Элис Хоффман - Признания на стеклянной крыше Страница 2

Джон Муди поднялся по ступенькам крыльца. Ну да, шаткие. Давно пора бы починить. Он на миг остановился, переводя дыхание, потом заговорил:

— Я еду на вечеринку в незнакомый дом. К сестре Натаниеля, соседа по общежитию. Сам толком не пойму, как я здесь оказался.

Сердце у него билось толчками, мешая дышать. В начале года его отец пережил инфаркт. Неужели и с ним происходит то же самое? Недаром он никогда не любил говорить с чужими людьми — он вообще был не большой любитель разговоров. Джон Муди был сторонник спокойствия и порядка. Архитектура предполагала наличие правил, на которые можно положиться. Он был приверженцем чистой линии и четкой формы, без выкрутасов и нагромождений. Терпеть не мог всякого рода муть.

Арлин пробежала глазами указания, которыми Джона снабдил на дорогу сосед по комнате. Все было неправильно.

— Если вам в Смиттаун, то, не доезжая до порта, сворачиваете у перекрестка на запад. Проедете четыре городка, и следующий — ваш.

— Так далеко? — Весь семестр Джон Муди работал в университете как проклятый, стараясь отличиться, и сейчас как-то разом обессилел. — Я и не заметил, до чего устал.

Арлин это понимала.

— Иной раз не чувствуешь усталости, пока не закроешь глаза.

Спешить особо было, кажется, некуда. Время зависло, оно остановило свой ход. Они зашли в дом, и Джон Муди прилег на кушетку. Вытянул длинные ноги с большими ступнями. Он легко засыпал — не помнил, когда в последний раз видел сон.

— Я всего на минутку, — сказал он. — Только чуточку приду в себя.

Арлин, как была в пальто, все еще дрожа, сидела на стуле с жесткой спинкой. Смотрела, как засыпает Джон Муди. И знала: от того, что случится в ближайшие минуты, зависит, назначено ли им быть вместе. У Джона трепетали веки, поднималась и опускалась грудь. Он спал красиво — спокойно, тихо, не двигаясь. Казалось, ему здесь самое место. Комнату загромождали стулья, составленные в круг соседями перед уходом. Когда отцу Арлин становилось совсем худо и ему приходилось давать снотворное, чтобы унять страшные боли, он стонал и метался во сне, срывая с себя простыни. Арлин иной раз отлучалась от него на короткое время — подышать свежим воздухом, побыть одной. Доходила до пристани и стояла, глядя в темноту. Слышала плеск воды, но не видела ее — она вообще ничего не видела. Ей было нужно одно и тогда, и сейчас: мужчина, который может заснуть. И вот он наконец был здесь.

Арли оставила Джона Муди и пошла на кухню. Она три дня ничего не ела и поняла, что умирает с голоду. Подошла к холодильнику и принялась вытаскивать оттуда все подряд — банки фасоли, штрудель домашней выпечки, ветчину, бататовый пирог, последний кусок торта с красной глазурью. Потом села за стол и наверстала упущенное за три дня. Покончив с едой, стала к раковине и перемыла в мыльной воде посуду.

Арлин была так сыта, что заподозрить у нее голодное помрачение рассудка было невозможно. Она действовала вполне осознанно. Это не оставляло сомнений. Она знала, что делает. Она сняла пальто, сняла черное платье, комбинацию и прочее белье и даже мягкие кожаные туфельки, купленные ее отцом. Выключила свет. Дыхание неслышной бабочкой порхало в клетке ее ребер. Вдох, выдох. Ожидание. Если он войдет в эту дверь, начнется моя жизнь. И точно: когда Джон Муди вошел на кухню, зависшее было время рванулось и понеслось вперед. Он шел к ней, пораженный своим везеньем и этим похожим на сон вечером, когда йельский студент пустился со скуки в путь-дорогу и по непостижимой прихоти судьбы очутился здесь, на этой кухне. Арлин представлялась ему виденьем, порождением его фантазии, сотканным из лунного света и молочной белизны. Как удивились бы соседи, считавшие ее дурнушкой, не стоящей внимания, если б узнали, что Джон Муди видел сейчас только ее прекрасную наготу и длинные рыжие волосы! Ему бы и в голову не пришло, что кто-то может назвать ее никудышной и невзрачной.

Что до Арлин, ей и того, что случилось, уже хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Того, как сомкнулись вокруг нее его руки, как с подставки, где сушилась посуда, попадали на пол, разлетаясь вдребезги, тарелки и чашки, отличный белый фарфор — а им было все равно. Ее еще никто не целовал, не до того ей было, занятой ночными горшками, уколами морфия, житейскими подробностями наступающей смерти.

— Это безумие, — говорил Джон Муди, не собираясь, впрочем, останавливаться. Да он и не мог бы.

