Сэмюэль Беккет - Безымянный Страница 2

То, что я не абсолютно глух, подтверждают звуки, меня достигающие. Ибо хотя молчание здесь почти нерушимо, оно все же неполное. Я не забыл первый звук, услышанный мной в этом месте, с тех пор я слышал его часто. Для ясности я вынужден считать, что мое пребывание здесь имело начало. Даже ад, хотя он и вечен, берет свое начало с мятежа Люцифера, и потому допустимо, в свете этой отдаленной аналогии, считать, что я нахожусь здесь всегда, но не всегда здесь находился. Такой ход мысли весьма мне поможет. И память, в первую очередь, хотя я не считаю себя вправе к ней обращаться, скажет свое веское слово, в случае необходимости. Тысячу слов, я не считаю. Возможно, они меня порадуют. Итак, после долгого периода абсолютной тишины раздался слабый крик, я его услышал. Не знаю, слышал ли его Мэлон. Я был удивлен, это еще слабо сказано. После долгой тишины — слабый крик, немедленно прервавшийся. Что за тварь издала его и, если это по-прежнему она, все еще издает? Трудно сказать. Во всяком случае не человек, людей здесь нет, а если и есть, то они не кричат. Неужели виновен Мэлон? Или я? А может быть, кто-то из нас просто перднул? Скверная мания — когда что-то происходит, допытываться о причине. Но мой долг представить все как было. Только зачем говорить о крике? Возможно, что-то ломается, или сталкиваются два предмета. Здесь раздаются звуки, время от времени, этого достаточно. Этот крик, начнем с него, потому что он был первым. И другие, совсем не похожие. Я уже начинаю их распознавать, но еще не все. Можно умереть и в семьдесят, так и не повидав комету Галлея.

Мне безусловно поможет, так как я должен и себе приписать какое-то начало, если я свяжу его с началом моего пребывания. Ждал ли я где-нибудь того момента, когда это место приготовят для меня? Или оно ждало того момента, когда я появлюсь и заселю его? Из этих двух предположений, с точки зрения полезности, гораздо лучше первое, и я буду часто прибегать к нему. Но оба отвратительны, и потому я заявляю, что наши начала совпадают, что это место было создано для меня, а я — для него, одновременно. И звуки, которые я еще не распознаю, по-прежнему мне не слышны. Но звуки ничего не изменят. Ведь крик ничего не изменил, даже самый первый. А мое удивление? Должно быть, я ожидал его.

Несомненно, пора дать Мэлону спутника. Но сначала расскажу о происшествии, случившемся пока однажды. Я ожидаю его повторения, не сгорая от нетерпения. Две фигуры, удлиненные, похожие на человеческие, столкнулись прямо передо мной. Они упали, и больше я их не видел. Естественно, я подумал о псевдопаре Мерсье-Камье. В следующий раз, когда они появятся в поле зрения, медленно сближаясь, я буду знать, что вскоре они столкнутся, упадут и исчезнут, и это, возможно, позволит рассмотреть их лучше. Ошибаюсь. Я продолжаю видеть Мэлона так же смутно, как и в первый раз. Поскольку взгляд мой неподвижен, я вижу, не скажу отчетливо, но настолько отчетливо, насколько позволяет видимость, лишь то, что происходит непосредственно передо мной, то есть, в рассматриваемом нами случае, столкновение, последующее падение и исчезновение. Об их приближении мне сообщит только смазанное мимолетное видение, схваченное краешком глаза, и что за глаза! Путь, которым они следуют, конечно, кривая, две кривых, и встреча, разумеется, произойдет неподалеку от меня. Ибо видимость, а может быть, состояние моего зрения, позволяет мне видеть только то, что происходит в самой непосредственной близости. Могу добавить, что мое положение, кажется, несколько приподнято относительно грунта, если только это грунт, а не вода или другая жидкость. Таким образом, для того чтобы лучше видеть происходящее рядом, мне приходится немного опускать глаза. Но больше я их не опускаю. Одним словом, я вижу только то, что происходит прямо передо мной, я вижу только то, что происходит совсем рядом со мной, то, что я вижу лучше всего, я вижу плохо.

