Андрей Дмитраков - Когда приходят ангелы Страница 2

И тут появился он.

Иссохший старик ковылял по перрону, крепко сутулясь, будто нес на плечах непосильную ношу, в дырявых башмаках с отошедшей подошвой, подвязанной веревкой, с проглядывающими в одном из них голыми пальцами, в испачканных брюках с разошедшимся на левой штанине швом. В изорванной телогрейке с торчащими пучками мякины. Жалкий был у него вид, горький.

Бедолага подходил к людям, что-то спрашивал, не поднимая головы. Люди сторонились его более, чем тех верзил. Кто отворачивался, брезгливо поджимая губы, кто отходил в сторону. Люди сторонятся чужого несчастья, словно зараз­ной болезни, чужого неблагополучия. Старец очутился возле парней и, все так же глядя в землю, спросил у них на хлеб. Внезапно возникшее удивление на их оловянных физиономиях быстро сменилось тупой грубостью, они и предста­вить себе не могли, чтобы какой-то бомж посмел у них что-то попросить. Они не стали его бить. Да мы с моим попутчиком не позволили бы случиться этому. Я покрепче сжал ручку своего дипломата, увесистого и твердого, представляя, как стану крушить им головы, если тронут старика. Но они лишь послали его в нехорошее место. Чуть держась на ногах, он подошел к нам.

— Подайте на хлеб, — простонал чуть слышно.

Я порылся в карманах и отдал ему оставшееся от командировочных, журна­лист угостил сигаретой.

Старик осторожно поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза. На его морщинистом, обветренном горем и сквозняками несчастья, рябом лице небес­ной голубизной сияли прекрасные очи. Я оцепенел, накрытый мощной энерге­тической волной этого взора. Этот взгляд был настолько глубок, проникновенен и чист, что, казалось, вовсе не принадлежал этому оскверненному страданиями и невзгодами телу, будто тело отягощало то, что скрывалось за этим взором. Нечто таинственное и сильное. Он словно схватил меня за душу и обогрел мое озябшее нутро, и я ощутил необъяснимую радость от прикосновения чего-то светлого и теплого. Он тихо поблагодарил нас и перешел на противоположную платформу. Долго еще показывал в нашу сторону, что-то бормоча, видимо, благодаря, до тех пор, пока вихрь несущегося состава не разделил нас. Когда поезд пронесся, ста­рика уже не было. Он растворился, исчез.

Вспомнив этот случай, я захотел навестить мою новую знакомую. Прошло три месяца, а я так и не зашел ни разу, хоть и обещал.

У подъезда на скамеечке сидели две старушки, о чем-то по-старушечьи вор­куя и оценивающе «прорентгенивая» своими востренькими глазками всех, кто проходил мимо. У одной из них на голове был целый каравай из волос, вторая восседала в шикарном платке, расшитом яркими цветами. У обеих на ногах кра­совались блестящие новые галоши.

Тут же, напротив, мужички играли в карты, умудряясь ругаться без матер­ных слов и шепотом, видимо, приученные к сдержанности старушками-под­ружками. Игроки из-за уха, наотмашь, лупили по вынесенному из дома табурету чирвами, пиками, дамами и тузами, тянули, хитрили, подсматривали, задорно что-то приговаривая и без конца дымя сигаретами отечественного производства. Один из них, лет двадцати, был нетрезв и рассеян. Он подолгу всматривался в развернутый веер карт, не понимая, чем ему ходить и ходить ли вообще, под­брасывал невпопад, забывал козырь, ронял карты наземь. После каждой удачной отыгровки, в основном случайной, он деловито поправлял желтенькую засален­ную кепчонку и, глядя мутными глазами в сторону бабулек, восклицал: «Лешку Славка не обманить, правда, бабоньки?»

Бабоньки же, с наигранным недовольством, отвечали: «Стихни ты, Лешка!»

При этом у старушки с «караваем» на голове двумя шлагбаумами вздыма­лись широкие брови, нарисованные карандашом. Это придавало ей некую экстра­ординарность.

Я не помнил номер квартиры. Второй этаж так точно, а вот квартира?

— Прошу прощения, — вежливо обратился я к уже «рентгенящим» меня бабушкам. —Не подскажете, в какой квартире живет Раиса Михайловна Ка­раваева?

Удивление у всей компании не ведало границ и вскипевшим молоком побе­жало через край. Бабулька в цветастом платке смотрела на меня словно на ино­планетянина. Мужичок, занесший было руку за ухо для удара козырной картой о табурет, так и замер, точно окаменевший, у нетрезвого парня слегка посветлел взгляд. Такой реакции я не ожидал. Складывалось впечатление, что я спросил у них, где живет Рабиндранат Тагор или Сантаника Пондемониум. Пауза повисла и затянулась.

— А вы кто ей? — вышла из оцепенения старушка с «караваем».

— Старый приятель. Так все-таки номер квартиры не подскажете?