Будет ли он попрекать ее этим, когда пройдут годы, — тем, что сбила его с пути? Говорить, что ввела его в обман своей особенной красотой, которую до того никто не замечал? Арлин знала только, что, когда она повела его в спальню, он не стал противиться. Спаленка была девичья, с кружевными дорожками на комодах и лампами матового стекла; она уже показалась ей чужой. Время мчалось вперед так стремительно, неистово, что дух захватывало. Она готовилась совершить прыжок из одного мира в другой: от того, что было и прошло, к тому, что еще может быть.

Арлин сделала шаг вперед во времени и пространстве — обвила руками шею Джона Муди. Она чувствовала его поцелуи на своих плечах, на груди, на впадине между ключицами. Он заблудился, и она нашла его. Он просил указать ему дорогу, и она сказала, куда ему идти. Спасибо, шептал он, — так, будто она вручила ему бесценный подарок. Пожалуй, и впрямь вручила — себя, свое будущее, свою судьбу.

Он пробыл у нее три дня, и все это время провел в постели; он обезумел от нее, потерял голову, не хотел ни есть, ни пить — хотел только ее. Вкус ее напоминал ему груши. Как удивителен был ему этот сладковатый свежий привкус, а самое удивительное — что Джон его замечал! Обыкновенно он не дарил людей особым вниманием, но сейчас было иначе. Руки у Арли были маленькие, красивые; зубы — мелкие и тоже безупречной формы, а вот ноги — большие, как и у него. Признак подвижной, деятельной натуры — такой, что справляется с задачей и не имеет привычки жаловаться. В ней как будто сочетались любовь к порядку и отсутствие сложностей — все то, что было ему по душе. До первого утра он не знал даже, как ее зовут, до второго — что у нее умер отец. На третье утро Джон Муди внезапно очнулся от сна, первого на его памяти сновидения за долгие годы — пожалуй, первого с детских лет. Он видел себя в доме, в котором вырос: знаменитом здании, возведенном неподалеку от города Нью-Хейвена его отцом-архитектором и прозванным в народе Стеклянным Башмаком за то, что состоял из сотен окон, сплетенных воедино тонкими прутьями воронёной стали. Во сне Джон Муди шел по коридору, неся корзину груш. Снаружи неистовствовала метель, и стекла в доме заволокло мутной пеленой. Сперва стало трудно разглядеть, куда он идет, потом — невозможно.

Джон заблудился, хотя план дома был прост и знаком ему со дня рождения. Его отец был ярый приверженец минимализма, чем и славился, восхваляемый за свое пристрастие к прямым линиям, водруженным друг на друга, — словно тому, что зовется домом, достаточно лишь пространства и стекла. Джон Муди опустил взгляд, не понимая, отчего стала так тяжела его корзина. Все было необычно — как колотилось его сердце, как овладевало им смятение. А самое странное, что груши в корзине превратились в плоские черные камни. Он и опомниться не успел, как эти камни сами собой поднялись и, точно пули, пущенные из орудия, пронеслись по воздуху, разбивая одно за другим окна в Стеклянном Башмаке. Все раскололось на куски и в дом ввалилось небо. Тучи и птицы, ветер и снег.

Очнулся Джон Муди в объятиях Арлин — в комнате, которой не узнал. Он лежал, укрытый белой простыней, и сердце у него сжалось от страха. Нужно было выбираться отсюда. Его занесло не туда, это было ему теперь совершенно ясно. Не то время, не та девушка — все не то. Рядом с ним рассыпались по подушке рыжие волосы Арлин. Сейчас, при трезвом утреннем свете, они приобрели цвет человеческого сердца, кровавый цвет. Он выглядел неестественным — определенно не тот цвет, какой мог прельстить Джона Муди, предпочитавшего приглушенные тона.

Арлин приподнялась на локте.

— Ты что? — спросила она сонным голосом.

— Ничего. Спи.

Джон Муди успел уже натянуть штаны и пытался нашарить свои ботинки. Ему в эти самые минуты полагалось бы сидеть на занятиях. Он проходил курс разговорного итальянского, рассчитывая летом — уже со степенью бакалавра архитектуры, но до восхождения к степени магистра — совершить поездку во Флоренцию. Стоять в знаменитых залах, видеть творения великих мастеров, а черными тихими ночами спать без всяких сновидений в тесном номере маленькой гостиницы.

Арлин хотела было притянуть его к себе, но не достала — он нагнулся, вытаскивая из-под кровати свою обувь.

— Поспи еще, — сказал ей Джон. Все эти веснушки, которых он не замечал в темноте. Эти худые цепкие руки…

— А ты что, больше не ляжешь? — пробормотала Арли, не в силах стряхнуть с себя сон. Любовь оглушала, дурманила, погружала в забытье.