Элизабет Страут - Пребудь со мной Страница 2

Кабинет священника в старом фермерском доме в прежние времена долго служил спальней Карлу Локку. Это была просторная комната на первом этаже с видом на то, что, вероятно, когда-то было очень симпатичным боковым садиком. Посреди узорного круга из почти уже растрескавшихся кирпичей все еще виден был старый бассейн для птиц, и вьюнок оплетал покосившуюся решетку, за которой проглядывала часть луга и старая каменная стена, уходившая, местами заваливаясь, далеко прочь.

Хотя Тайлер Кэски успел услышать всякие рассказы о сварливом, а некоторые говорили, еще и отвратительно грязном старике, жившем в доме до него; хотя жена Тайлера, когда они впервые переехали в этот дом, несколько месяцев жаловалась, что в теплый день она улавливает в комнате запах мочи, — Тайлеру, по правде говоря, очень нравилась эта комната. Ему нравился вид из окна, он даже стал чувствовать некоторую симпатию к самому старику. И теперь Тайлер подумал, что ни на какую прогулку он не пойдет, а будет сидеть вот тут, где другой человек тоже пытался выстоять и, вероятно, достаточно праведно, и тоже, как видно, в полном одиночестве.

Нужно было подготовить проповедь. Это было нужно всегда; на этот раз, в грядущее воскресенье, священник собирался привлечь внимание прихожан к «Опасностям личного тщеславия». Щекотливая тема, требующая осмотрительности — какие конкретные примеры следует ему привести, — особенно потому, что он надеялся с помощью поучения, содержащегося в этой проповеди, предотвратить кризис, назревавший на церковном горизонте Вест-Эннета в связи с покупкой нового органа. Можете быть уверены, что в таком маленьком городке, как Вест-Эннет, где есть только одна церковь, решение, нужен ли этой церкви новый орган или нет, способно возыметь кое-какое значение: органистка Дорис Остин готова была рассматривать любую оппозицию покупке нового органа как личное оскорбление — позиция, раздражавшая тех, у кого всякая перемена вызывает естественные колебания. Так что, поскольку у города в то время было не так уж много такого, чем еще можно бы заняться, город был вполне готов заняться именно этим. Преподобный Кэски не считал нужной покупку нового органа, но ничего об этом не говорил, только пытался своими проповедями заставить прихожан подумать.

На прошлой неделе был День всемирного христианского единения,[7] и священник особенно выделил значение такого единения, обращаясь к своей пастве прямо перед сбором пожертвований. Они ведь христиане в единении со всем миром. По установившейся традиции в пятницу, перед Днем всемирного христианского единения, в полдень проводилась служба для Женского благотворительного общества взаимопомощи, тогда-то священник и надеялся поговорить об опасностях личного тщеславия, чтобы увести эту группу женщин, отвечавших за весьма значительную часть сборов в пользу церкви, от каких бы то ни было легкомысленных экспериментов (Джейн Уотсон хотела приобрести набор новых скатертей для кофепития после службы). Однако он не смог собраться с мыслями, а для Тайлера — который раньше представлял себе, что, когда говорит, он, метафорически выражаясь, как бы мягко берет своих слушателей за шиворот, за их белые новоанглийские шеи, мол, «Слушайте, пока я говорю вам», — пятничное выступление обернулось полным разочарованием. Он смог произнести лишь общие слова хвалы за тяжкий труд, за собранные деньги.

Ора Кендалл, чей капризный голосок всегда поражал Тайлера своим несоответствием с ее худым личиком и непослушными черными волосами, зашла к нему после службы, чтобы сообщить, как это было у нее в обычае.

— Две вещи, Тайлер. Первая — Элисон не нравится, когда вы цитируете католических святых.

— Ну, — легко возразил ей Тайлер, — думаю, мне не стоит беспокоиться об этом.

— Вторая, — продолжала Ора, — Дорис хочет, чтобы купили орган, даже сильнее, чем развестись с Чарли и выйти замуж за вас.

— Насчет органа. Ора, это решение Совета.

Ора издала такой звук, будто она раздумывает над услышанным.

— Не будьте простофилей, Тайлер. Если бы вы проявили хоть каплю энтузиазма по этому поводу, Совет в одну секунду проголосовал бы «за». Она полагает, вам следовало это сделать, потому что она — особенная.

— Каждый человек — особенный.

— Ага. Поэтому вы — священник, а я — нет.

