Дмитрий Бавильский - Едоки картофеля Страница 2

Возле картонки за широким пуленепробиваемым стеклом все время толпился народ – долговязые интеллектуалы или там толстощекие снобы, а то и просто третий пол, шестой океан – любопытные жители провинции, сопредельных земель, школьники из области, пахнущие долгой дорогой в рейсовом автобусе, да их усталые, издерганные учительницы, точно снящиеся кошке в виде жареных-пережаренных пескарей.

Ну, да, Ван Гог. Любимец муз и здешних поэтов: в каждом втором лирическом сборнике местного разлива поминался этот странный старинный шедевр, закладывавший таким, что ли, образом особость местной культурной мифологии, вообще-то весьма бедной на имена и события.

Разочарованные посетители недоуменно пожимали плечами: угольная клякса, издали напоминающая трещину в небе, почерневшую, обуглившуюся молнию (и только позже, если приглядеться, из мрака начинали проступать осторожные фигуры людей, их перекрученные бедностью-бледностью лица), не пробуждала воспоминаний, не требовала отождествлений, не искала человеческого сочувствия.

Между тем интимная почеркушка рыжего безумца приносила музею важные и серьезные дивиденды. Именно благодаря чердачинским "Едокам картофеля" местный музей включили во всемирную программу, которая охватывала крупнейшие собрания работ импрессионистов и постимпрессионистов. Этюд постоянно включали в монографические выставки и престижные экспозиции, на выручку от участия в которых музейные и пережили трудные времена дефолта и реформ.

Но на этом гуманитарная помощь не заканчивалась. В ближайшее время

Чердачинск с замиранием сердца ждал самую крупную в мире ретроспективу картин самого Ван Гога.

Собрав в турне по Соединенным Штатам 180 миллионов долларов за одни только входные билеты, выставка уже успела переметнуться в Европу, прошуршать кометой по Скандинавии, стать хитом в Барселоне и даже

Париже.

И теперь двигалась, двигалась к нам – на отроги Уральских гор, если выражаться совсем уж высокопарно.

РОДОВАЯ ТРАВМА

Созерцательным темпераментом и острым, обостренным обонянием Лидия

Альбертовна была обязана обстоятельствам собственного рождения. Дело в том, что зачата она была в день, когда ее матушка, до того момента простая советская женщина, узнала свой страшный диагноз – опухоль головного мозга. Ее уже давно мучили сильные головные боли по утрам

(во сне, но и без сна) и странное ощущение парения, возникающее на изнанке глазного яблока.

Точно зависали они в некотором благополучном безвоздушье, заставляя и всю прочую черепную машинерию замирать в сладковатом предвкушении полета. Иногда хотелось встать на цыпочки, зажмуриться и закружиться.

И это даже не пугало, скорее, радовало.

А сходила провериться по женскому делу – попала на обследование. И пошло, и поехало.

О, эта загустевающая в сумерках тишина… И сами сумерки в заиндевевшем окне. Муж ее вечерами сидел на кухне, многозначительно курил в печку, смотрел на дым, сползающий в пламя (отблески которого странно алели на кончиках мочек его ушей), молчал…

И она молчала. Ничего про анализы не сказала, просто прижалась к нему в супружеской постели так, что он уже не смог от нее отлепиться, пока не сжал как пружину, не смял, не скомкал ее, как накрахмаленную скатерть, и не накачал до последнего предела собой, спокойной своей уверенностью, пока она не затрепетала, не выгнулась в противофазе…

Так, собственно говоря, Лидия Альбертовна и началась. С горем пополам. Неназванное не существует. Опухоль появилась вместе с диагнозом. Ребенок возник вместе с болезнью. Он рос в утробе матери.

Точно так же, росли, делились и разрастались раковые клетки. Плод рос, и смерть росла. Набирала вес. Плотность. Объем. Боль.

Они точно соревновались, кто кого, успеют ли. Успеет? Мать не радовалась новой жизни; одной рукой она держалась за вспухающий живот, другой – за раскалывающуюся голову; головокружение уже не казалось приятным; оно окружило стеной, каруселью, выматывая до последнего предела, расползаясь по космическим просторам замерзающего (если не топить) под утро воздуха; давило на глаза и выдавливало частички жизни, осыпающейся на скоромные плетеные половицы.

Муж не знал, спокойно спал себе после работы и пах особенно нежно.

Во сне он походил на покойника: черты его лица резко очерчивались, из взрослого лопоухого мальчишки он превращался в чужеродного старикана, из носа которого торчали волосы.

