Павел Шестаков - Всего четверть века Страница 2

Была в Олеге странная, не украшавшая его черта характера, — если можно так выразиться, нескромная отвага. Решимость и смелость его сомнений не вызывали, и преувеличивать их вроде бы никакой нужды не было, — а вот поди ж ты! — ни одна Олегова история не обходилась без «наполнителя», как называл это Игорь. Скажем, рассказывает Олег о драке, где поколотил двоих. Ну и отлично! Не каждому такое удаётся. А ему мало. И вот в рассказе появляется мифический третий, который так перепугался, что не осмелился руки поднять и был великодушно помилован и отпущен с напутствием типа:

— Дуй к маме, мелочь зелёная! Пусть она тебе штаны постирает.

Зачем понадобился мифический персонаж в мокрых брюках, понять было трудно, Олег прекрасно понимал, как легко мы, его друзья, отделяем в этих рассказах истину от эмоциональных наслоений. Видимо, возникал тут элемент непроизвольного художественного творчества, не хвастовство, а своего рода игра воображения на грани реальности, тем более странная, что в жизненных поступках Олег меньше всего был фантазёром.

Он твёрдо знал, чего хочет в жизни, и уверенно шёл к цели. С детства Олег решил стать геологом и стал им, хотя многие сомневались, станет ли, когда он еле-еле закончил девятый класс. Но в десятом Олега было не узнать. Ему нужно было получить медаль, чтобы учиться в лучшем в стране институте. Медали тогда давали независимо от текущих оценок, только по экзаменационным, и Олег сдал экзамены блестяще, хотя единственную «четвёрку» всё-таки получил, его просто не выносила одна преподавательница, раздражительная, болезненная женщина, вечно подозревающая, что ученики знают больше неё. Правда, один такой был. Сейчас он член-корреспондент, а тогда по любимому предмету из «троек» не вылазил.

Ему она говорила:

— Вы ещё поблагодарите меня за то, что я пресекаю ваше зазнайство.

Много позже я спросил у него, испытывает ли он чувство благодарности.

Членкор только плечами пожал.

Олегу «четвёрка» не повредила. И с серебряной медалью он поступил куда хотел, отпустил бороду и укатил на практику к чёрту на кулички, на Крайний Север. Вот о чём было рассказов! Тут уж и нам трудно было отделить истину от художественного вымысла, тем более что Олег строго настаивал на истинности всего, о чём говорил. Помню новеллу о легендарном оленеводе, который всем напиткам предпочитал духи «Красная Москва». В подтверждение рассказа Олег попросил духи, чтобы наглядно продемонстрировать опыт оленевода. Духов не дали, поверили на слово, все знали, что выпить Олег умеет.

Пил он лихо, мог выпить много, а вёл себя прилично. С нашей тогдашней точки зрения, разумеется. Если же смотреть глазами нынешними, зная, чем всё кончилось, то удивительно, как никто не замечал симптомов…

Помню, оказались мы как-то втроём, Игорь, Олег и я, в гостях у одной перезрелой, с красноватым лицом девицы. Не знаю, на кого из нас ставила она силки, скорее, на того, кто попадётся. Родители, как могли, помогали дочери, угостили нас чаем и ушли, а мы остались в старой запущенной квартире с интеллигентным прошлым, среди покрытых пылью вещей, которые тогда хламом представлялись, а теперь лишь изредка, да и то по самой дорогой цене, в комиссионках попадаются. Был и неизбежный рояль. Девушка музицировала в пределах скромных возможностей, а Игорь сидел и слушал, мучаясь тем, что всё понимает, и стыдясь за неё, за себя, за природу, что не одарила девушку ни умом, ни внешностью.

Отсутствие и того и другого стало очевидно с порога, когда девица, знакомясь с Олегом, представилась:

— Эра.

— Мезозойская? — спросил Олег, весёлый, ибо успел уже приложиться к очень хорошему в наше время портвейну «Три семёрки».

— Нет, ответила девушка без тени юмора, — Бабич.

Потом, когда Эра с Игорем присели у рояля, Олег, разочарованный чаем, о котором он всегда говорил: «Чай не водка, много не выпьешь», исчез куда-то и вдруг появился в дверях снова, весёлый, делая мне таинственные призывные знаки.

Я подошёл.

— По-моему, ты мешаешь зарождающемуся чувству. Пойдём лучше, я тебе ежа покажу.

