Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса Страница 2

Он смотрит на народ и инстинктивно дотрагивается до висков. Никак не может понять, где он находится — в объятиях Морфея или, напротив, в преддверии ада. И как он вообще сюда попал?

Пружина страха выбрасывает его со скамейки. А вещи? Нет, никаких вещей не видно. Почему-то ему хочется поскорее выбраться отсюда. Босая красотка с удивлением воспринимает его внезапную спешку, однако не прерывает свою гигиеническую процедуру. Только спрашивает как ни в чем не бывало: — Что с вами?

Но он устремляется туда, где по всей видимости находится выход. Только заметив милиционера, заставляет себя сбавить темп и принимает непринужденный, точнее деловито непринужденный вид. Почему? Почему он боится милиционера?

И вот он на улице. Конечно, город ему знаком, более чем знаком. Это явно Таллинн. Конечно. Но здесь ли он родился и жил? Сам-то он эстонец, никаких сомнений нет: он ведь понимает язык. Он думает на этом языке. Впрочем, Таллинн может быть знаком жителю Тарту или Вильянди, как и любому провинциалу из медвежьего угла…

Он сворачивает к боковому крылу вокзала, обходит вокруг него и, с опаской, задрав голову, словно кто-то за ним следит, видит большие ярко-зеленые буквы, в самом деле удостоверяющие, что это Таллинн. Господи, какая чушь!

Смотрит на свою руку, щупает затылок, потом лоб. Нигде не болит. Он вполне здоров. Не заметно, чтобы его поколотили. И похмелья не чувствуется. Он наверняка ничего не пил, иначе ощущал бы признаки перепоя! А где же вещи? И… паспорт? Совершенно ничего не осталось в голове.

Опускает руку во внутренний карман — там пусто, абсолютно пусто. Ни бумажника, ни каких бы то ни было документов. Как видно, его обчистили. Но где? Когда?

Наряду с тревогой он испытывает некий трудно объяснимый стыд. Как будто перед кем-то провинился… Хочет перейти широкую площадь, но тут внезапно сознает, что это не разрешается. Здесь должен быть туннель. Конечно, он сразу же его находит.

Вскоре он присаживается на берегу пруда, носящего немецкое название — Шнелли. Но самому-то ему schnell[1] никуда не надо.

Теперь он ощупывает все карманы, обыскивает их самым основательным образом, а карманы пиджака выворачивает наружу. В результате имеет две находки: расческу и обертку от ириски «Золотой ключик». Золотой ключик… Не надо ему никакого золотого ключика, необходим самый простой ключ, который отомкнул бы затворы памяти. Расческа с двумя недостающими зубчиками тоже абсолютно анонимна. В былые годы школьники выцарапывали порой на расческах имена. А на этой даже инициалов нет.

И тут он вздрагивает. Опирается лбом на сведенные вместе руки, как бы принимая позу молящегося: невероятно, ужасно, абсурдно, даже смешно, свихнуться можно (если еще не свихнулся!) — ведь он не знает, как его зовут! Не знает ни имени, ни отчества, ни фамилии! Ни места жительства, ни места работы. Ничего не знает. Он закрывает глаза, ждет, не всплывет ли что-нибудь, ну хотя бы должность. Тщетно!

А открыв глаза, видит, что прямо у его ног на землю опустилась чайка. Птица смотрит на него, ковыляет на безопасном расстоянии вокруг скамейки, потом кидается под нее и показывается вновь с копченой салачьей головой и частью внутренностей в клюве. Глаз чайки — видна какая-то шелковисто-голубоватая радужка, — ехидный и коварный. Затем чайка поднимается в воздух. В памяти всплывает имя Хичкока. Кто такой Хичкок?..

Да кем бы тот ни был, сам-то он кто? Уж не душевно ли больной, сбежавший из сумасшедшего дома? Вроде нет, на нем не больничная пижама, на нем дорогой, бежевый костюм и брюки довольно прилично отглажены. Он только что прочитал на шелковой подкладке PURE SILK[2] и хотя эта этикетка, весьма потешная и двусмысленная, вызвала усмешку, он понял оба ее значения… Чайка, копченая салака, селедка… Какая жуть.

Ясно, у него потеря памяти. Он достаточно наслышан о таких вещах. Потеря памяти или амнезия. У кого она бывает? У запойных пьяниц, у эпилептиков? Он явно не запойный пьяница. Он вполне может страдать эпилепсией, или падучей болезнью, хотя тогда… Хотя у эпилептиков будто бы потеря памяти временная — они забываются, когда бьются в судорогах. На вокзале вокруг эпилептика наверняка собралась бы толпа перепуганных и любопытных. Но ведь ничего подобного не было. А еще… Да, кто-то рассказывал, что один инженер, кажется, инженер по технике безопасности, потерял память, когда под тяжестью пропитавшегося водой снега рухнула крыша в цехе и погребла нескольких рабочих. Конечно, сбрасывать снег не входило в прямые обязанности инженера, но он нес ответственность за технику безопасности. Говорили, будто с его памятью было все в порядке до самого момента катастрофы. Ее он не помнил, ничего о ней не знал. Как видно, амнезию может вызвать большое потрясение. Но какое потрясение?

