Денис Осокин - Ангелы и революция Страница 2

Билетик у Нелли был, на углу Евангелистов она хотела выйти, «два пирожных у кондитера, непременно два, а не одно», — думала Нелли, ставя ногу на ступеньку, как вдруг раздался оглушительный медвежий рык в миллиметре от ее уха: «Мамзеля, кажи билет». Дальше было так — с колокольным звоном в ушах Нелли увидела дьявола в форме трамвайного водителя. Он стоял вплотную к Нелли и рукой закрывал проход, у него не было зуба, лоб был сожжен и шелушился, а глаз был один и, кажется, посреди того сожженного лба. Дьявол глумливо улыбался. А-а, билету пожадничала! — засвистели со всех сторон его прислужники. И в эту минуту очки на Нелли лопнули раз и навсегда — дьявол расплылся, стекла осыпались, и оправа, соскочив с носика, упала вслед за ними. Нелли, видимо, все-таки показала дьяволу билет, потому что скоро стояла на улице, забыв про кондитера, без очков, и не могла сдвинуться с места, потому что трамвай без лошади ходит дьявольской силою, и надо перекреститься, а лучше плюнуть на рельс и сказать «сгинь», а еще завелся ероплан и того гляди упадет на голову, а еще по городу ходит черный перепел и ворует детей.

Хлебный пролетариат

Из всего пролетариата самый лучший — хлебный. Это люди, обсыпанные мукой и пахнущие самой счастливой истиной, исходящей из земли. У них не такая уж сладкая жизнь, как сладки могут быть их щеки и руки, но, согласитесь, хлебный завод лучше чугунолитейного или угольной шахты. Конечно, эксплуатации человека человеком хватает везде, глаза у наших белых тружеников часто как у обманутых детей. Но поэтому и порыв, и особенное упрямство человека, умеющего делать вкусный калач, и в революционном строю хлебный пролетариат — самая душистая колонна.

Жонглер Дима

Жонглер Дима любил показывать трюки за столом. Возьмет три винные пробки, подкинет, две поймает, а третья упадет кому-нибудь в суп.

Или поставит стоймя соломенную салфетку и примется показывать кукольный театр.

Возьмет в тарелке с костями два рыбьих плавника и водит ими над салфеткой.

Это море, — говорит Дима.

Подлинно русский театр, — объявляет Дима через мгновение и показывает следующее: над салфеткой-ширмой поднимает бутылку водки и стакан, из бутылки льет в стакан и смеется на всю комнату.

После этого прячет за салфетку собственную голову и начинает корчить рожи и отворачивать салфетку. Его пальцы скручивают салфетку в трубочку, и все видят то надутую, то зубастую, то печальную рожу Димы. Скоро рожи у Димы кончаются, и он, слегка смущенный, откладывает салфетку.

А еще он может схватить огромное блюдо, изготовленное в 1871 году на Королевской фарфоровой мануфактуре в Саксонии, на этом блюде только что был заливной сом, и приставить себе под подбородок.

Ну, кто я? — обращается лукавая голова Димы к сидящему напротив гостю.

Ты Иоанн Креститель, — сердито бормочет гость.

Молодец, угадал! — хохочет Дима. — Ты образованный человек, — хохочет и срывается с места для того, чтобы пожать гостю руку.

Тетушки

Я их так любил — милые сестры моей матери и тетя Саша, сестра моего отца. Они играли со мной, гуляли и рассказывали очень много глупого. Теперь я знаю, что для меня они были детскими сексуальными переживаниями. Но ведь и я для них был сексуальным переживанием. Не случайно же они иногда переодевались при мне, правда, отворачивались или говорили мне — отвернись. Купались со мной, конечно же, в купальниках, но как ловили меня в воде, подбрасывали или учили плавать! Я научился плавать с такими чуткими учительницами, но еще я помню, как неожиданно толкалась моя рука или нога во что-то невозможное.

Кто спрашивал — ты меня любишь? и просил — поцелуй свою тетю? Кто в бабушкином саду рвал со мной ягоды в халате не по фигуре и, наклоняясь к нижним веткам, показывал груди и темные соски? Они возили меня на велосипеде по тому городишку и вдруг капризничали — теперь ты кати. И я катил во весь взмыленный дух своих шести-девяти-двенадцати лет, а потом они все вышли замуж. Возможно, я горевал, хотя нет — ведь я не девочка. И вообще из другого города. А к тетушкам меня привозили родители в один из летних месяцев, а потом увозили обратно.

Письмо

Милая Валери,

забудем все и поедем в Вологду. В Вологде — русская зима и моя любовь к Вам, запертая в номерах Дьяконова.

