Грэм Грин - Меня создала Англия Страница 2

– Я не знаю языка, а кроме того, – он налег обеими руками на зонтик и улыбнулся беспечной улыбкой обладателя тысячи фунтов на текущем счету, – я не люблю иностранцев.

– Дорогой мой, – взорвалась она, – твои взгляды устарели. В таком деле, как «Крог», иностранцев нет. Мы там все интернационалисты, без родины. Это тебе не пыльная контора в Сити, где двести лет заправляет одна семья. Нет, иногда с ним можно говорить – все понимает с полуслова. – Сокровище мое, – ответил он, – может, это как раз по мне. Я тоже пыльный, – уронил он, обтекаемо предупредительный, с застывшей улыбкой на лице, в щеголеватом и единственном приличном костюме. – Кроме всего прочего, у меня нет рекомендаций.

– Ты же сказал, что уволился.

– Ну, все не так просто.

– А то я не знаю.

Они отступили в сторону, пропуская тележку.

– Умираю с голоду, – признался Энтони. – Одолжи пять шиллингов. – Поедешь со мной, – повторила она. – Эрик даст тебе работу. Паспорт у тебя есть?

– Где-то валяется.

– Надо забрать.

Огни прибывающего поезда залили его лицо, и она с сокрушительной нежностью увидела на нем растерянность и испуг. Он голоден, у него нет даже пяти шиллингов, а то бы он, конечно, никуда не поехал. Что он тоже пыльный – это видно: столичная пыль запорошила ему глаза, все ему здесь по душе – клубы дыма и пара, мраморные столики, шутки у пивной стойки; он был своим человеком в случайных, на одну ночь, гостиницах, в подвальных конторах, – встревал в сомнительные предприятия, якшался с маклерами. Если бы я не встретила Эрика, подумала она, то и мне пылить бы по этой дорожке. – Возьмем такси, – сказала она.

За окном тянулись велосипедные магазины на Юстон-роуд; по-осеннему зябко мерцало электричество за клаксонами, спицами и банками с резиновым клеем; на ночь велосипеды заводили в помещение, огни гасли, и все погружалось в зимнее оцепенение.

– Да, – вздохнул Энтони. – Красиво, а? – Сколько осенних примет: откуда-то прибившиеся листья на станции метро Уоррен-стрит, отблеск фонаря на мокром асфальте, бледный огонь дешевого портвейна в старушечьих руках. – Лондон, – вздохнул он. – Другого такого нет. – И прислонился лбом к стеклу.

– К черту, Кейт, не хочу я никуда.

По этой фразе она поняла, какой ад у него в душе. «К черту, Кейт». Она вспомнила темный сарай, луну над стогами сена и брата, мнущего в руках школьную фуражку. У них столько общих воспоминаний, сколько наживет разве только супружеская пара за тридцать лет совместной жизни. «Тебе надо идти», и только когда он совсем пропал из виду, сама вернулась в свою школу, где ее ждали забывшая про сон учительница, двухчасовой допрос и запись в кондуите.

– Поедешь без разговоров.

– Ну, конечно, тебе лучше знать, – сказал Энтони. – Как всегда. Я сейчас вспомнил нашу встречу в сарае. – Смотрите, он и впрямь способен иногда на интуицию. – Я написал тебе, что убегаю из школы, и мы встретились – помнишь? – посередке между нашими школами. Было часа два ночи. Ты погнала меня обратно.

– Скажешь, я была не права?

– Конечно, – сказал он, – конечно, права, – и посмотрел на нее таким пустым взглядом, что впору усомниться, слышал ли он вообще ее вопрос. Глаза пустые, как форзац после страшного или грустного конца.

– Прибыли, – сказал он. – Рад видеть вас в моих скромных апартаментах. – Ее покоробил его заученно веселый тон, в котором не было ни смирения, ни радушия: он просто отбарабанил азы торгового ученичества. Завидев их, хозяйка улыбнулась и громким шепотом предупредила, что не будет беспокоить, и Кейт начал понимать, что сделала с ним жизнь за время их разлуки.

– У тебя есть шиллинг на газ?

– Это ни к чему, – сказала она. – Не будем рассиживаться. Где твои чемоданы?

– Вообще-то говоря, я их вчера заложил.

– Ладно. Купим что-нибудь по дороге.

– Магазины уже закроются.

– Значит, будешь спать одетым. Где паспорт?

– В комоде. Я сейчас. Садись на кровать, Кейт. Присев, она увидела на столе фотографию в плохонькой рамке: «С любовью, Аннет».

– Это кто. Тони?

– Аннет? Милая была девчушка. Пожалуй, я возьму ее с собой. – Он стал отдирать картонку сзади.

– Оставь ее тут. В Стокгольме найдешь других.

Он взглянул на строгое глянцевое личико.

– Классная была девушка, Кейт.

– Это ее духами пахнет подушка?

– Нет, не ее. Она давно уже здесь не была. У меня кончились деньги, а девочке надо как-то жить. Где она сейчас – один Бог ведает. Из своей трущобы ушла. Я там был вчера.

– Когда продал чемоданы?

