Бен Окри - Горизонты внутри нас Страница 2

Омово потрогал голову, — его ладонь снова ощутила непривычную влажность, и он вспомнил то утро, когда, взглянув на себя в зеркало, решил, что его шевелюра вопиет о стрижке.

Каморка парикмахера находилась рядом, и Омово немедля отправился туда. Однако мастера Дуро на месте не оказалось — он уехал на несколько дней домой, в Абеокуту, а вместо него остался его ученик. И когда Омово спросил, сможет ли он все-таки сегодня подстричься, тот с готовностью предложил свои услуги:

— Что за вопрос, конечно, конечно! Я стригу в день по пять человек, а то и больше. И стригу хорошо.

Пока подмастерье орудовал ножницами, Омово слегка вздремнул, а когда открыл глаза и увидел себя в зеркале, то нашел, что похож на полицейского новобранца. Он велел подстричь его покороче, однако чем короче становилась стрижка, тем меньше он себе нравился. Вне себя от гнева он распорядился сбрить к черту остатки волос. Теперь в большом зеркале ему предстал незнакомец с голым черепом. В первый момент он испытал отчаяние. Потом на смену отчаянию пришло ощущение новизны. Он внушил себе, что это все равно что сменить кожу или напитать мозг свежим воздухом. Расплатившись с горе-мастером, он собрал с полу в полиэтиленовый пакет пучки своих темных волос и отправился домой, а вдогонку ему неслись насмешливые голоса ребятни:

— Эй, дяденька, посвети черепом!

На следующий день он вышел, как обычно, прогуляться по Алабе. Не успел он отойти от дома и на полкилометра, как внезапно хлынул дождь. Струи дождя приятно холодили голову. Он не захотел прятаться под навес и продолжал идти намеченным маршрутом. Вскоре дождь поутих, а потом и вовсе прекратился. Он миновал здание, сгоревшее накануне, и, пройдя еще немного, увидел двоих мужчин, спиливавших ветки засохшего дерева, как видно, на топливо. А рядом чумазые ребятишки мучили козленка. Омово остановился, глядя на колотивших козленка ребятишек, и вдруг ощутил дрожь, начавшуюся с головы и пронизавшую его до пят. На него нашло странное оцепенение. Какой-то внешний импульс — на самом деле он исходил изнутри — заставил его вдруг закричать:

— Эй, вы, оставьте козленка в покое!

Ребятишки застыли на месте и, отступившись от бедного животного, уставились на блестевшую в лучах утреннего солнца голову Омово. Козленок ленивой трусцой направился к засохшему дереву. Мужчины, хлопотавшие вокруг дерева, переглянулись: один бросил на землю толстый сук с пожухшими листьями, а другой, обращаясь к Омово, сердито осведомился:

— В чем дело?

— Извините, — смущенно пробормотал Омово. — Я просто пошутил.

Он помчался домой, достал большие листы плотной бумаги и принялся за дело. Он неистово трудился, делая набросок за наброском, бесконечно меняя ракурсы, нанося штрихи и линии. Потом решил, что лучше работать углем. Он был доволен, — в конце концов ему удалось воплотить в рисунке нечто более правдивое и неожиданное по сравнению с тем, что он увидел в реальной действительности.

Омово испытал подлинную радость.

Разглядывая наброски, запечатленные в них фигурки детей, он тихо говорил: «Я никогда вас не видел такими. Но как это прекрасно, что вы получились именно такие».

— Омово-о! Что это ты рисуешь? — поинтересовался один из соседских мальчишек.

— Почему ты рисуешь дерево вот так?

— Кто тебе сказал, что это — дерево?

— А что же еще, если не дерево?

— Гриб. Огромный гриб.

— Не ври!

Омово стало ясно, что его работа вызывает разноречивые суждения. Он вгляделся в лица собравшихся здесь людей — потные, напряженно-внимательные или безразличные, — и его охватила тревога.

— Послушайте, — громко сказал он. — Почему бы вам не разойтись по домам, оставив меня в покое!

Люди пошептались между собой, но не сдвинулись с места. Вдруг от этой небольшой толпы любопытных зрителей отделился какой-то незнакомый человек и, приблизившись к Омово, спросил, не желает ли он продать свой рисунок. Затем незнакомец сказал, что знает европейцев, которые заплатят ему целых двадцать найр[2] за рисунок, если его поместить в красивую рамку. Омово пытливо вглядывался в лицо незнакомца — худое, помятое и преждевременно затянувшееся морщинами, с глазами, блестевшими словно новенькие монеты. Такие глаза встречаются на каждом шагу. Но этот, по-видимому, только что ступил на путь независимости.

