Н. Денисов - Арктический экзамен Страница 2

— Витюха, зачем без гармони? — заметив в дверях появление Витьки, возбуждается Толя снова. — Петь буду, хочу петь.

Петь Толя не умеет. Голос у него хрипловатый, несклеенный, будто неприработанные шестерни новой сенокосилки. Когда на репетиции хора завклубша пробует научить Толю вести вторую партию, он протестует:

— Мы, Руфина Ивановна, не певцы, а жеребцы!

От сего признания белесые ресницы завклубши поднимаются к надбровьям, в зрачках стынет испуг. Толю она больше не тревожит.

При разнице характеров и возраста — Толе уже девятнадцать — с Витькой его соединяет детская дружба. Но за жизнь Толя ухватился крепко широкими, темными от загара руками, привыкшими к тяжелой работе на дворе пилорамы. Так же уверенно и привычно обращается он с девчатами: каждый вечер уходит из клуба с новой подругой. Он будто бы выполняет необходимую работу, и девчонки прощают почему-то Толе его непостоянство.

Однажды, когда друзья ремонтировали в ограде велосипед, Толя ошарашил Витьку:

— Ты бы хоть проводил какую-нибудь, что ли!

Витька понял, смутился:

— Зачем?

— И-их! — Толя болезненно поморщился. — Ты же парень во! Десятилетку закончил…

— Что ты пристал, как батя? Десятилетку!

— Ну ладно… Чему вас только учили? Синусы, косинусы, а коснись до дела, одна романтика в башке… Если б я сумел высидеть до десятого…

— Тебя никто не гнал. Сам бросил.

— Сам, понятно. У тебя хорошо — отец с матерью да братовья большие, а я один мужик в доме, понял? Ишь какие пальчики у тебя, только девочек гладить. Мои как наждак.

— Пошел ты, знаешь, — вскипел Витька.

Но Толю провести непросто.

— Хошь помогу? Да Танька Вавилы-антихриста во все зенки на тебя пялится, когда ты на гармошке шпаришь.

Витька думает о Тане. Года три назад встречали вместе коров у поскотины. Стадо несло в деревню тучу комарья, пыли, запахи степи, дурманный дух полыни и отгоревшего зноя. Вавилина корова крутобокая, смирная, не в пример хозяину. Ласкова с ней и Таня: кусочек хлеба принесет на поскотину, завядшими ромашками отгоняет мошкару…

— А о чем ты разговариваешь с девчонкой, когда вдвоем остаетесь? — спрашивает вдруг Витька.

Толя даже камеру качать бросил.

— Как о чем?.. Ну, сначала, значит, завлекаешь всякими там разговорами, а потом…

— Что потом?

— Потом про любовь… и все такое прочее.

В окошко стучит Витькина мать:

— Ребятишки, идите поешьте.

— Сейчас придем, — откликается Витька. — Так сразу и про любовь?

— От бестолочь! Ну, не сразу. Сначала, значит, завлекаешь всякими… Да пошел ты. Что ты жилы из меня тянешь? Соображать надо!.. Когда это было? Каких-то полгода прошло.

…Запыхтел, заговорил на печке чайник. Акрам, стеливший в горнице на полу матрацы, пулей вылетел к нему, косясь на Володю.

— Не видишь, скипел, мог бы снять, читатель.

Володя оторвался от книжки, не обиделся.

— Чай — это хорошо. Попьем.

— Попьем, Акрам, попьем. Гуще заваривай, ты вроде мастак, с малолетства с рыбаками, — поддержал Сашка Лохмач. Он успел уже переодеться в отглаженные брюки, нацепить галстук, а теперь голенищем бродня драил полуботинки, пытаясь навести блеск.

Витька — его не тревожили — приподнялся на лавке, удивленно глядит на Лохмача: куда собирается человек?

— Сходим с населением познакомимся. — Лохмач, как маятник, раскачивается по избе, поминутно поправляя узел галстука. Форсит перед собой, в собственное удовольствие.

Объявился Сашка на стрежевом песке: в старых резиновых сапогах, в потертой телогрейке, без шашки. Появился утром, когда звенья выходили из барака, хрустя по утреннему инею — к Иртышу, к неводникам. Заросший по плечи, нечесаный, бойко сбежал на берег по кинутой с катера доске, быстро нашел бригадира, подал направление отдела кадров. Чемакин тогда хмуро посмотрел, покачал головой:

— Ну и грива!

— В парикмахерскую без намордника не пускают, — нашелся Лохмач.

Вечером, после смены, Сашка не снимал телогрейку.

— Не могу, мужики, — как-то виновато, бочком садился он за общий стол ужинать.

— Не бусурманин вроде, русский, — возмутилась повариха.

Под телогрейкой у Сашки ничего не было: ни майки, ни рубахи. Рыбаки качали головами, с расспросами не приставали. И это хорошо.

