Франсуа Мориак - Конец ночи Страница 2

Только здесь, в этих четырех стенах, на этом осевшем полу, под этим потолком, до которого она может достать рукой, она чувствует себя в безопасности. Но чтобы отрешиться от внешнего мира, также нужны силы. Сегодня вечером, например, она положительно не в состоянии оставаться в одиночестве. Она настолько в этом уверена, что близка к ужасу: вновь подойдя к камину, она посмотрела на себя в зеркало и одобряюще погладила себя по щекам. В данную минуту в ее жизни не было ничего такого, чего бы не было в ней всегда, а именно: ничего нового… Ничего. Однако она была уверена, что дошла до предела: так чувствует себя странник, когда убеждается, что дорога, по которой он шел, никуда не ведет и теряется в песках. Каждый звук, долетавший с улицы, выделялся из общего шума и получал свое абсолютное значение: автомобильный рожок, смех женщины, скрип тормоза.

Тереза подошла к окну, открыла его. Шел дождь. Витрина аптеки была еще освещена. Зелено-красная афиша блестела при свете уличного фонаря. Тереза наклонилась, взглядом измерила расстояние до тротуара. Никогда не решилась бы она броситься вниз. Быть может, головокружение… Она призывала головокружение и в то же время защищалась от него. Захлопнув окно, она прошептала: «Трусиха!» Ужасно сознавать, что добивался смерти другого, когда сам боишься ее.

Накануне исполнилось пятнадцать лет с того дня, когда Тереза, в сопровождении адвоката, вышла из здания суда; тогда, переходя небольшую пустынную площадь, она шептала: «Отсутствие состава преступления! Отсутствие состава преступления!» «Наконец-то она свободна», — думалось ей… Как будто людям дано право решать, что преступление не было совершено, если в действительности оно все-таки имело место! В тот вечер она не подозревала, что вступает в иную тюрьму, худшую, чем самый тесный склеп: тюрьму собственной совести, откуда выход для нее закрыт навсегда.

«Если бы я презирала не только чужую жизнь, но и собственную…» После единственной попытки самоубийства в Аржелузе, даже в часы отчаяния инстинкт самосохранения ни на минуту не покидал ее. За истекшие пятнадцать лет, во время самых острых душевных переживаний, она старалась соблюдать определенный режим, всегда следила за своим больным сердцем. Она не стала бы умышленно вредить своему здоровью, не могла бы с равнодушием наркомана относиться к собственной гибели, но не из благородных побуждений, а исключительно из страха смерти. Доктору ничего не стоило уговорить ее бросить курить, чтобы поберечь сердце. Теперь в ее квартире нельзя найти ни одной папиросы.

Терезе стало холодно. Она чиркнула спичкой о подошву туфли, и пламя принялось лизать наложенные в камине сырые дрова, которые так дорого стоят в Париже. Их потрескиванье и запах дыма напомнили ей — уроженке ланд — времена, когда на совести ее еще не было преступления: до того, как она сделала это… Она придвинула кресло как можно ближе к огню и с закрытыми глазами, жестом тетушки Клары, который она когда-то подметила у нее, стала поглаживать свои ноги. Сколько разных запахов было в аромате дров, впервые этой осенью зажженных в камине: запах тумана на печальных улицах Бордо и улицах ее родного городка, запахи начала школьного года. Образы возникали на мгновение перед ее мысленным взором, чтобы тотчас же изгладиться: лица тех, кто играл роль в ее жизни когда-то, в то время, когда жребий еще не был брошен. Рубикон не перейден, когда жизнь могла еще стать иной, не похожей на то, чем она оказалась в действительности. А теперь — все кончено: невозможно изменить что-либо в общем итоге ее поступков; судьба предопределена навеки. Вот что значит пережить себя самое: получить уверенность в том, что больше уже ничего не можешь добавить к тому, что есть, не можешь ничего вычеркнуть.