Почему меня изображали среди людей и дневного света? Кажется, я тут ни при чем, но сейчас не до этого, и разбираться мы не станем. Я все еще вижу их, моих представителей. А что они мне порассказали! О людях, о дневном свете. Я отказывался верить, Но кое-что запало в память. Когда, каким образом поддерживал я связь с этими господами? Неужели они вторглись ко мне, сюда? Нет, сюда никто не вторгался. Значит, это произошло в другом месте, хотя в других местах я никогда не был. А ведь только от них я мог узнать то, что знаю о людях и их способах выносить это. Впрочем, не столь много, так что я вполне мог обойтись без этого знания. Не скажу, что все оно бесполезно, оно мне пригодится, если меня вынудят им воспользоваться. Это будет не впервые. Итак, я в долгу за эти сведения перед теми, с кем я ни разу не встречался, что меня озадачивает. Может быть, у меня врожденное знание, вроде знания добра и зла? Это кажется невероятным. Врожденное знание о своей матери, например, разве такое можно представить? Я не могу. Моя мать была одним из излюбленных предметов их разговора. Кроме того, они открыли мне всю подноготную Господа Бога. Сообщили, что я завишу от Него, в конечном счете. Они опирались на вполне надежный авторитет Его представителей в Балл и, не помню как дальше, так называлось, по их словам, место, где бесценный дар жизни был заколочен в мою глотку. Но наибольшую решимость они проявили, заставив меня переварить ближних моих, в этом они были непреклонны. Из их лекций я помню мало, почти ничего. Многого я не смог понять. Но некоторые описания я, кажется, сохранил, вопреки собственному желанию. Они прочли мне курс о любви, о разуме, очень ценный, очень ценный. Они учили меня считать и даже рассуждать. Часть этого вздора мне пригодилась, были такие случаи, не отрицаю, но этих случаев не было бы, оставь они меня в покое. Я и сейчас им пользуюсь, почесывая задницу. Низкие они, должно быть, типы с карманами, переполненными ядами и противоядиями. Возможно, меня обучали заочно. И все-таки их лица кажутся знакомыми. По фотографиям, наверное. Когда вся эта чушь прекратилась? И прекратилась ли? Несколько последних вопросов. Может быть, это временный перерыв? Их было четверо или пятеро, они собирались у меня, это называлось представлением отчета. Один особенно, Базиль, так, кажется, его звали, наполнял мое сердце ненавистью. Не открывая рта, уставив на меня зоркие глаза — прогоревшие, но еще не потухшие угли, он понемногу изменял меня, превращая в того, кем хотел видеть. Неужели он все еще взирает на меня из мрака? Неужели, присвоив себе мое имя, то самое, которое мне всучили в их мире, он по-прежнему им владеет, упрямо, из года в год? Нет, нет, здесь я в безопасности, забавляя себя мыслями о том, кто именно мог нанести мне эти царапины.

Еще один появляется, прямо напротив. Он выдвигается из-за тяжелых портьер, так мне кажется, делает несколько шагов, смотрит на меня, уходит. Плечи его низко опущены, словно придавлены невидимой ношей. Шляпу я вижу лучше всего остального. Тулья протерлась насквозь, как подошва у старого сапога, пучок грязно-серых волос выбивается наружу. Он поднимает глаза и долго, пристально, умоляюще смотрит на меня, словно я могу чем-нибудь помочь. А то мне вдруг кажется, хотя, безусловно, я заблуждаюсь, что он приносит мне подарки и не осмеливается их вручить. И уносит с собой или роняет, и они исчезают. Он приходит не часто, сказать более точно не могу, но, несомненно, регулярно. Визит его ни разу не совпал, до сих пор, с проходом Мэлона. Возможно, когда-нибудь и совпадет, но это вряд ли вызовет нарушение царящего здесь распорядка. Ибо, если я могу с точностью до нескольких дюймов рассчитать орбиту Мэлона, полагая ее, вероятно, ошибочно, на расстоянии, скажем, одного метра от меня, то относительно продвижения другого я ничего сказать не могу. Ведь я не способен измерить не только время, которое само по себе в состоянии спутать все расчеты, но не в силах сравнить и соответствующие скорости перемещений. Так что ответить на вопрос, посчастливится ли мне когда-нибудь увидеть их двоих одновременно, я не могу. Но склонен полагать, что посчастливится. Ибо, если мне не суждено увидеть их одновременно, то из этого следует, по крайней мере, должно следовать, что интервал между их последовательными появлениями остается неизменным. Нет, неверно. Интервал может меняться, и мне действительно кажется, что он меняется, никогда не исчезая. Исходя из этого переменного интервала, я склонен полагать, что мои посетители рано или поздно встретятся прямо перед моими глазами, столкнутся и даже, возможно, собьют друг друга. Я уже говорил, что все, здесь происходящее, рано или поздно повторяется, нет, я собирался это сказать, но потом передумал. И разве исключено, что это правило не применимо к встречам? Единственная встреча, свидетелем которой я был, состоялась очень давно и до сих пор не повторилась. Возможно, я был свидетелем конца чего-то. И не исключено, что меня избавят от Мэлона и того, другого, хотя они меня не беспокоят, в тот день, когда они предстанут передо мной одновременно, то есть столкнутся. К сожалению, они — не единственные нарушители моего покоя. Многие меня осаждают, двигаясь передо мной, обращаясь вокруг меня. И, конечно же, многие еще, невидимые мной. Повторяю, меня они не беспокоят, но со временем это может утомить. Не представляю, каким образом, хотя исключать такую возможность не следует. Бывает, начинаешь что-нибудь, словно можно потом по собственной воле остановиться. Чтобы разговаривать. Начинаешь разговаривать, как будто можешь замолчать, когда захочешь. Но это все же лучше. Непрерывные поиски средств покончить с движением, покончить с разговором гарантируют непрерывность повествования. Нет, пытаться думать я не должен, только произносить. По системе или без системы, но я положу им всем конец, в конце концов, людям, предметам, формам, звукам и огням, которыми моя опрометчивая склонность к разговору загромоздила место, где я нахожусь. В пылу рассказа я не забыл об истине. Поэтому и подумываю разом покончить со всем, устроив столкновение, но не сразу. Сперва намусорить, а уж потом убрать.