— В третьей, дай я наберу, — сказал Алексей и, сдвинув кепку на затылок, подошел к домофону и нажал «3».

— Кто там?

— Михайловна, открывай, к тебе гости! — сказал он и отошел от двери. Раздался сигнал разблокировки замка, и я, поблагодарив зазевавшуюся ком­панию, энергично поднялся на второй этаж.

Она встретила меня на пороге своей квартиры, в заношенном спортив­ном трико с лоснящимися коленями, в какой-то нелепой кофточке с неполным количеством пуговиц, до белизны седая и настолько худая, что палочка, на которую она опиралась, казалась естественным продолжением ее костлявой, с вздутыми венами руки. Слегка вытянутое, испещренное морщинами лицо Раисы Михайловны выражало некую глубокую грусть. С каждым тяжелым вздохом эта грусть поднималась с самого дна ее души.

— Здравствуйте, Раиса Михайловна! Как ваши дела? — сказал я приветливо, подойдя поближе.

Она посмотрела на меня устало и сказала:

— Дела на букву «х», проходи!

— Неужто все так плохо?

— Почему плохо?.. Хорошо.

Мы прошли в небольшую комнату, которая была единственной, не считая кухни и туалета, и присели на диван. На журнальном столике стояло множе­ство пузырьков и флаконов с лекарствами, специфический, угнетающий запах которых наводил на нехорошие мысли. В углу находился телевизор, на стенке — образок, под кроватью лежали алюминиевые костыли, по радио кто-то что-то шептал. Лучик солнца скользнул по ковру. Два кактуса на подоконнике, стопка макулатуры, люстра семидесятых годов...

— Ну, и что ты пришел, выпить у меня все равно нет, тебя, что, Лешка подослал?

— Да нет, что вы, я к вам в гости пришел, вы меня, наверное, не помните, мы с вами летом познакомились, утром, вы меня тогда папиросой угостили, под балконом. А Лешка, наверное, тот парень, который с вами по домофону гово­рил... так я с ним даже не знаком. Вы меня в гости приглашали, мол, будешь в наших краях...

Она: будто начала припоминать.

— Ну, раз ты не пьяница, а то как только пенсия, они тут как тут, тогда отга­дай загадку: «Два брюшка, четыре ушка?»

— Раиса Михайловна, вы мне эту загадку уже загадывали, и про женское имя тоже, давайте лучше побеседуем на какую-нибудь интересную тему!

— Где ты живешь, чем занимаешься и, извини, как тебя зовут?

— Живу неподалеку, занимаюсь творчеством, зовут Андреем.

— Поэт, что ли?

— Можно и так сказать.

— А ты суп варить умеешь?

— Да я вообще неплохо готовлю, с душой и фантазией подхожу к плите.

— Ну так свари мне суп, пожалуйста. Продукты есть, а сил нет.

— Я бы с удовольствием, но я к вам ненадолго сегодня, а в следующий раз пожалуйста...

— Так всегда, — разочаровалась она, — следующий раз не наступит ни­когда.

— Завтра утром, например, вас устроит?

— Во сколько? — обрадовалась она.

— К десяти приду.

— Буду очень ждать.

Мы еще некоторое время пообщались, сидя на диване и слушая радио. Она попросила рассказать что-нибудь необычное, интересное. И я поведал ей исто­рию о таинственном старике из «Нового жыцця». Выслушав меня, она как-то странно улыбнулась, будто хотела что-то сказать по поводу услышанного, но промолчала, а я не стал уточнять. Она в свою очередь нарисовала мне невеселый «натюрморт» своей жизни. Что долгое время была парализована, что после смер­ти мужа очень тяжело быть одной и, болея, слушать, как в абсолютной тишине капает вода из крана, отсчитывая долгие минуты, растягивая длинные часы, что жизнь бывает и не в радость, и что в молодости была так хороша и почти стала актрисой одного из столичных театров, а еще рассказала о Лешке и компании пьяниц, которые приходят скрасить ее одиночество, а сами клянчат деньги на выпивку, воруют продукты.

Я ей посоветовал, чтобы их даже на порог не пускала, хотя понимал, что в постоянном одиночестве и леший другом покажется. Иногда с трудом ей удается выбраться на улицу, но окружающие считают ее ненормальной, только потому, что она интересуется у незнакомых, как у них настроение и здоровы ли дети, а детей без спросу гладит по головке и желает счастья без повода. А нужен ли повод для того, чтобы пожелать человеку счастья, если это дела­ется искренне...

Мы распрощались. Я был тронут увиденным и услышанным. Перед самым выходом обратил внимание на большую фотографию в рамке, висевшую на сте­не в прихожей. Симпатичная притягательная девушка с пышной прической, какие не носят нынче, смотрела на меня ласково и в то же время уверенно, с долей иронии в едва уловимой улыбке. Это была Рая. Мне кажется, именно так называли ее воздыхатели. Она действительно была хороша собой.