Ахат Мушинский - Шейх и звездочет Страница 2

В тот раз мы рыбачили у лесоперевалочной базы. Излюбленное место Ханифа, нашего соседа (его единственная на улице мазанка белела напротив дома через дорогу). Бывший моряк-балтиец, на гражданке он опять служил. Участковым милиционером. Ханифа уважала вся округа, пред ним трепетала местная шпана. О нем и в газетах писали — он один схватился с шестью бандитами, двоих с ходу скрутил, остальных поймали позже. А всего лишь через год после того случая бросился ранней весной в полынью и вытащил провалившуюся старуху и ее овчарку. Такой мужик. Точнее, парень, ему тогда всего двадцать четыре минуло. У него был личный мотоцикл, трофейный двухцилиндровый «BMW» с коляской, который он, ясно, не на войне у фрицев отбил. На нем он и на службу тарахтел, и на рыбалку, и жену с детьми катал. Стук цилиндров его машины мы с закрытыми глазами за десять заборов узнавали.

Мотоцикл, как запаренный жеребчик, стоял на берегу, склонив переднее колесо набок. Хозяина не видать. Мы прислонили велосипеды к коляске и запрыгали по плотам, которым в том месте ни конца, ни края, словно кто-то надумал вымостить бревнами всю Волгу. Покуда отыскали окно вольной воды, упарились.

…Сидели рядышком. Шаиху на рыбалке везло, и я обычно пристраивался к нему поближе. Порой так закидывал удочки, что лески наши спутывались. Шаих терпел, а я за компанию тоже не без улова оставался.

Не клевало. Из-за горы бревен на берегу выглянуло огромное красное солнце и поплыло по чистому небу, быстро уменьшаясь и бледнея. Вода заблестела, все ожило вокруг, замелькали короткохвостые береговые ласточки, на мой поплавок села стрекоза. Прогнать ее сквозь навалившуюся неотвязную дрему сил у меня не хватило.

Проснулся, когда солнце уже вовсю слепило из зеркала воды, и по ее зеленовато-голубой глади, будто по опрокинутому небу, потянулись редкие дневные облака. А Шаих все сидел на прежнем месте, слегка покачиваясь и не сводя глаз с удочек, — вот-вот белугу вытащит.

Я хотел было перевернуться на другой бок, как вдруг он схватил донку и быстро-быстро стал выбирать лесу. Добыча выпорхнула из отраженных облаков, точно шальная птица. Сорвалась с крючка, заплясала по бревнам, уж и водица рядом… Шаих изловчился, цапнул пятерней, но рыба выскользнула из руки, и тогда он молниеносно, с одного взмаха пригвоздил ее к плоту финским ножом, который бог знает когда еще подарил ему сосед Николай Сергеевич Новиков (финка была старинной, кожаные ножны ее истлели, деревянная рукоятка сгнила, и Шаих выточил и приладил новую).

Под острием ножа был линь. Не такой крупный, каким показался сперва (потому-то и не сачил его сачком), но все равно солидный, толстый, с запорожскими усами.

— Не слинял чуть линек-то, — заметил я. — Скользкий, гад.

— А-а!.. — сказал Шаих. Он не рисовался, не перед кем было, да и не в его характере. На любой рыбалке, при любой поклевке он думал о большой рыбе. Он был рыбак.

Помню: мы еще совсем птенцы-оперыши, зима на дворе, моя мама высаживает из русской печи румяные эчпочмаки, жарко в общей кухне, запашисто. По какому поводу праздник? — Отец ли из командировки вернулся (он работал шофером на грузовике), брат ли стипендию или расчет за целину, где поработал прошлым летом, получил? Неважно, главное — праздник для всех, всем домом будем угощаться.

А он на рыбалку…

Зимняя рыбалка у нас в городе тогда только-только зарождалась. Толчком новой страсти горожан послужил пуск Куйбышевской ГЭС, когда перекрытая плотиной Волга разлилась вдруг морем-океаном, а вертлявая Казанка — широченной рекою.

— Куда ж ты, Шаих? — удивилась мама. — Пироги готовы.

— Червей надо накопать, пока светло.

— Какие зимой черви?

— Обыкновенные, просто они сейчас поглубже сидят.

— Покушай сначала.

— Потом.

Он нахлобучил отцовскую шапку, защелкнул на телогрейке ремень со звездой на бляхе и пошел.

Червей мы копали в овраге — на Ямках, как мы называли тот громадный извилистый овраг за школьным двором. Там летом окрестные жители и картошку сажали, там же, на ближнем склоне, и свалка прижилась, а подальше, за поворотом, на дальних Ямках блестело озеро, на котором устраивались преславнейшие морские бои: весной — на льдинах, летом — на чем попало: на плотах из сваленных заборов, флотилиях из бочек, носилок, автомобильных шин… Бывало, с какого-нибудь «крейсера» в воду разом человек по десять летело.

