Адольфо Биой Касарес - Дневник войны со свиньями Страница 2

– А мне холод на пользу, – заявил Нестор. – Так что готовьтесь, сеньоры, к разгрому.

Он победоносно выложил карту на стол. Аревало произнес стишок:

Я не грущу, вы это бросьте,Коль деньги все профукал,Сегодня проиграю в труко,А завтра выиграю в кости.

– Прошу, – сказал Нестор.

– Кто просит, тому дают, – сказал Аревало и покрыл старшей картой.

Вошел в зал продавец газет дон Мануэль и, выпив у стойки стакан красного вина, вышел, оставив, как всегда, дверь полуоткрытой. Опасаясь сквозняков, Видаль проворно вскочил и закрыл дверь. Возвращаясь на свое место, он на середине зала едва не столкнулся со старой, худющей, неопрятной женщиной, живым примером слов Джими: «Какого только безобразия не навыдумывает старость!»

– -Проклятая старуха! – отвернувшись, пробурчал Видаль.

В первый момент, чтобы оправдать это свое ех abrupto [1], Видаль, обдумывая фактическую сторону, обвинил старуху в сквозняке, который, чего доброго, может повредить его бронхам, и мысленно отметил, что женщины никогда не соизволят закрыть за собою дверь, потому как все они воображают себя королевами. Но тут же спохватился, что не прав: в незакрытой двери был виноват бедняга газетчик. Старуху можно было попрекнуть разве что старостью. Оставалась, однако, другая возможность – бросить ей с едва скрываемым гневом вопрос: чего понадобилось ей в этот час в кафе? Ответ он получил бы весьма скоро: старуха исчезла за дверью с табличкой: «Для дам», а как она оттуда вышла, никто не видел.

Друзья играли еще минут двадцать. Чтобы задобрить судьбу, Видаль прибегал к самым верным способам: смиренно выжидал, покорно все принимал. Тут не годилось проявлять упрямство. Разумный игрок знает, что судьба предпочитает тех, кто следует за ней, и неблагосклонна к тем, кто ей противится. Коли карта не идет, да еще с такими партнерами, разве выиграешь? После пятого проигрыша Видаль заявил: – Сеньоры, пришло время сниматься с лагеря. Они подвели итог и разделили деньги, Данте уплатил свою долю проигрыша и счета, но друзья вернули ему деньги, несмотря на его протест. И как только Данте сунул денежки в карман, поднялся обычный веселый галдеж.

– Я всем скажу, что с ним незнаком, – объявил Аревало.

Его тут же шутя упрекнули в скупости.

Оживленно переговариваясь, они вышли из кафе. От внезапно охватившего их холода все на миг притихли. Влажный туман, превращаясь в изморось, окутывал фонари белым ореолом.

– Ух и сырость, до костей пронимает! – вымолвил кто-то.

– Я сразу почувствовал – в горле першит, – веско высказался Рей.

И впрямь, кто-то из них закашлялся. Пошли по улице Кабельо, по направлению к улицам Паунеро и Бульнес.

– Ну и вечер, – заметил Нестор.

– Чего доброго, еще и дождь пойдет, – слегка ироничным своим тоном предположил Аревало.

Всех рассмешил Данте.

– Вы у меня попляшете, как потом еще больше похолодает! – сказал он.

– Брррр! – подытожил Конферансье.

Общение с ближними – лучший посох, помогающий двигаться по пути старости и болезней. Подтвержу это фразой, которую они сказали: «Несмотря на ненастную погоду, мы были в приподнятом настроении». С шутками и прибаутками они вели веселый диалог глухих. Выигравшие вспоминали перипетии игры, проигравшие отделывались беглыми замечаниями о погоде. Аревало, обладавший способностью видеть со стороны любую ситуацию, даже ту, в которой сам участвует, заметил как бы про себя:

– Дурачимся как мальчишки. Да мы никогда не перестанем ими быть. Почему же нынешняя молодежь этого не понимает?

Они были так поглощены своими разговорами, что не сразу услыхали шум, доносившийся из пассажа «Эль Ласо». И вдруг крики заставили их вздрогнуть, теперь они заметили, что кучка людей смотрит с ожиданием в сторону пассажа.

– Собаку убивают, – предположил Данте.

– Осторожней, – посоветовал Видаль. – А вдруг она бешеная.

– Наверно, там крысы, – высказался Рей.

В этом месте всегда бродили полчища собак, крыс и кошек, так как торговцы небольшого рынка на углу оставляли кучи отбросов. Любопытство сильней страха, и друзья подошли ближе на несколько метров. Сперва они услышали смутный шум, потом различили брань, удары, стоны, лязг железа и жести, тяжелое дыхание. Белесый свет фонарей выхватывал из полутьмы силуэты подпрыгивающих и орущих парней, вооруженных палками и железными прутьями, ожесточенно избивающих какую-то фигуру, темневшую среди мусорных контейнеров и куч отбросов. Видаль увидел искаженные яростью лица – все молодые и будто опьяненные хмелем своего превосходства.

– Этот человек – газетчик дон Мануэль, – тихо сказал Аревало.

Видаль разглядел, что несчастный старик стоит на коленях, низко наклонясь всем туловищем и прикрывая окровавленными руками израненную голову, которую он пытался спрятать в урне.

– Надо что-то делать! – беззвучно воскликнул Видаль. – Они же его убьют!

– Замолчи! – приказал Джими. – Не привлекай их внимания.

Расхрабрившись, и оттого, что друзья его удерживали, Видаль стоял на своем:

– Надо вмешаться. Они его убьют.

– Он уже мертв, – флегматично заметил Аревало.

– За что? – недоуменно спросил Видаль.