Посмеиваясь, Олег протащил меня бесконечно длинным высоким коридором, с потолка которого свисали чёрные грозди многолетней паутины, в не менее обширную коммунальную кухню с индивидуальными примусами, керосинками и керогазами и там… Впрочем, подробно и говорить не хочется. Тогда казалось озорство, шутка, а теперь — глупость, жестокость, пьяное недомыслие великовозрастных оболтусов. Короче, на кухне Олег обнаружил доверчивую лохматую собачонку, сунул её под кран, окатил водой, зажав пасть, и, приглушив писк, выкинул в форточку на мороз. Этаж был первый, под окном снег, собачонка не разбилась, да Олег и не желал ей зла, просто хотел позабавиться. Лохматый пёсик заиндевел, смёрзлась клочками шёрстка и получилось смешное пугало, которое Олег тут же впустил в дом в ответ на истошный визг. Это он и назвал «показать ежа».

Эре, конечно, было сказано, что только впустил, а не выкинул, и она, к полному удовольствию Олега, горячо поблагодарила его за спасение собачки. Выглядело всё это в самом деле почти забавно. Правда, Игорь заподозрил каверзу, но Олег успел шепнуть мне:

— Адмиралу ни слова! Он шуток не понимает.

И я смолчал, друга не подвёл.

Возвращались мы домой весёлые. Олега то и дело заносило в пышные, недавно наметённые сугробы, и он пробирался через них с дурашливым пением:

Эра Бабич! Эра Бабич!Что ж ты вьёшься надо мной?Ты добычи не добьёшься.Эра Бабич, я не твой!..

Разумеется, на мотив «Чёрного ворона», известного тогда не с пластинки Жанны Бичевской, а по фильму «Чапаев».

Однако склонность Олега переходить некоторые принятые границы, как и его способность художественно приподнимать собственные не украшающие поступки, нашу разумную Лиду почему-то не смущала. Почему? Жизненного опыта не доставало или инстинктивное притяжение противоположностей сказывалось, не знаю. Возможно, и то и другое наличествовало. Короче, заметные предостережения учтены не были, и связь между этими лишь внешне похожими, а в сущности очень разными людьми не ослабевала, а крепла и в ту новогоднюю ночь казалась на все времена.

Слово «связь», впрочем, не подразумевает никакой интимности. Отношения Олега и Лиды, как и Сергея с Верой, носили тогда характер вполне платонический. Время было в смысле сексуального развития не передовое, и многие всерьёз полагали, что интимные радости возможны лишь в рамках законного брака.

Не все, конечно. Даже в нашей новогодней компании была девица по имени Люка — по паспорту, кажется, Лукреция, — о которой такое рассказывали, что и теперь не о каждой услышишь. Рассказывали, понизив голос и обязательно заключая, что подобной репутацией жизнь она свою испортила и ни один серьёзный человек, конечно же, связать с ней свою судьбу не решится. А ведь зря шептались! Решился. Ныне Люка почтенная дама, называет себя Любовь Фёдоровна, осуждает молодёжь за легкомыслие и распущенность и убеждена, что «в наше время такого не было». И меня пыталась убедить, но я не поверил. А она, по-моему, верит искренне.

Кроме этой девушки с пугающей репутацией была в тот вечер с нами ещё одна молодая особа, познавшая радости. Однако, не в пример Люке, как положено, на брачном ложе. Впрочем, в её случае приходится говорить не о радостях, а, скорее, об огорчениях. Замуж она вышла на первом курсе, что было тогда необычно, вышла чуть ли не за старика, по нашим понятиям, — муж был лет на восемь старше и, по слухам, многоопытен. Об этой особе тоже шушукались и намекали на какие-то страдания исключительно интимного свойства, происходившие от опытности мужа и её невинности. Юная дама своей грустной загадочностью вроде бы подтверждала любопытные догадки. Новый год она встречала одна, без супруга, да и ко всем нам — я имею в виду мужскую половину компании — проявляла холодную сдержанность, которую мы с пониманием прощали, связывая её с отталкивающим темпераментом мужа.

Мужа этого, кстати, никто из нас не знал. Только лет через десять судьба случайно свела меня с ним в командировке, в гостинице. Познакомились, разговорились, добрались и до нашей приятельницы, которая к тому времени вновь и, как казалось, вполне благополучно устроила свою жизнь. Я заметил, что давний неудачный брак мало волнует моего нового знакомого, и позволил себе, может быть, не совсем тактично, вспомнить, как мы сочувствовали его бывшей супруге.

Он чертыхнулся.

— Вот сволочи!

— Кто? — не понял я.

— Да они ж с тёщей. Надо же было такую брехню распустить?

— Зачем?

— Промахнулись они со мной. Сочли за перспективного. К фронтовикам, помните, какое отношение было? В аспирантуру — зелёная улица. А я с самого начала на школу нацелился. Когда они разобрались, что это серьёзно, — задний ход.