Азиза Ахмедова - Гаранфил Страница 2

Сомнений не оставалось — в доме готовились к свадьбе.

Было в этой суете что-то стыдливое, приглушенное.

И в том, как затаилась улица, как сдержанно и холодно отвечали соседи на заискивающие приветствия Бильгеис, как сурово смотрели из-под папах старики, гревшиеся на осеннем солнце, угадывалось молчаливое осуждение. Кто знает, случайно или нет, но громче обычного звучал в эти дни голос Левитана из черных тарелок репродукторов. За каждым окном, под каждой крышей, казалось, билось окровавленное сердце Сталинграда.

А в доме Бильгеис готовились к свадьбе.

Однажды на закате у ворот Бильгеис, вздымая клубы пыли, остановилась «эмка», следом подкатил обшарпанный фаэтон. Из машины вышел невзрачный приземистый человек в щегольском по тем временам костюме, новенькой кепке. Странно откидывая назад руки, он прошел к калитке и, прежде чем открыть дверь, опасливо оглядел улицу, неулыбчивые лица в распахнутых окнах; женщины, будто каменные, стояли они у ворот, сложив на груди усталые, натруженные руки, а чуть дальше, под тополем, потрясенно замерли ребята, ровесники Гаранфил. Все это мигом охватили цепкие близко посаженные глаза.

Только младшая ребятня восторженно крутилась у машины, впервые заехавшей на их глухую улочку, громко комментируя исключительное событие.

— Машина, э! Как у начальника милиции!

— А лошади! Клячи! Всех хороших лошадей на войну забрали.

— Видел? Подарки понесли! Наверно, вкусные вещи там.

— И белый хлеб… Хоть кусочек бы!

— Ведут! Ведут! Невесту ведут! — завопил с плоской, увитой виноградником крыши маленький, похожий на цыганенка мальчишка.

И тотчас из распахнувшейся калитки, как выпущенная из клетки, вылетела, поплыла над домами веселая музыка — негромкая, осторожная… Казалось, зурначи и тот, кто играл на нагора, боялись потревожить безмолвие улицы.

Старая Сария — вот кто не выдержал. Ее ноги в пыльных остроносых галошах с неожиданной в тщедушном теле прытью просеменили к машине. Остаться в стороне, когда выводят невесту, — это было выше ее сил.

Годы прошли, а тот, кто видел, навсегда запомнил красавицу Гаранфил, будто облачком окутанную прозрачно-белой пеной шелка. За плечами и под тяжелой короной волос как крылья трепетал невесомый шелк. Казалось, вот-вот оторвутся от земли тонкие каблучки Гаранфил, и она взлетит в своем белоснежном наряде, прекрасная и чистая, как ангел.

Но, обхватив тонкое ее запястье короткопалой рукой, крепко держал Гаранфил коренастый рыжеусый мужчина; на нем светлый чесучовый пиджак нараспашку, и горб почти не заметен… Он шел почти на носках, чтоб казаться повыше. От волнения, от непривычного галстука струйки пота бежали по его рыхлому, немолодому лицу.

Гаранфил на мгновение вскинула голову — искристо сверкнули в ушах бриллианты, повела взглядом по улице, которая печально, непримиримо смотрела на нее множеством таких знакомых лиц…

А там, поодаль, они, ее рыцари, ее мальчишки, но на них не посмела взглянуть Гаранфил — порозовела, высвобождаясь из объятий плачущей матери, улыбнулась чужой, деланной улыбкой. Сколько шагов до машины? Двадцать? Тридцать? До настоящей легковой машины, в какой не ездил ни один из жителей этой улицы. «Почему такое бледное лицо у Ханум, неужели все оплакивает мужа? Два года прошло… А дед Мурсала — что она плохого сделала этому старику, почему он так гневно смотрит? Хоть бы кто-нибудь улыбнулся. Или сказал: „Будь счастлива…“ Даже Сария понурилась, как на похоронах…»

У Гаранфил слегка закружилась голова, она оступилась, и жених, пользуясь моментом, наконец подсадил ее в машину.

Через несколько минут все было позади. Петляя по тесным проездам, машина вырвалась на асфальт, побежала ровнее, сзади, все больше отставая, цокали копытами лошади, запряженные в фаэтон.

Увиделось заплаканное лицо матери, скомканный школьный фартук в ее дергающихся над столом руках; во время скромного застолья кто-то пролил вино, и, не найдя под рукой полотенца, Бильгеис промокнула лужицу брошенным на спинку стула белым фартуком. Это неприятно удивило тогда Гаранфил, но она не привыкла возражать матери, да и забылось в суматохе. А сейчас вот выплыло, как лампочка мигнула, прежде чем угаснуть, затеряться в памяти. Она с трудом сдержала беспричинные слезы, поежилась.

— Тебе холодно? — участливо обернулся к ней жених. Он поднял стекло и впервые близко заглянул ей в лицо.

Глаза у него были зеленовато-серые, добрые, добрые.