— Ответь же что-нибудь наконец! — вызывающе потребовал незнакомец. Он был выше Омово ростом, чернокож, строен и нагл; одет в выцветшие джинсы и белую майку под горло с красной эмблемой «Yamaha». Омово медленно покачал головой.

— Я не намерен с тобой разговаривать.

Наступила зловещая тишина. В глазах незнакомца было столько ненависти, что, казалось, он готов броситься на Омово с кулаками. Однако незнакомец повел себя неожиданным образом. Он глупо ухмыльнулся и сделал жест, означающий, как, мол, вам будет угодно, сказав при этом:

— Уж и пошутить нельзя!

Затем повернулся, протиснулся сквозь толпу и удалился. Омово взял карандаш и в нижнем углу рисунка поставил свое имя. Потом приписал рядом: «Неизбежные потери».

Он отступил на несколько шагов, любуясь творением своих рук. На душе было радостно и светло. Но Омово знал, что эта светлая радость скоро пройдет.

Комната, как всегда, произвела на Омово гнетущее впечатление. Переступив ее порог, он ощутил присутствие некоего призрака на кровати и склонившуюся над столом тень, судя по всему, сочинявшую втайне от всех очередное стихотворение. Это его братья. Тень помахала ему рукой, а призрак приподнялся на кровати.

— Привет, братья.

Омово включил свет. Постель была скомкана, а на столе лежал блокнот. Все было в том виде, как он оставил. Он мысленно заполнял пустоту комнаты. Прежде она была тесна для троих, и теперь, когда он остался один, ему казалось, что время от времени братья возвращаются сюда.

Он осторожно, почти благоговейно положил рисунок на стол, среди множества разных вещей. Потом передумал и прислонил его к стене.

Он мысленно сказал себе: «Я не могу оставаться в комнате. Она населена тенями».

Он выключил свет, и в темной пустоте снова обозначились бесплотные тени. Он закрыл за собой дверь. В столовой отец ел кашу из ямса. Сидевшая напротив Блэки время от времени что-то кокетливо ему говорила и даже раз или два хихикнула. Эта семейная идиллия способствовала лишь еще более глубокому отчуждению между отцом и сыном. Омово постарался как можно быстрее пройти через гостиную.

Омово примостился на барьере веранды напротив своей комнаты и стал с любопытством наблюдать за судачившими во дворе мужчинами. «Помощник главного холостяка» сказал что-то о большой банке с пауками; Туво на своем уродливом английском разглагольствовал по поводу того, что чернокожие находятся в самом приниженном положении; и кто-то еще, кто — Омово не мог разглядеть, — крикнул:

— Да они мочатся нам прямо на головы! Мы для них все равно что сточная канава!

Они подтрунивали друг над другом, поддразнивали друг друга, картинно жестикулируя при этом. Они выглядели и смешными и серьезными одновременно. Вдоволь наговорившись, они постепенно стали расходиться по домам, и тогда один из них предложил всем отправиться к нему выпить. Предложение было встречено с восторгом, и, весело гогоча, с шутками вся компания двинулась к жилищу гостеприимного хозяина.

Омово знал, что волновало мужскую часть обитателей компаунда, и, когда двор опустел, он внезапно ощутил острое чувство неприкаянности. Какое-то время он не думал ни о чем конкретном. Казалось, он просто созерцает происходящее на заднем дворе, — как дети играют или помогают взрослым, как женщины заплетают друг другу косички или стирают у колодца. На самом же деле он ничего этого не видел. Он пребывал в состоянии прострации и лишь смутно догадывался, что привычные ему, обыденные картины трансформируются в его сознании в знакомые и вместе с тем далекие от реальности образы.

Он долго пребывал в прострации, а когда пришел в себя, вокруг царила тишина. Девчушки варили куклам обед на игрушечной плите в банках из-под томатного пюре. Мимо прошествовали две девушки с ведрами колодезной воды на голове. Он недоумевал, куда успел подеваться весь остальной люд. Он спрыгнул с барьера на землю и не спеша побрел на главную улицу компаунда. Ему необходимо было размяться. Он с грустью сознавал, что от светлой радости, которую ему довелось испытать, теперь не осталось и следа.

Глава вторая

Хотя день быстро клонился к закату, все еще горячие лучи солнца немилосердно жгли его бритую голову; ему казалось, что у него плавятся мозги. Он шагал в сторону Бадагри-роуд, но на сей раз выбрал вместо обычного маршрута другой. Впереди и вокруг него простирались городские трущобы. Удушающая жара действовала ему на нервы. Крупные капли пота подобно крошечным червячкам медленно ползли по голове и лицу, а воздух, которым он дышал, был насыщен многообразными запахами.