Вдруг я совершил что-нибудь ужасное? Кого-то убил?

Он смотрит на свои руки: нет ли на них следов крови? Нет. Руки чистые, не сказать что с маникюром, но со сносно подстриженными ногтями, с удаленной на полукружиях кожицей. Кстати, руки вовсе не рабочие.

И тут возникает неодолимое желание взглянуть на себя в зеркало: может быть, он себя узнает?! Вообще в какой-то степени он может представить свое лицо, в сознании всплывают фотографии, которые ему пришлось сделать при обмене паспорта (когда это было?). Странно ли то, что вспоминаются фотографии? Нет, кажется, не очень. Да у кого же вообще есть правильное о себе представление; пожалуй, у немногих, потому что, подходя к зеркалу, мы подсознательно принимаем определенный вид, который считаем своим. От неожиданного взгляда в зеркало ведь испугаться можно.

Зеркало? Зеркало?.. Тут-то и начинает всплывать кое-что из довольно раннего детства.

Кто новогодней ночью в темной комнате смотрит в зеркало со свечой в руке, может увидеть в нем предсказание своей судьбы. Так по крайней мере говорилось в одной старинной книге. И вот он, тогда еще мальчик, решил в новогоднюю ночь отправиться на чердак. Где ж это было? Очевидно, в деревне. Конечно, в деревне.

Эн. Эл. судорожно ухватился за это воспоминание: может, всплывет что-либо существенное, прольющее свет на нынешнюю сумасшедшую ситуацию.

Предновогодний вечер, запах свечей и опаленных еловых веток, на какой-то деревянной лавке стоит миска, куда льют олово… Даже то помнится, что у него застывшее олово чем-то походило на лошадь. Мама (он хорошо помнит ее лицо, она такая молодая, с косами, заплетенными на голове), да, мама предсказала, что он станет известным спортсменом-конником … Дедушка — он помнит его очки в тонкой оправе и седоватые усы с острыми, немного задранными вверх кончиками (однако, может быть, в его сознании запечатлелись какие-нибудь фотографии из семейного альбома: господи! если бы где-то раздобыть семейный альбом в атласном зеленовато-мшистом переплете…) — так вот, дедушка заметил, рассматривая оловянную лошадку, что, пожалуй, из парня выйдет лихой извозчик. Дедушка вообще отличался несколько грубоватым юмором. У дедушки, когда он изволил пошутить, была скрипка в руках. Да, это происходило в деревне, в зале довольно большого дома, и дедушка действительно играл на скрипке, несмотря на свои толстые, заскорузлые пальцы рабочего человека. Кожа на его пальцах была какой-то особенно огрубевшей, потому что он владел кузницей и знал кузнечное ремесло. (Говорит это о чем-нибудь? Почти ни о чем. Сколько в Эстонии было кузниц…) А папа сидел за фортепьяно; у них в деревне был большой рояль «Ратке»… Папа готовился аккомпанировать дедушке. Что-то они хотели сыграть. Может, какой-нибудь хорал из порядком потрепанного сборника Пуншеля.

Когда они уже играли, мальчик выскользнул из зала, прошел через дедушкину комнату и столовую в переднюю и поднялся по лестнице на второй этаж. Там было три комнаты, дальше — чердак. Эн. Эл. помнит это все с каким-то лунатическим ясновидением (если можно соединить эти два противоположные слова).

Мальчик не зажигал в комнатах электричества, а прошел со свечой в руке прямо к двери на чердак. И он помнит даже, что боялся. Обычно на чердаке сохла чья-нибудь шкура, чаще всего телячья, но как-то раз была лошадиная. Лошадь звали Ирмой. Мальчик совсем не боялся Ирму, чего нельзя сказать о ее шкуре. К тому же на шкуре были большие свищи. Будто бы оводы откладывают яйца под шкуру лошади, а потом из яиц вылезают противные белые червяки-личинки, затем снова превращающиеся в оводов.

В тот раз на перекладине между стропилами висела шкура маленького бычка. Мальчик это знал, но ему все равно было как-то не по себе. Тем не менее, преисполненный решимости, он распахнул покрашенную белилами, резко скрипнувшую дверь и ступил в прохладную темень чердака. Пламя свечи трепетало на сквозняке, грозя погаснуть, но все же устояло. Пол на чердаке был земляной, припорошенный удивительно тонким слоем снега, просочившегося сквозь дранку. Мальчику предстояло пройти мимо огромного сундука, также нагонявшего на него страх: когда-то он слышал о своем сверстнике, который спрятался в такой же сундук, а крышка упала и замок защелкнулся. Говорили, что сверстник задохнулся и его нашли спустя много-много дней. По запаху.