Аманда Смит - Черная Скала Страница 2

Но Роман-то как раз и был дьяволом. С тех пор, как мне стукнуло восемь, он начал кружить около меня, как голодный пес. Когда я делала уроки, он заходил в мою комнату, перебирал ленты у меня в волосах или наклонялся и дул мне на макушку. Один раз он пробежал пальцами по моей шее. Я сидела неподвижно, как каменная. Но чаще всего он стоял в дверях и пялился на меня, а я делала вид, будто его здесь нет. Было проще позволять ему вытворять все это, чем не позволять и «навлекать на себя неприятности», как он говорил, «потому что все равно никто тебя не послушает». Ты никто и ничто, сказал он мне однажды, когда я пригрозила, что расскажу тете. У тебя никого нет, кроме Тасси, а Тасси нуждается во мне, как растение в воде, так что кому, ты думаешь, она поверит? Я уже рассказывал ей, какая ты лгунья.

Слезы потекли по моему лицу. Я крикнула: «Я поеду в Англию и отыщу своего отца! А вы все катитесь к черту!»

А потом выскочила из дома, пересекла двор по тенистой стороне и, продравшись сквозь кусты, выбежала к реке. Там лежали крупные камни, серые и теплые, особенно на другом берегу. Огромное бревно — когда-то ствол красного дерева — было перекинуто через реку, и я решила по нему перебраться. Река не была глубокой, но в одном месте был водоворот. Я вдруг поскользнулась и упала. Руки взметнулись вверх, я сделалась прямой и твердой, как карандаш. Вода опрокинула меня, завертела и понесла, и я была уверена, что вот-вот умру. Все вокруг было мутным и расплывчатым, частицы песка и ила со дна набивались в нос и в глаза. Двое мальчишек, удивших рыбу неподалеку, видели, как я упала, подбежали и, держась за камни, вытащили меня за волосы, по их словам, густые и жесткие, как водоросли. Когда тетя Тасси узнала о том, что произошло, она сказала, что никогда бы не отпустила меня одну на реку и вообще, ради всего святого, чего меня туда понесло?

Наш деревянный домик стоял на сваях. В нем было две спальни, маленькая кухня, гостиная и крошечная спальня для гостей, в которую едва влезала кровать. Я жила в одной спальне со своими кузинами. Мою кровать окружала невидимая черта, пересекать которую им было запрещено, иначе с ними обязательно случится что-нибудь очень плохое. Такая же невидимая черта окружала мои книги, одежду, шампунь и даже лавандовую воду.

Если Вера или Вайолет брали что-то из моих вещей без разрешения, я пугала их историями о Джамби, Дьяволице и ужасном Сокойанте[2], которые придут ночью и похитят их кожу. Я рассказала девочкам о дуэнах — духах без лица, но с маленькими, вывернутыми задом наперед ногами, которые узнают их имена и заманят в лес. После этого стоило только упомянуть о дуэнах, и мои кузины начинали дрожать от страха.

Из нашего окна был виден двор и жасминовое дерево франжипани, белое, как кость — как мертвая кость. Жирные гусеницы, черные в желтую полоску, ползали по ветвям, поедая листья, и исчезали, когда появлялись цветы. Еще у нас было лаймовое дерево и гнилое сливовое дерево, и, когда я с силой ударяла по его стволу, из него вылетали маленькие пчелы. Я любила сидеть на заднем дворе. Вокруг бегали куры, поклевывая что-то на земле, и пара коз, Антуан и Антуанетта, лежали в тени лаймового дерева или пощипывали густую травку. Иногда, натягивая веревки, они добирались до хлебного дерева, росшего в дальнем конце двора. Его блестящие зеленые листочки были плотными и жесткими, как пластик, а плоды — желтыми и сладкими. Тетя Тасси сто раз просила Романа обрезать вьюн, оплетавший ствол, словно густые волосы, но тот так и не собрался. Он предпочитал прогуляться вверх по дороге и заодно повидаться со своей приятельницей Рут — хорошенькой, как куколка, женой Эрла Маккензи. Рут не ходила, а носила себя по Черной Скале с таким видом, будто она особенная, и ее дочь, Клара Маккензи, вела себя точь-в-точь как мать. Если тетя Тасси и догадывалась о визитах Романа к Рут, то виду не показывала. А вот миссис Мэйнгот об этом точно знала, потому что жила прямо напротив Маккензи.

На ступеньках ее дома стояли цветы в старых раскрашенных консервных банках. У одного из них были такие громадные и острые шипы, что миссис Мэйнгот насадила на них яичные скорлупки, чтобы никто не поранился. Проходя мимо, можно было услышать, как она распевает старинные гимны и псалмы высоким приятным голосом. Как и я, ее дочь Джоан училась в седьмом классе. Я часто видела, как Джоан идет в школу с мальчишкой Джонсонов, подпрыгивая на цыпочках в свойственной только ей манере и размахивая шикарной желтой сумкой с испанской надписью, которую отец купил для нее в Пуэрто-Рико. На одной стороне сумки было написано Vida Feliz, а на другой — Happy Life[3].