— Нет, нет, — она шевельнула рукой, с приятностью ощутила тяжесть массивного обручального кольца. Никогда не видела Гаранфил такого обручального кольца, украшенного крошечными бриллиантами. А платье!.. Это он прислал портниху с ворохом отрезов, и она выбрала этот воздушный шелк легче пуха, как дымок колышется от малейшего движения. А это — Гаранфил незаметно дотронулась до жемчуга, в несколько рядов обвившего ее шею, — это он подарил ей сегодня. Сам, привстав на носки, застегнул замочек. Ни у одной из знакомых Гаранфил не было таких украшений. Интересно, кто он? Мама все время твердит: «Хороший человек, в хорошем месте работает». И еще говорит: главное, чтоб муж обеспечивал семью. Умная жена не должна лезть в дела мужа. Верно, какое ей дело, откуда у него машина, золото, если она будет «жить, как в раю». Правда, когда он впервые пришел к ним в дом и, сняв у двери туфли, присел к столу, Гаранфил от разочарования чуть не расплакалась. Такой старый, некрасивый! К тому же, кажется, горбатый… Когда гость ушел, мать разыскала ее во дворе.

— Послушай, доченька… Я понимаю… Ты только верь мне. Муж не должен быть молодой, красивый. Красивый муж не для дома муж, не для семьи. Для чужих женщин кавалер. Красивый муж — как единственное нарядное платье: его надеваешь, когда в гости идешь. Не понимаешь? Поймешь. — Она обняла дочь за плечи. — Ушел Магеррам. Идем в дом. Посмотри, что у нас на столе.

На столе был белый хлеб — целая буханка! Шоколадные конфеты и настоящее сливочное масло, не маргарин. Гаранфил намазала ломоть толстым слоем и, зажмурившись от удовольствия, с хрустом надкусила румяную горбушку. Мать что-то еще говорила. Кажется, про то, что «время пройдет, привыкнешь…».

Гаранфил привыкала. И к коротким его визитам, и к лоснящейся от жира шамайке, к белому хлебу и маслу, к свежей баранине, подаркам, к тому, как неотступно следили за ней глаза Магеррама, когда она ходила по комнате, подавала чай или просто сидела с книжкой.

…Чем дальше увозила ее машина, тем спокойнее становилась на душе Гаранфил. Она откинулась на спинку и, когда он осторожно накрыл ладонью ее узкие, прохладные пальцы, не шевельнулась, не отняла руки.

Машина давно скрылась за поворотом, перестали лаять тощие собаки — они всей сворой вернулись к воротам, где так вкусно пахло мясом и, жалко повиливая хвостами, смотрели на Бильгеис бешено-красноватыми от голода глазами.

Бильгеис вытерла слезы, подождала немного, — может, подойдет кто-нибудь из соседей, поздравит ее, пожелает ее девочке счастья. Никто не подошел. Они продолжали смотреть на нее издали, тихо переговариваясь между собой. Когда она тихо закрыла за собой калитку, они заговорили громче.

— О господи, в такое время! — Бильгеис узнала голос матери Мурсала. Тесто войны замешено на грохоте пушек, на крови. Не на свадебном веселье. Как могла Бильгеис…

— Э-э-э, что делать бедняжке? — это Сария. — Жизнь заставила. Такое время сейчас, даже падишаху в руки кусок хлеба сам собой не свалится… А тут, видать, и кусок халвы в придачу достался.

Каким пустым и печальным стал вдруг ее дом. Бильгеис подобрала с земли белый комочек — платок Гаран-фил, она обронила его по пути к машине. Улетело ее единственное дитя, ее прекрасная птица. На подоконнике осталась стопка ее учебников, чернильница-невыливайка, герань — ее забыли поливать в эти суматошные дни, и лепестки уныло провисли. Какая тишина. Хоть бы окликнул кто с улицы. Сколько сладостей на столе осталось, позвать бы соседок, чаем угостить. Нет, не придут они. Осуждают ее, Бильгеис.

Что-то давнее, полузабытое мелькнуло в памяти. Заросшая бурьяном, полуразрушенная мельница в их селе. Помнится, высохла речушка, по которой так весело шлепали лопасти скрипучего колеса, и мельница долго умирала, постанывая под ветром и дождями. Вот и ее дом стал таким без Гаранфил. Будто живая вода ушла, оставив ей, Бильгеис, одиночество и воспоминания. Но ничего, ничего. Правильно говорите — даже падишаху кусок хлеба просто так не свалится. А у Гаранфил и ее детей будет. И кусок хлеба, и халва, и еще кое-что… Она, Бильгеис, теперь спокойна за судьбу своей дочери. Дай бог каждой матери. Случись ей, Бильгеис, заболеть, потерять работу — что было бы с девочкой?

Грусть постепенно растворялась, таяла, уступая уверенности в собственной правоте. Бильгеис подошла к окну, опустила светомаскировочный рулон черной бумаги, повздыхала над неубранным столом — не было сил даже убраться, — доплелась до дивана и мгнобенно уснула.