Свадебные подарки

Вот подарки, которые супруги Лапшины дарили друг другу из года в год в годовщину своей свадьбы. Теперь неизвестно, чей подарок чей, но вот они все перед нами:

— две круглые рыбы из лунного камня, каждая на голубоватой кварцевой подставке;

— картина размером с мужскую ладонь, на картине посреди зимы два маленьких дома;

— альбом эротических фотографий «Лето в Питкяранте», на двадцати шести фотографиях везде она — жена: в лодке, на мостиках, среди деревьев и старых пней;

— две чайные ложки с маленькими клеймами Warszawa, Miodowa, 5;

— набор красок и к ним три кисточки: времени прошло достаточно, но краска еще не вся кончилась;

— тряпичный ежик с огромными глазами, внутри у ежика пуговица-сердце;

— две глиняные утки с гуцульскими листьями на крыльях;

— длинный-длинный шарф и две варежки;

— два деревянных мышонка, играющие на цимбалах;

— грушевое дерево опять же на картине, под деревом котик ищет груши, а время — глубокая осень;

— две черепахи из яшмы.

Других подарков нет, а нам так хочется, чтобы они были.

Бандитка Лена

Сколько же она переубивала красных героев! Как свистнет и плюнет в рожу очередному мученику. Еще она могла тряхнуть кудрями и сорвать с себя ремень с огромной пряжкой. Штаны-то с Лены — ух! — а вся шушера гогочет.

До чего же худая была и легонькая — Ленины головорезы только на руках ее носили — и на коня, и в церкву, и в лопухи, если нужда. Сидит Лена в лопухах, а бандиты все полукругом — шашки наголо — Лене честь отдают.

И орала она, и не мылась толком, а все равно ее любили. Красных героев она сама же и расстреливала. Свистнет, плюнет, «что на ё, то моё» — скажет и бах в лоб из маузера. Что на ё, то моё, — такая у нее была любимая поговорка.

Инженер Славянов

Николай Гаврилович Славянов, начальник Пермских казенных пушечных заводов, плыл на пароходе «Франция» на всемирную выставку в Чикаго за дипломом и золотой медалью, присужденными ему за изобретение электродуговой сварки металлов плавящимся металлическим электродом. Шел 1893 год. Океан был спокоен, и морские чудовища лениво качались на его поверхности, не думая съедать русского изобретателя. Середина океана, — думал Славянов и усмехался в бороду. Он вспоминал, как в Перми жена сказала ему: Коля, привези из Америки белого попугая, мы назовем его Антон.

В России, пожалуй, теперь была глубокая ночь. Славянову не спалось; стоя на палубе, он думал — почему ей так нравится это имя?

Наташины расчески

Она их купила шесть штук и случайно рассыпала в снег. Одну расческу ей помог поднять полицейский, вторую — машинист Поляков, третью — Сонечка, четвертую — сторож из парка, пятую — студент, а шестую помог поднять ее будущий муж, то есть я. Именно так. Правда, Наташа?

Плюшечка

Когда мы были детьми, но таковыми себя уже не считали, мы зашли в булочную Григория Барсукова, чтобы потратить гривенник.

За прилавком стояла его дочь Евгения. Надо сказать, что все считали Евгению скромницей, но мы-то знали, что всякий раз, когда в булочную входили мы, глаза Евгении следили за нами, с трудом стараясь не расплескать какие-то тайные желания, и было это едва ли скромно.

Довольно пряток — нам было по четырнадцать, а Евгении — двадцать один год, мы были очень милые, умные и вежливые мальчики.

Скажите, у Вас есть ли плюшечка? — спросили мы у Евгении и положили гривенник на прилавок.

Неожиданно для нас Евгения очень смутилась, покраснела и спросила сдавленным голосом, с видом, как будто давно на что-то решалась и теперь наконец решилась:

Вы спрашиваете, есть ли у меня плюшечка, мальчики? Отчего же — есть, пойдемте, — и кивнула нам головой, приглашая за прилавок вглубь по коридору, из которого раньше всегда отец Евгении выносил на огромных лотках бублики и рогалики с маком.

Евгения шла впереди и была очень сосредоточена, «вот сюда», — сказала она и юркнула в боковую комнатку. В комнате сохли какие-то травы и небрежно валялись сломанные деревянные лотки.

У меня есть плюшечка, мальчики, — вспыхнула Евгения. — Смотрите скорее и никому об этом не говорите. Мы сразу все поняли, а Евгения подняла платье и показала нам плюшечку, а потом села на пыльный стул, одну ногу поставила на него, а другую вытянула на пол и еще чуть в сторону.

Мальчики, правдивая плюшечка бывает вот какая, — прошептала Евгения и пальчиками сделала такое, что вместо привычной нам плюшечки мы увидели нежную, свежую, причудливую фигуру и поняли, что Евгения была права.