Марина Палей - Под небом Африки моей Страница 2

(Правильный ответ, кстати сказать, таков: «До самой смерти, матушка». Это те же старшие курсы в общаге просветили. И то, что вопрос лектора риторичен, – тоже не забыли просигналить. Финальная реплика Аввакума, по ритуалу, должна произноситься самим лектором, – поскольку обожает он ее безмерно – и вкладывает в нее словно бы всю парадигму русской судьбы.)

И вот он начинает длить и длить свое наслаждение, культивируя его на входе в оргиастическую кульминацию: «И что ж Аввакум-то наш, ммм?.. и что ж Аввакум-то?.. и что Аввакум протопопице-то отвечает?.. и что ж он женушке своей, ммм?..» – слегка побледнев, он уже отверзает рот, чтобы страстно выкрикнуть девиз и оправдание всей своей забубенной жизни, когда позади аудитории, снизу, словно из-под самого плинтуса, невыразимо гнусаво – и в то же время гнусно-отчетливо – раздается козлиное:

– Больше литра – не пе-е-е-ей!!!…

Эту фразочку, которая, как вскоре выяснилось, была Ванькиной «коронкой», он произносил по многу раз в день. Главным образом она заменяла ему прощальные реплики. Причем Ваньке было наплевать, кто, собственно, оказывался пред его очами – собутыльник, сокурсник, декан, министр культуры, предводитель команчей, Рабиндранат Тагор – да хоть бы и Джавахарлал Неру.

В любом из этих случаев, окажись перед ним волшебно ожившие Тагор и Неру или ныне здравствующие – министр культуры, предводитель команчей, председатель Комиссии по правам человека – да хотя бы и сам Магомет в окружении принципиально не пьющих пророков, – Ванька Телятников в момент, когда менее затейливые индивиды говорят друг другу, по крайности, «бай», – без труда преображал свою рожу в козлиную и, под звяканье пустых, когда-то вмещавших соленые помидоры, банок для пива, с гнусной напутственностью проблеивал:

– Больше литра – не пе-е-е-ей!!!…[2]

Единственная вариация этой фразы, являющей собой не только прощание, но братское (а то и отеческое) назидание, заключалась в том, что, словно бы памятуя о международной деятельности Ким Ир Сена (которому в задвинутых Ванькиных стихах строчили письма задвинутые пионеры Империи), Ванька иногда проблеивал заботливый свой наказ сугубо по-иноземному:

– Ду нот дринк мо зэн уан литер.

Но это бывало редко.

Вообще-то с русским языком, на данный момент, у меня совсем плохо. Моя мать, сколько ее помню, была одержима идеей, что род наш происходит из того же колена, что род Великого Русского Поэта. И что якобы наше ответвление (эфиопских чернокожих иудеев-фалашей, или фалашмура) переместилось из Абиссинии через Кению, сюда, поближе к озеру Танганьика и колыбели всего человечества. Одним из доказательств этой златой генеалогической цепи она выдвигала именно меня, утверждая, что я пошел целиком в своего четвероюродного прапрапрапрадядю – а иначе не тяготел бы так к их Столице, не любил бы русскую осень, театр, очинку перьев, сказки, няню, красивых женщин, игральные карты, детей – и не кропал бы стишков.

Я, конечно, бывает, пописываю стишки… так ведь это грешки приватного свойства: не печатаюсь… да и пишу-то вирши свои на суахили – так же, как и эти записки… Но с русским у меня – да, таки полный караул – точней выражаясь, крандец… Вот уже двадцать лет служба налогового инспектора планомерно уничтожает в моем сердце русские разговорные обороты, выспренность поэтических определений, убийственную задушевность мата, фонетическую точность междометий… ну и так далее. В основном, я вижу у себя на службе мертвую цифирь – и не осмеливаюсь оскорблять этим мелким птичьим пометом райский, всегда майский русский язык, а своим рахитичным русским – никогда не решусь оскорблять римские шеренги цифр, которые иногда особенно остро напоминают мне цепочки большеголовых муравьев, то есть опять же, в конечном итоге, Ваньку.

Помню, как предложил я Ваньке в общаге (где он, коренной житель Столицы, постоянно ошивался) пакет молока и услыхал: это скоромное! православный пост, Маза, ты слыхал?

…Сейчас, через двадцать лет, я еще отчетливей вижу, как Ванька, сухим и точным движением мастерового, разливает армянский коньяк.

Происходит это непосредственно на лекции. Надо отметить, что Ванька отмеряет коньяк даже не по «булькам», то есть не на слух и счет, и уж тем паче не на глаз – все это было бы для него оскорбительно материально – нет: Ванькины болотного цвета очи завязаны черным шелковым шарфом сидящей рядом с ним воблообразной прибалтийской отличницы. Нечаянно попавшись в соседки к «сугубо мужской» компании, она как-то неопределенно хихикает. Черный, с серым отливом, шелковый шарф, скрывающий половину Ванькиного лица, вносит в эту сцену тонкий, хотя и незапланированный, эротический гедонизм самураев.