Но Джоан была не так уж и счастлива. Когда ей было десять, ее отец погиб — его рыбацкая лодка перевернулась на пути в Тринидад. Поговаривали, что всех четверых членов экипажа сожрали акулы — уж не знаю, правда это или нет. Когда миссис Мэйнгот услышала страшную новость, она заперлась в доме и два дня выла не переставая, как какое-то странное животное, помесь коровы и собаки. Ни до, ни после этого я никогда больше не слышала таких звуков.

Все говорили, как жаль, что Уилфрид Мэйнгот умер, но не было тела, чтобы похоронить, не было места, куда можно было бы приносить цветы. В воскресенье мы все собрались в церкви Сент-Джон и отец Кармайкл (которого я вообще-то не любила, потому что у него были желтые зубы, похожие на клыки) отслужил поминальную службу по Уилфриду. Я смотрела на Джоан, одетую в белое платье, с косичками, свисавшими по обе стороны лица, как две черные веревки, и думала, что ей, пожалуй, еще хуже, чем мне. Я-то, по крайней мере, могла надеяться, что мой отец где-нибудь живет и здравствует.

Ближайшим к нашему дому пляжем был Курланд-Бей. По нему обычно слонялись рыбаки, особенно по вечерам, когда им нечем было заняться, кроме как пить да валяться под деревьями. Время от времени они разжигали костры и жарили опоссумов или козлятину, и, если нам случалось проходить мимо, мы видели дым, клубами поднимавшийся в небо. Роман обычно говорил, что все они — ни на что не годные дармоеды и бездельники. Что ж, рыбак рыбака видит издалека.

Море здесь чаще всего было спокойным. Большая черная скала торчала из воды, как маленький остров. На песке — мелком, как пыль, — я находила выброшенные из моря раковины, кусочки дерева, а иногда одного или двух морских ежей, округлых, как полумесяцы, и мягких, как медузы. Если их проткнуть, выливалась пурпурная краска и впитывалась в песок. Вдоль берега их было много. Я не знала, почему они там лежат. Наверно, им все-таки следовало быть в воде, потому что на солнце они высыхали, сморщивались и съеживались. Когда у меня было настроение, я брала палку и сталкивала ежей в море. Я представляла, как они меня благодарят: спасибо, Селия. Из воды торчали темные стволы мангровых деревьев, казавшиеся живыми из-за кишевших на них голубых крабов. А еще дальше рос морской виноград. Обойдя островок, я выходила к заводи, где вода была грязной и пенистой. Обычно там было много пеликанов, они вонзались в воду, будто падали с неба. В море здесь болталось все, что угодно: бумага, какие-то тряпки, бутылки. В одной из бутылок оставалось немного рома, и когда я выпила его, голова у меня стала легкой, как облачко. Я нашла и порванный коричневый башмак, и разбитую гармонь на песке, и карту какого-то места, которое не смогла узнать. Еще мне попались пустая сумка, коробка из-под печенья с рождественской картинкой, осколки разбитой посуды. Все свои находки я приносила домой, заворачивала в старую занавеску и прятала под домом, где тетя Тасси хранила упаковки кока-колы. Это были мои драгоценные сокровища, и не дай бог, если Вера и Вайолет приближались к этому месту ближе чем на метр.

С шести лет я начала ходить в школу Сент-Мэри. Это было деревянное здание, два окна на его фасаде напоминали глаза, дверь — рот, а крыша — остроконечную шляпу. В классе к стене кнопками была пришпилена карта мира. Англия была небольшим розовым пятном, очень далеким от Тринидада и Тобаго. Тринидад и Тобаго тоже были розовыми, потому что являлись частью Британского Содружества. Очень часто я прикладывала большой палец к тому месту на карте, где была Черная Скала, и раскрытой ладонью измеряла путь через Атлантический океан. Требовалось три полных ладони, чтобы попасть в место под названием Плимут, а Саутгемптон находился еще чуть-чуть дальше.

Мисс Маккартни, учительница, рассказывала, что именно из Саутгемптона 10 апреля 1912 года вышел знаменитый корабль «Титаник». Больше тысячи человек погибло, когда корабль наткнулся на айсберг. «Они направлялись в Америку на самом большом, самом грандиозном судне в мире, — сказала мисс Маккартни, — и вдруг оно утонуло». Мне нравилась мисс Маккартни. Она была не красивой, но и не уродливой. Свои рыжие волосы она укладывала волной и закалывала на затылке, и я часто гадала, как она выглядит, когда их распускает. Она носила длинные юбки и хлопчатобумажные блузки, застегнутые на все пуговки до самого горла, словно все время мерзла и жила вовсе не в тропиках. Ее ботиночки на шнуровке были куплены в Лондоне, в магазине Ланна на Пикадилли. Она ходила очень быстро, мелкими шажками, слегка наклоняясь вперед, как будто всегда куда-то спешила. Говорила мисс Маккартни тоже как-то необычно. Роман сказал, что она говорит так, будто кто-то сдавил ей руками горло. Но я не могла представить себе, что кому-то захочется сдавить горло мисс Маккартни.