– Ну да. Знаешь, такую девушку теряешь раз и навсегда. Ушла – и пиши пропало. Странная какая штука: ты привыкаешь к ней, вы любите, друг друга, еще месяц назад она была рядом – и вдруг не знаешь, где она, жива ли вообще.

– Чьи же тогда духи? Может – этой?

– Да, – ответил он, – этой.

– Похоже, она не первой молодости?

– Ей за сорок.

– Куча денег, конечно?

– Да, в общем она богата, – ответил Энтони. Он взял в руки вторую фотографию и невесело рассмеялся. – Ну и парочка мы, Кейт: у тебя Крог, у меня Мод. – Она молча смотрела, как он, согнувшись, ищет в ящике паспорт; он сильно раздался в плечах со времени их последней встречи. Она вспомнила официанток, их взгляды поверх полотенец, тишину, обступившую их разговор. Трудно поверить, что ему приходится покупать девушку. Но вот он повернулся лицом, и его улыбка сказала все; он носил ее как прокаженный носит свой колокольчик; улыбка заклинала не верить ему.

– Ну, вот. Паспорт. А он точно даст работу?

– Точно.

– У меня нет блестящих способностей…

– А то я не знаю, – сказала она, впервые за встречу выдавая голосом силу своей горькой любви.

– Кейт, – сказал он, – глупо, конечно, но мне что-то не по себе. – Он бросил паспорт на кровать и сел рядом. – Мне надоели новые лица. Насмотрелся. – В глубине его глаз колыхнулись шеренги соклубников, спутников, собутыльников, начальников.

– Кейт, – сказал он. – Ты-то не подкачаешь?

– Никогда, – ответила она. Это можно было обещать твердо. Освободиться от него уже не получится. Он был больше, чем брат; он был духом предостерегающим: смотри, чего ты избежала; он был жизнью, которую она упустила; он был болью, ибо ей было дано чувствовать только его боль; еще он был страхом, отчаянием, позором – все потому же. Он был для нее всем на свете, кроме успеха.

– Хорошо бы ты осталась со мной здесь!… – «Здесь» – это двойная шкала на газовом счетчике, грязное окно, растеньице с длинными листьями, бумажный веер в пустом камине; «здесь» – это пахнущая подушка, фотографии приятельниц, заложенные в ломбард чемоданы, пустые карманы, «здесь» значит: дома.

Она сказала:

– Я не могу уйти из «Крога».

– Крог даст тебе работу в Лондоне.

– Нет, не даст. Я нужна ему там. – «Там» – это стекло и чистота без единой пылинки, современнейшая скульптура, звуконепроницаемые полы, диктофоны, оловянные пепельницы и Эрик, в тихой комнате принимающий сводки из Варшавы, Амстердама, Парижа и Берлина.

– Ладно, едем. Деньжата, значит, у него водятся?

– Водятся, – ответила она, – водятся.

– И вашему преданному слуге что-нибудь перепадет?

– Перепадет.

Он рассмеялся. Он уже забыл, что боялся увидеть новые лица. Он надел шляпу, заглянул в зеркало, поправил платок в нагрудном кармане. – Ну и парочка мы с тобой! – Он поднял ее с кровати и поставил на пол, и она была готова петь от радости, что они снова парочка, но его вид охладил ее: он был настораживающе благопристоен, искушенно наивен и такой неуместный в этом старом школьном галстуке.

– Что это за галстук? – спросила она. – У вас же… – Нет-нет, – ответил он и так стремительно обрушил на нее правду, что она не могла устоять перед обаянием, которое ей было неприятно в нем. – Я себя повысил в чине. Это галстук Харроу.

Компания поставила мне еще виски. Всем хотелось знать, как все произошло. Несколько недель назад они едва разговаривали со мной, говорили – мне еще повезло, что меня не выставили из клуба, раз я претендовал на воинское звание, которого, кричали они, у меня не было. Тротуар под окнами нещадно накалило солнце, в тени лежал нищий и облизывал свои руки; я до сих пор не могу понять, зачем он лизал себе руки. Капитаны принесли виски, майоры подсели ближе, полковники просили рассказывать не спеша. Генералов с нами не было, они, наверное, спали в своих кабинетах, потому что время близилось к полудню. Все успели забыть, что я никакой не капитан, все почувствовали себя коммерсантами.

Рыбацкая лодчонка с желтым фонарем, укрепленным на высоте человеческого роста, покачивается на зыбкой волне, и в бледном свете человек, опустившись на колени, выбирает сети; вокруг него море, темнота, мы проплываем, сверкая огнями, у нас играет граммофон. Я рассказывал этим парням в клубе, как оказался на тротуаре, когда кули бросил бомбу. Сломалась тележка посреди дороги, автомобиль министра притормозил – и тут кули бросил свою бомбу, но я, если говорить честно, этого не видел, я только услышал грохот на крыше и увидел, как задрожали сетки на окне. Я нервничал: сколько виски они выставят? Очень это обидно – смотреть, как другие играют в бридж, а перехватить денег не у кого. Тогда я сказал, что меня контузило, и они заплатили за три виски, и составилась партия, и я выигрывал уже два фунта с чем-то, но тут вошел майор Уилбер, а уж он-то знал, что меня там и близко не было. Запах виски из курительной комнаты, вкус соли на губах. Играет граммофон, опять новые лица.