В пересказе Чемакина звучало это трогательно и горько: безродный, сирота, на пристани, где-то в Тобольске, раздели бичи. Жалко. Жалел он Сашку простой человеческой добротой, может, оценил в нем работника: когда формировались бригады для подледного лова, взял нестриженого Лохмача в свою. Взял вместе с приставшей к нему кличкой.

Стали пить чай, обжигая губы. Повеселевшая изба озарялась еще и багряными боками раскалившейся до предела «буржуйки». Горкой на столе бублики, печенюшки, пряники. Покупали в городе на общие деньги.

С мороза входит Шурка — конюх, бросает на Толю холодные рукавички.

— Сяю не оставили, — обиженно тянет Шурка — конюх. У Шурки немного не хватает. В детстве напуган. И Чемакин наказал не обижать его. Расторопный и исполнительный был мужик.

— Сяю хочу!

— Пей садись, Шурка, — Акрам заботится о всех. — Может, и Толю разбудим? — Но никто не отвечает. Володя опять занялся чтением, Лохмач полуботинками: куда собирается человек? Холодно за окном.

Воет и скоблит по стеклу разгулявшаяся пурга. Повизгивает Витькин щенок — захотел есть. Витька нажевывает пряник, щенок глотает неумело, лениво, пускает по полу ручей.

— Деду рукавичка хорошая растет, — гладит Лохмач щенка.

— Назвать как-то надо, — говорит Витька.

— Лохмачом и назови, — дает совет Акрам.

— Я те назову!

На крылечке, за дверью, заскрипели снежком, и в дверях показалась запорошенная снегом гостья.

— Можно к вам?

— О-о, входите, — Сашка Лохмач уже у дверей, встречает. — О, думали, живой души нет, кроме сивого деда.

Гостья откинула шаль на плечи, тряхнула мягкой копешкой волос, прихваченных на затылке лентой. На вид — лет двадцать, крепкая, полнотелая деревенская девица. В глазах ни тени смущения. Она обвела поочередно и откровенно всех взглядом, присела к столу.

— Вот хочу познакомиться, — сказала просто, тряхнув опять волосами, — и… кавалера выбрать.

Лохмач засиял:

— А для других почему подруг не привела?

— Я одна.

— Как одна?

— Да так. Деревня-то — старики, старухи. А я — одна.

Гостья расстегнула пальто, под ним было дорогое синее платье. Лохмач с готовностью шаркнул полуботинками.

— Темнота! Не догадались… Давай помогу… Вот так. У нас тепло.

Акрам кинул в печку свежее полено, запластала, защелкала сырая хвоя. Володя краем уха прислушивался к разговору. Витька с интересом хлопал большими глазами.

— Меня Галей звать, — сказала гостья.

— Александр, бывалый северянин, с геологами ходил, волей судьбы — злодейки переквалифицировался… Это — Володя — студент, с ним, правда, не разговоришься, Акрам, Витя — наш гармонист, Шурка — начальник конного транспорта… Шурка, где ты? Оседлал уже постель! Толя спит, будить? Все на виду, выбирай!

Галина засмеялась:

— Мне понравился вон тот беленький. — Галина пристально и игриво поглядела на Витьку, отчего он чаще заморгал, смутился.

— Не стесняйся, Витенька, сыграй, развлеки…

— Что играть-то?

— Цыганочку можешь?

— Может и цыганочку, и полечку, и русскую. Кого хошь! — подхватил Лохмач.

— Мотив хочу, — из горницы, с матрацов, подает голос Шурка — конюх.

— Мотив не могу, Шурка.

— Э, не можешь, а наш Васяня может.

Витька думает о Васяне, который может играть мотив, усмехнулся Шуркиной простоте, взял первый аккорд.

Ледяными когтями царапает стекла буря. Она замела уже санные следы на улице, конский помет, клочья сена, уметывает сугроб у крыльца. Где-то за огородами, в урмане, бродят волки, воют на холодную луну. Похрапывают лошади, звякая недоуздками.

Витька играет цыганочку. Тихо, без надрыва, с чувством. Играет, наклонив светлую голову к гармошке, словно прислушиваясь и к вьюге за окном, и к собственной грусти по дому, и к ударам сердца.

Плясать никто не решается. Лохмач ерзает на лавке, притопывая в такт полуботинками.

— Ну вот… Теперь, может, вальс? — спрашивает Витька.

Галина смотрит на него пристально и как-то бесстыдно-откровенно.

— Ой ты, как хорошо! — она подсаживается ближе к Витьке, прислонясь к нему тугим плечом. — А я тебя где-то видела.

— Меня? Нет, не может быть, — но тут же Витька думает, что она говорит это неспроста, ей хочется с чего-то начать разговор, ему и самому хотелось с ней разговаривать — только о чем?

— Может быть, и видела. В городе? — сказал он и про себя разозлился: «Не то говорю, не так».

В запечке громыхнули ухваты, и в полутемном проеме горницы возник Толя. Широкоплечий, босой, в помятой вельветке, заспанный.