил ли? Любил. Желал ее ласк, но теперь редко, редко. А она была красива, понимал.

Правда, был когда-то эпизод в отпуске, в Сочи, где Аночка познакомилась с одним спортсменом и часами играла с ним в пинг-понг. Честное, гордое лицо носил на себе спортсмен. Вернулся однажды вечером с пляжа Пономарев и у номера их увидел. Целовались они — спортсмен и Аночка, стояли обнявшись, красивые оба, молодые, высокие.