– Тихо! – прошептал ему на ухо Джими.

Потом Джими, видимо, куда-то отошел. Пытаясь его найти, Видаль наткнулся на парочку, которая смотрела на избиение осуждающе. Парень в очках, с книгами под мышкой, девушка на вид вполне порядочная. Надеясь на моральную поддержку, которую часто встречал у незнакомых людей на улице, Видаль заметил:

– Какая жестокость!

Девушка открыла сумочку, достала очки с круглыми стеклами и неторопливо надела их. Оба повернули к Видалю свои лица, защищенные очками, и невозмутимо на него уставились.

– Я противница всякого насилия, – заявила девушка, чересчур четко выговаривая слова.

Пропустив мимо ушей эти дышащие холодом слова, Видаль попытался найти сочувствие в сердцах молодых людей:

– Мы тут ничего не можем сделать, но полиция, зачем она-то существует?

– Знаете, дедушка, теперь не время ходить проветриваться, – посоветовал ему юноша почти участливым тоном. – Почему бы вам не пойти домой, пока вас не тронули?

Такое ничем не заслуженное обращение – у Исидорито не было детей, а сам Видаль полагал, что, несмотря на намечавшуюся плешь, выглядит моложе своих сверстников, – огорошило его, он понял эти слова как желание от него отделаться и принялся искать своих друзей, но никого не обнаружил. В некотором смятении он наконец покинул это место – и с мальчиками не поговоришь, не поделишься тяжким впечатлением.

Дом Видаля находился на улице Паунеро напротив мастерской по обивке автомобильных сидений. Собственная комната показалась Видалю неуютной. В последнее время он чувствовал неодолимую тоску, которая словно бы изменяла облик самых привычных предметов. Ночью вещи, стоявшие в комнате, казались ему холодно-враждебными соглядатаями. Он старался не шуметь: в смежной комнате спал сын, который ложился поздно, так как работал в вечерней школе. Накрывшись одеялом, Видаль с тревогой сказал себе, что, пожалуй, всю ночь не уснет. Как ни устраивайся – неудобно. Думаешь и ворочаешься. Вот и говори после этого, что мысль не влияет на материю. Картина увиденного стояла перед глазами с нестерпимой яркостью, он ворочался в надежде, что видения и воспоминания рассеются. И вдруг он решил, быть может желая сменить течение мыслей, что неплохо бы сходить в уборную – облегчишься и уснешь спокойно. Конечно, прогулка через два двора зимней ночью отпугивала, но он не мог себе позволить, усомнившись в пользе такого похода, обречь себя на бессонницу.

Когда он среди ночи оказывался в неприветливом помещении санузла – холодном, темном, дурно пахнущем, – это всегда действовало на него угнетающе. Причин для мрачных мыслей всегда хватает, но почему они осаждают его именно в эту пору и в этом месте? Чтобы забыть о газетчике и его убийцах, Видаль стал вспоминать время, теперь неправдоподобное, когда тут даже приятные приключения бывали… Кульминация одного из них произошла как-то под вечер, когда он, сам не зная как, очутился в объятиях дочки кухарки, сеньоры Кармен, которая обслуживала одну семью в Северном районе. Нелида с матерью жили в большой комнате напротив его квартиры, там, где теперь была швейная мастерская. Чисто случайное воспоминание о конце этой интрижки совпало с другим воспоминанием, для Видаля мучительным и (почему, он сам не понимал) мерзким, о разгоряченном, пьяном старике, гонявшемся с ножом за сеньорой Кармен. От Нелиды у него остались в сундучке, где он хранил на память старые вещи родителей, фотография их обоих, сделанная в Роседале, и шелковая выцветшая лента. Да, теперь все по-другому. Если раньше он случайно встречался в санузле с женщиной, оба смеялись; теперь же он, извинившись, старался побыстрее удалиться – как бы не сочли его ловеласом или еще кем погнуснее. Возможно, причина его тоски в этом ухудшении его положения в обществе. Факт, что уже многие месяцы, а может, и годы, он предается пороку воспоминаний; как другие пороки, этот сперва был развлечением, а со временем стал причинять боль и вредить здоровью. Он сказал себе, что завтра будет чувствовать усталость, и поспешил обратно. Уже лежа в постели, Видаль сформулировал с относительной четкостью (зловещий симптом для страдающих бессонницей) мысль: «Я пришел к той поре жизни, когда усталость не помогает уснуть, а сон не помогает отдохнуть». Ворочаясь с боку на бок, он опять вспоминал сцену убийства и, возможно, чтобы отделаться от неприятного чувства при воспоминании о трупе, который Видаль недавно видел воочию, а теперь в воображении, спросил себя, действительно ли убитый был тот самый газетчик. И его вдруг объяла пылкая надежда, словно участь бедняги газетчика была для него важнее всего на свете: он стал представлять себе, как тот бежит по улицам и зовет на помощь, но быстро спохватился и отогнал от себя фантазии, боясь разочароваться. Вспоминались слова девушки в очках: «Я противница всякого насилия». Сколько раз слышал он эту фразу, не придавая ей никакого значения! Теперь же, в тот самый миг, когда он сказал себе: «Ну и самодовольная особа!», он впервые понял ее смысл. И тут ему в голову пришла какая-то теория насилия, довольно разумная, но, к сожалению, он сразу ее забыл. Он подумал, что в ночи, подобные этой, когда, кажется, все отдал бы за то, чтобы уснуть, у него появляются блестящие мысли – хоть в газетную заметку. Когда запели птицы и в окнах забрезжил утренний свет, Видаль всерьез огорчился – ночь прошла зазря. И в этот момент он уснул.