Зимой озеро превращалось во множество хоккейных площадок, а склоны Ямок — в раздолье для лыжников. Здесь и слалом крутили, и с трамплинов сигали, и на одной лыже с подрезанным задком такие кренделя выписывали — залюбуешься!

Неукатанной оставалась лишь занесенная снегом свалка ближних Ямок. Туда и направился Шаих.

Холода стояли суровые. А может, и не очень. Все-то мы склонны преувеличивать, что окружало нас в детстве. Но сугробы уж точно были громадными, провалишься — с руками уйдешь.

Шаих начал орудовать лопатой на северном склоне, где снежка навалило поменьше, он весь собрался в своеобразный калфак, или точнее, — козырек на лбу обрыва. Сначала работа шла хорошо, а вот когда докопался до земли да взялся за ломик, да зазвенел он у него в руках, тогда, должно быть, вспомнил о пирогах и теплой печке. Хотя не той он породы — упрямец. Искры летели из-под каленого металла. Не земля, а бетон. Но все же постепенно, нехотя, сантиметр за сантиметром она стала уступать.

А когда на штыке лопаты шевельнулся долгожданный червячок, снежный козырек рухнул. Снаружи от Шаиха лишь отцовой шапки завязочки бантиком остались… Другой бы там, пожалуй, так и застыл до весны, заживо погребенный. А он выбрался. И снова принялся за свое. И вернулся-таки с червями. Вялыми, правда, но живыми.

На следующий день рано утром, ежась в промерзлых сенях, я пожелал ему успеха, и он растаял во тьме и холодрыге.

Он пошел на Казанку, к Горбатому мосту. Говорили, что в тех местах особенно хорошо клевало. Выбрал припорошенную лунку, намотал веревку пешни на руку, стал долбить. Ледок в лунке оказался молодым, а веревка гнилой, и пешня со второго взмаха булькнула с концами. В руке огрызок страховки, на воде пузыри, но что делать, не топиться же из-за железки, натянул шапку потуже, обнажил полутораметровое бамбуковое удилище… Откуда у него, уроженца сухопутной деревушки Высокогорского района, эта рыбацкая страсть? Насадил полудохлого червя на крючок, утопил в студеной воде и, покусав подмерзшие пальцы, уставился на поплавок, который покачался и замер в шуге. Шаих вычистил лунку, ледяная кашица вновь завязалась. Шаих — опять… Она — снова…

Как ни упрям был мой друг, но мороз свое взял. Шаих поднял удочку с беспомощным поплавком, размышляя, что делать. Неподалеку чернела стайка рыбаков. Он подошел к ним. У них были странные, со школьную линейку, удилища с велосипедными ниппелями на концах, странная насадка — крошечные, клюквенно-яркие червячки. Старик-рыбак, выслушав паренька, посмеялся, дал клубочек мотыля, а вот ниппеля лишнего у него не оказалось.

Но и этого было предостаточно. Шаих отложил свою несуразно длинную уду, подцепил жалом крючка сразу парочку крох-червячков, конец лески намотал на палец, и пошла рыбалка! Забились на льду сорожка, окунь… Шаих выдергивал рыбку и приговаривал: «Чи-чи-чи», точно своих голубей в переседник загонял, словно необузданный клев и беспрерывный лет рыбы из-подо льда были для него привычным делом. Трудился — спина взмокла. Только мерзли нещадно руки, да матерился, озираясь на него, старик поодаль…

Но вернемся с январского льда на майские плоты.

Сняв линька с острия финского ножа, Шаих поинтересовался: выспался ли я.

— Ни сна, — ответил я, — ни рыбы. Ладно тебе подфартило.

Он промолчал, подтянул кукан: в воде, нанизанные на невидимую леску, шевелились темнохребетные рыбины. Мне стало обидно, проспал все на свете, и я, потянувшись и зевнув, сказал, что пошел на берег искупаться. Рядом желтела отмель. К ней я и поскакал по бревнам.

…Шаих терпеливо ждал свою царь-рыбу, а я барахтался на мелководье с восторгом человека, не умеющего плавать. Позволял себе такое нечасто, потому что стеснялся языкастых сверстников и их страшных шуточек на воде. А тут никого не было, кроме того, кто знал меня, как облупленного.

Теперь и не припомнить подробностей тех мгновений, когда я чуть не распрощался с жизнью. Сначала все было прекрасно и весело. Холодная вода бодрила, ровный песчаный грунт придавал уверенности. Помню, забрел по самую шею, работая руками в стиле «брасс», ожидая, когда тело станет невесомым и поплывет без помощи ног, и уже собирался повернуть обратно, как вдруг земля ушла из-под меня.

Врезалось в память: глотаю воду, барахтаюсь что есть силы, кричу, опять захлебываюсь, погружаюсь… Как перестал сопротивляться, не помню. Был зеленовато-мутный сон со сладким пробуждением на берегу. Никогда-то не уследишь, как заснешь, зато момент пробуждения всегда ясен и чист. Надо мной перекошенные лица Шаиха и Ханифа, совсем не вяжущиеся с безоблачным майским небом.