Она услышала, как пробило девять часов. Надо как-то убить еще немного времени: рано еще принимать порошки, которые помогут ей заснуть на несколько часов. Не в привычках этой впавшей в отчаяние благоразумной женщины было прибегать к снотворному, но сегодня вечером она не может себе в этом отказать. Утром всегда бываешь смелее, но во что бы то ни стало надо избегать пробуждения среди ночи. Больше всего Тереза боялась бессонницы, когда, лежа в потемках, чувствуешь себя беззащитной, отданной во власть всех злых демонов своего воображения, всех искушений рассудка. В долгие бессонные ночи, чтобы избавиться от мучительной необходимости сознавать себя такой женщиной, чтобы вырваться из цепких лап безмолвной толпы призраков, среди которых она узнает угрюмое лицо и отвислые щеки Бернара, своего мужа, своей жертвы, и смуглое личико своей дочери Мари, которой теперь уже семнадцать лет, — одним словом, всех тех, кого она преследовала, мучила, наконец, победила и обратила в бегство. Чтобы не задохнуться в этом сонме видений, она останавливала свой выбор на каком-нибудь самом незначительном из этих образов, старалась восстановить в памяти близость его к себе и вновь мысленно пережить кратковременную, мимолетную радость. Ведь только то, что мало значило в ее жизни, только то, что занимало в ее жизни меньше всего места, таило в себе некоторую прелесть: едва намечавшаяся дружба, любовь, не успевшая опошлиться.

Лежа без сна, Тереза мысленно бродила по этому полю битвы, переворачивала трупы в поисках лица, еще не тронутого тлением. Как мало осталось таких лиц, вспоминать которые она может без горечи! Большинство людей, пытавшихся ее полюбить, очень быстро замечали, что она разрушает все, к чему ни прикоснется. Теперь ей могли помочь лишь те, кого она видела мельком, те, кто лишь слегка соприкоснулся с ее существованием. Только от людей, ей неизвестных, случайно встреченных где-нибудь ночью, которых она больше никогда не увидит, могла она ждать утешения… Но чаще всего случалось, что эти быстро сменяющиеся образы даже в воображении ускользали от Терезы; они расплывались; Тереза внезапно замечала, что их уже нет возле нее, и мысли ее уносились далеко. Даже в мечтах эти люди отказывались быть ее друзьями. Они оставляли ее в одиночестве, и тогда на смену им возникали другие. О, как хотела бы она убежать от этих других! Они будили в ней воспоминания об унижении, о позоре. В ее жалких приключениях с ними почти всегда наступал момент, когда она замечала, что ее сообщник преследует свою цель, свои интересы… Да, всегда наступал момент, когда срывалось предательское слово и протягивалась рука за подачкой: эксплуатировать ее пытались всячески, начиная с откровенной просьбы о деньгах и кончая попытками вовлечь ее в «выгодное» предприятие.

В часы полного умиротворения, когда Париж погружается в деревенскую тишину, Тереза принималась за бесконечные подсчеты тех денег, которые она когда-либо одолжила, или тех, которые у нее выманили; вынужденная теперь жить расчетливо, она раздражалась, приходила в отчаяние, мысленно сличала итог своих потерь с итогом своих долгов, всецело оказываясь во власти «страха перед банкротством», страха, которому были подвержены все старики в ее семье…

Нет, сегодня вечером Тереза не станет подвергать себя этой пытке. Можно будет заставить себя заснуть. Надо только потерпеть еще час. Еще один час! Но у нее нет больше сил… Она встала с кресла и подошла к столу, на котором стоял граммофон; при мысли о том, что сейчас могут раздаться какие-то звуки, она вздрогнула, точно музыка, готовая грянуть, будет обладать такой силой, что разрушит стены и похоронит ее под развалинами. И, опустившись в кресло, она снова стала смотреть на огонь.

Как раз в ту минуту, когда она подумала: «Как можно выносить жизнь хотя бы еще одну секунду? Ведь ничего не случится, потому что никогда ничего не случается, и со мной уже больше ничего случиться не может», — как раз в ту минуту она услышала звонок у входной двери. Короткий звонок, показавшийся ей зловещим. Но она сейчас же нашла свое волнение смешным: ведь звонить могла только Анна, почувствовавшая угрызения совести и испугавшаяся, как бы хозяйка действительно не заболела… Нет, даже не Анна: вероятно, консьержка, обещавшая Анне зайти вечером посмотреть, не нужно ли чего-нибудь старухе. Да, конечно, это консьержка… (хотя обычно она звонит не так).

II

Тереза зажгла люстру в передней и минуту прислушивалась: за дверью слышалось чье-то дыхание.

— Кто там?

Молодой голос ответил:

— Это я… Мари!

— Мари? Какая Мари?

— Да это я, мама!

Тереза разглядывала стоящую в дверях высокую девушку, слегка согнувшуюся от тяжести чемодана, который она держала в правой руке. В этой цветущей женщине нельзя было узнать ребенка, которого Тереза видела в последний раз три года тому назад… Однако она узнавала и этот голос, и смех, и эти карие глаза…

— Как тебе идет быть накрашенной, моя девочка!

Это были первые слова Терезы, слова одной женщины другой.

— Вы находите? А у нас в семье думают обратное… Какое счастье! У вас горит камин!