Точно в него, мертвого, уже забрались тараканы, нагло выставив наружу чувственные усики.

ПЕРЕСАДКА ВОЗЛЕ ДЕПО

Иногда жизнь побеждает смерть. Правда, ненадолго.

Когда мама разродилась дочкой, дни ее оказались сочтены. Точно передав эстафету, она потеряла всякий интерес к жизни. Навсегда отвернувшись к стене. Кажется, она даже ни разу не покормила девочку

Лиду и не знала, что дочку назвали так, а не иначе. В общем, сдалась окончательно и бесповоротно. Может быть, пока Лида жила внутри материнского тела, она, донор, подкармливала своды этого умирающего организма и стоило Лиде выйти на свет, жизнь ушла из него вместе с ней?

Лидия Альбертовна очнулась от полудремы, в которой она чувствовала тепло печки, видела сидящего перед огнем отца, чувствовала запах его крепких папирос… В гулкой пустоте залов звучали бетховенские квартеты, сочились из динамиков, спрятанных по углам, убаюкивая смотрительниц, – какая же все-таки этот ваш Бетховен, напасть!

Торопливо стала собираться домой, время истекло: пора… Мелкими перебежками до трамвайной остановки возле сквера оперного театра, волнительная посадка в вагон (необходимо занять место, лучше одиночное), долгая дорога через весь город домой.

Дождь или мокрый снег превращают практически любую улицу в блестящий рассыпчатым восторгом бульвар Капуцинок кисти Камиля Писарро.

Особенно если смотреть на все это смазанное великолепие через трамвайное окно.

Резкость очертаний растворяется в жадном до человеков кислороде, перекрестки и вегетативные улицы, уходящие в стороны, становятся значительными, исполненными тайных смыслов, такими же волнующими, как ступни у эрмитажных атлантов.

В липком свете тусклого трамвайного зрения Лидия Альбертовна съеживалась, сворачивалась, что желток-белок. Чтобы жизненная энергия не уходила, руки и ноги в общественном транспорте нужно держать в скрещенном состоянии.

Вагон, следовавший по третьему, что ли, маршруту, огибал угол возле филармонии и, выезжая на мост, высекал искру, скрипя о поворот.

Позади осталась картинная галерея, впереди, за рекой, маячил родной чердачинский цирк и "Зеленый рынок" напротив.

Алсу пела на всю рыночную остановку, и к голосу ее примешивался расчетливый привкус жареного мяса.

Скорее всего, шашлыка.

МЕТАФИЗИКА

Утюжок вагона дернулся, точно проснулся, перепорхнул из правой руки в левую; поплыл далее.

Есть в общественном транспорте магия и тайна – почти вся душа городская в массовых этих перевозках, собственно говоря, и сосредоточена.

Особенно это касается городов, где метро имеется. Мне кажется, оно самым непосредственным образом связано, например, не только с эпидемиями гриппа, но, скажем, с количеством одиночества или самоубийств.

Наземный транспорт поспокойнее будет. Трамвайные рельсы наводят на мысль о кругах вечного обращения. Убежавший вагон никогда не оказывается последним, – следом же обязательно подтянется еще один, и еще. Еще. Необходимый, как инсулин. Если уже поздно и трамвай не придет вечером, он прогремит железными боками утром соседнего дня.

Время должно восприниматься нами циклично, ибо необратимость времени непереносима.

Отчего это так выходит, что именно связи между разными людьми и местами обладают странной, необъяснимой наполненностью?

Притягательностью?

В Чердачинске метро не было, и слава богу. И без него всякого добра хватает. В Чердачинске облака странные – то шибко низкие, таранящие, давящие, в глаза заглядывающие; а то – разлетающиеся вверх к вершинам бесконечности, аж дух захватывает.

Особенно разительна вся эта переменная облачность осенью.

Какое уж тут метро!

В пути Лидия Альбертовна любила пережевывать случайные поэтические строчки: ритм стиха ловко накладывался на перестук колес и паузы остановок, вызывая эротические (на самом деле), ощущения. Правда,

Лидия Альбертовна этого не понимала, просто ворожила неосознанно.

В сущности Лидия Альбертовна не была пожилой или даже старой.

Зрелость только-только закончила трудиться над очертаниями ее тела и неповторимостью лица. Между тем в глубине души она все еще оставалась подвижной и податливой для перераспределения акцентов и узнаваний себя и мира.

Конечно, Лидия Альбертовна, уверенная, что спит, действительно спала. Но мозг ее не спал, постоянно вырабатывая вязкое вещество ожидания.