Коньяк разлит. Ванькины собутыльники (один из которых поэт-деревенщик, другой – индустриальный авангардист) стаскивают с его глаз повязку (близоруко улыбаясь, он надевает очки) и вполне по-родственному – знай наших, в-в-вобла!!. – подмигивают полуиноземной отличнице. Уместней было бы говорить даже и о виртуозности Ванькиного навыка, поскольку дионисийские чаши его друзей разнокалиберны: у поэта-деревенщика – бокал для шампанского с золотым ободком поверху и золотой же надписью «Ресторан САЯНЫ», у индустриального авангардиста – плоская жестяная тара от «Спинки минтая», у самого Ваньки – мутноватая майонезная баночка с сероватой наклейкой «АНАЛИЗ МОЧИ ученика 4-Б кл., 312 шк., Вити Хорошилова».

Троица сидит с краю, у окна, но (не повезло им) в центральном ряду: «блатная» галерка загромождена плащами и куртками. Наступает момент, когда дионисийцы испытывают сугубо техническое неудобство, связанное с переливанием жидкости в организмы.

Немного смущает преподаватель. Дело не в том, что он может оказаться уязвленным этой радикальной альтернативой своему, «полному дыхания легенд и преданий» предмету, а в том, что уста его, занятые ернической перепиской Ивана Грозного с князем Курбским, не имеют сейчас возможности быть орошенными этим же божественно клоповоняющим зельем.

Наконец они решаются[3]. Непосредственно перед тем каждый из троих издает несколько (обязательных для русских) таинственно-многозначительных покрехтываний; при этом поэт-деревенщик степенно поправляет темно-зеленую шляпу с полями, которую надевает всякий раз, отправляясь в Столицу (и не снимает, похоже, даже под душем) – авангардист неожиданно крестится – Ванька же (вижу по губам) выдает долгожданное: поехали… (Какой негодяй учит иностранцев говорить в аналогичной ситуации «na zdorovje»?! Я перебывал в половине стран мира, и везде – не только случайные собутыльники русских, но и специалисты в области их литературы – говорят в означенной обстановке именно так. Просто диверсия какая-то!)

Дионисовы эпигоны – с соборным выражением на лицах («Прости нас, братан! За тебя тоже, братан!») – прочувственно кивают в сторону кафедры – и опрокидывают содержимое кубков в утробы, горящие адским пламенем вследствие жестоких распоряжений правительства. То есть, в соответствии с законами физики и человеческого сообщества, жаждущие освежиться вливают легендарный напиток Колхиды непосредственно себе в глотки (а не тянут его, в позе эмбриона, через соломинку, как дерзко предложил авангардист, – и даже не лакают под столом, как предложил более консервативный, но падкий на компромиссы деревенщик).

Я написал: «Иван, ты вчера отказался пить молоко, потому что Великий пост. А сегодня ты хлещешь коньяк. Как это понимать? Мазанива».

И передал записку вперед.

Я напряженно следил за Ванькиной реакцией. Но никакой реакции не было. Ванька, как всегда, ерзал, как всегда, что-то читал, чесал башку, поглядывал в окно… Потом разлил зелье снова (уже попросту, без шелкового шарфа) и, втолковывая что-то индустриальному авангардисту, небрежно похлопал себя по плечу.

Привычная эстафета ладоней принесла мне бумажный катыш.

Я развернул его.

На обратной стороне чека из гастронома было написано четкими печатными буквами:

«КОНЬЯК – ЭТО ПОСТНАЯ ЕДА. ИВАН».

Следует сказать, что для Ваньки понятия «еда» в общепринятом смысле не существовало. А именно: он ничего не ел. И не так «ничего не ел», чтобы, как Васисуалий Лоханкин, ночью, втихаря, добывать из супа мясо, вздымая куртуазные фонтанчики ажурно нарезанной морковки. Он действительно – не ел. Ничего. Никогда. То есть принципиально не осквернял уста бренной пищей.

Примеры тому редки, но встречаются. Взять хотя бы арсеньевского (Бунин) наставника Баскакова, который был твердо убежден, что это сущий предрассудок, будто люди должны питаться: за столом его интересовала только водка да горчица с уксусом. По нестранному совпадению, отчество Ваньки было как раз Алексеевич; так что на его работе (о которой позже), куда со всей Столицы сползались выживать растерзанные то «безвременьем», то, наоборот, «ветром перемен» гуманитарии, Ваньку, за это сладостное имя-отчество, уважали вдвойне, обращаясь к нему не иначе как на «вы».