В выбранное нами утро Тайлер Кэски снова пытался сочинить несколько строк о тщеславии. Он еще раньше сделал выписки из двенадцатой главы книги Екклесиаста об очевидной бессмысленности жизни, если рассматривать ее в человеческой перспективе, «под солнцем» — «Под солнцем все суета и томление духа», записал он тогда. Он постучал ручкой и ничего не написал о том, как заняться рассмотрением жизни с позиции «над солнцем», которая должна была бы показать, что жизнь есть дар от руки Господа. Нет, он просто сидел и глядел в окно своего кабинета. Глаза его, широко раскрытые и неподвижные, не видели ни купальни для птиц, ни каменной стены — вообще не видели ничего, синие глаза Тайлера были просто устремлены в пространство. Легкие, как дымка, обрывки то того, то сего плавали где-то на границе его памяти: плакатик, что висел в его детской спальне, — «Хороший мальчик никогда не огрызается», столики для пикника, которые ставили на поле семейства Эпплби, когда для всех соседских ребят устраивался ужин вскладчину — кто что принесет, темно-вишневые занавеси в доме, где до сих пор жила его мать, теперь с малышкой Джинни… И тут его память зависла над крупными властными руками его матери, лежавшими на маленьких плечах внучки, когда она вела девочку через гостиную.

Священник опустил глаза на ручку, которую сжимал в пальцах. «Самое лучшее в сложной ситуации…» — этими словами он хотел поначалу выразить свою мысль. Но ее больше не нужно было выражать этими словами. Все и каждый уже знали, где находилась малышка, и никто, насколько было Тайлеру известно, даже бровей не хмурил по этому поводу. Да и на самом деле никто его не осуждал. В те времена никто не ожидал от одиноких отцов, что они могут взять на себя воспитание маленьких детей, особенно если в семье так мало денег, и, хотя Женское благотворительное общество взаимопомощи выделило ему миссис Конни Хэтч для выполнения несложных обязанностей по хозяйству (ей платили гроши), прихожане полагали, что малышке гораздо лучше будет некоторое время побыть у Бабули Кэски, которая, кстати говоря, никогда не предлагала забрать к себе также и маленькую Кэтрин.

Нет уж. Кэтрин была его.

«Крест, который придется нести», — мелькнуло у него в голове, и эта мысль заставила его поморщиться, потому что дочь вовсе не была крестом, который ему придется нести, — она была ему даром Господним.

Он выпрямился в кресле и представил себя разговаривающим с молодой учительницей — как он станет ее серьезно слушать, сжимая ладонями собственные колени. Но оказалось, что манжеты его сорочки обтрепаны. Как же он мог этого не заметить? Разглядывая рукава более внимательно, он обнаружил, что эта сорочка просто уже старая, доношена до того момента, когда жена Тайлера забирала такую сорочку себе, обрезала рукава до середины и надевала с розовым балетным трико, оставлявшим ступни босыми.

«Это дает мне ощущение свободы», — говорила она. Но иногда она открывала входную дверь в этой одежде, и, когда он шутливо заметил ей, что это может поставить под угрозу его работу, если Мэрилин Данлоп, часто подъезжающая к их дому, застанет жену священника бегающей в обрезанных мужских рубашках и розовых танцевальных трико, да еще с Мэрилин станется кое-что приукрасить в своем докладе другим прихожанам, его жена ответила: «Скажи, Тайлер, есть хоть что-нибудь такое, что я могу решить самостоятельно?» Потому что ее ужасно беспокоило то, что стены старого фермерского дома принадлежат не ей — они принадлежат церкви, — что она не может перекрасить стены без позволения церкви, хотя такое позволение было им гарантировано, раз священник сказал, что краску он купит сам. «Мне хочется, чтобы здесь все было розовое!» — воскликнула его жена, широко раскинув руки в безудержной радости, и Тайлер, разумеется, ей так никогда и не передал слов своей сестры, Белл, как-то приехавшей к ним с визитом. «Господи, Тайлер, — сказала она, — вы живете в пузыре из розовой жвачки!»

(Как раз сейчас гостиная отсвечивала розовым сиянием, словно конфетная коробка, ее стены, блестя в ярком солнечном свете, словно одевали в розовое марево даже коридор, видный священнику из двери кабинета.)

Тайлер встал и прошел через коридор и розовую гостиную.

— Миссис Хэтч? — окликнул он.

Конни Хэтч заканчивала мыть посуду, оставшуюся после завтрака, и, вытирая полотенцем руки, повернулась к нему. Высокая женщина, она была такого роста, что теперь стояла почти лицом к лицу со священником. Поговаривали, что давным-давно какой-то индеец-агавам украдкой затесался в род Конни, и, вглядевшись в лицо этой женщины, вы могли бы с легкостью задать себе вопрос: а не правда ли это на самом деле? Ведь скулы у нее высокие и широкие, брови темные, хотя волосы светло-каштановые: она закалывала их так свободно, что некоторые пряди падали ей на лицо, прикрывая родимое пятно сбоку носа, красное, как малиновое варенье. А глаза у нее были зеленые и действительно очень красивые.