Аскольд Якубовский - Четверо Страница 2

— Мне что-то разонравились зубы, — сказал он. — Сто рублей он не стоит, он и двадцати не стоит.

— Или купить кота в мешке? — задумчиво протянул Алексин.

— Он не кот, а собака, — сказала жена. — Вы на родословную взгляните.

— Я, милая, не бумагу покупаю.

Но все же Алексин взял родословную Гая и стал читать, презрительно фыркая носом. Хотя он мог немало порассказать глупому хозяину о далеких предках Гая, что были записаны еще в английском Кинель-Клубе (шествие этой семьи пойнтеров в Россию началось из Англии).

Но Алексин не стал рассказывать. Наоборот, все силы он употребил на презрительное фыркание и сокрытие блеска глаз. Он был готов отдать и сто рублей, Иванов приметил это.

Он встал и очень строго посмотрел на Гая: щенок заворчал.

— Злобен! — сказал Иванов. — И это еще не собака, а щенок. Он кое-что обещает, не спорю. Но все мы многое обещали в молодости и не выполнили обещанное в зрелые годы. Даю двадцать!

— Тридцать рублей! — сказал опомнившийся Алексин.

— Восемьдесят! — сказала жена.

Столковались на пятидесяти пяти рублях, и хозяева дали в придачу два ошейника, простой и парадный, с заклепками. Отдали поводок и отличного качества плеть.

— Вот-вот, — ядовито сказал Алексин, сворачивая ее и кладя в карман. — Плеточку-то вы не забыли приобрести.

Так черный пойнтер, восьми месяцев от роду, по кличке Гай, потерял свой первый дом и обрел второй, временный.

Старики поспешили увести собаку.

Они вели Гая суетящимся, кипящим, готовящимся к переезду двором. Вдруг Алексин остановился.

— Слушай, — сказал он Иванову, дергая тянущего назад щенка. — Дом мне знаком. Почему?

— Еще бы, — сказал Иванов. — Ты же его и строил. А с покупочкой тебя: приобрел верхочута. Надо сбрызнуть покупку. Ставишь коньяк?

Но Алексин увильнул от прямого ответа.

— Начинаю вспоминать, — сообщил он Иванову.

Старики остановились и стали наблюдать суету жильцов, как при пожаре, тащивших все из комнат. Несли чемоданы, узлы, фикусы в кадках, тащили пианино — вчетвером, — кряхтя и ругаясь.

Дом переселялся.

3

Там, где быть новым кварталам, вначале убирают старые дома. Они еще стоят, щелястые и темные, в них живут. Но в планах города эти дома уже мертвы. Их метят, ставят белилами номер дома. Не тот, что он носил живым, а номер дома обреченного. А если у рабочих нет белил, то номер пишут черной краской: топором стесывают крошащееся бревно и пишут.

Затем уезжают владельцы. Если дом небольшой, то отъезд их малозаметен. Придет грузовик, в нем приедут грузчики. Они станут говорить хозяевам, как и что выносить и поднимать. И сами помогут.

Но если дом был старым общежитием, то отъезд из него суматошлив: гудят машины, бегают люди, старики тащат доедаемый жучками скарб, а им кричат вслед великовозрастные дети, что надо нести не к машине, а на свалку.

Остановится старик, держа стул или ящик, вынутый из пузатого комода. «Как же так, — думает он. — Выбросить? Я его Лизавете, жене, дарил».

…Испуганные, улетают воробьи, что жили за наличниками окон, голуби, ходившие по латаной крыше.

Из множества нор, прорытых всюду: в подполье, в рыхлых стенах дома, — убегают мыши.

Уползают пауки, двухвостки, косиножки. Эти уходят последними, когда бульдозеры упирают плоские лбы в стены дома. Стены трескаются, рушатся потолки, поднимая клубы известковой пыли, светлой и едкой, от которой свербит в носу и жжет горло.

Затем пыль садится. Дома нет, лежит куча бревен и досок. Воет чья-то собака, но лишь ночью приходят к бывшему дому — прощаться — жившие в нем кошки.

Собака привязана к человеку, а кошка любит и сам дом.

Встревоженные суетой, к Гаю то и дело подбегали нюхаться знакомые собаки.

Приходил щенок такой окраски, будто его шили из разных лоскутов: белых, черных и рыжих; подбегала нервная рыжая собака, сухощавая, дрожащая.

Кряхтя, подходил пес лет двенадцати, бело-рябый, без намека на породу, но с чертами всех на свете собачьих пород. И если к нему внимательно присмотреться, то можно было увидеть в его приспущенных ушах признаки легавой, в низком туловище кровь такс, а в широкой груди узнать дога.

И морда его широкая и длинная. Это доказывало, что старик не обделен чутьем. Но — беспородная собака.

«Сорная», — думалось Иванову.

Пес сел рядом и стал вздыхать. Он вздыхал глубоко и долго. И стало ясно, что просто он так дышал.

Дом умирал — и его не жалели. Звенели выбитые стекла, трещали наличники окон: кто-то пытался просунуть в окно шкаф.

Так являлась на белый свет мебель, которой пришла пора исчезнуть либо на свалке, либо в квартире любителя.

Хохочущие молодые люди вывалили из окна старинное резное бюро и превратили его в щепки и рыжую труху.

Да, Алексин узнал дом… Когда в двадцатые годы он вернулся смертельно усталый после гражданской войны, ему грезилась тихая работа садовода в городском парке. Ибо воображал он себе Коммунистический Город в виде прекраснейшего сада из красивых деревьев (включая и пальмы).

Но потребность была в строителях, чтобы дать жилье созидателям абсолютно новой жизни на земле. Тогда-то и родились эти дома в два этажа, построенные бог знает из чего, но простоявшие половину столетия.

— Сады? Нет, брат, будь строителем! — велел Глухов, их отрядный комиссар, теперь работавший в горкоме. Сказал громко — еще не отвык командовать. Алексин возразил, и Глухов обрушился на него.

— Что? Способностей нет? — закричал он. — Ты их поищи, поищи и найдешь! Вот тебе направление на работу.

Алексин еще не отвык подчиняться, и способности к строительству нашлись. Надо было учиться, брать знания и опыт.

Первые месяцы Алексин работал чертежником-копировщиком. Потея ночами над учебниками, он через три месяца стал конструктором и принес немалую экономию городу, изобретя деревянные шпингалеты для окон, что сберегало металл. Но строительство домов! Пришлось вгрызаться в учебники.

Неизвестно, одолел бы он науку строительства, но Глухов поговорил с Ивановым, желавшим в мирной жизни рисовать, и они потели над книгами (и чертежами) вдвоем. А через год уже ставили первые здания.

Начали с проекта театра оперы и балета и небоскреба в триста с чем-то этажей. Глухов театр и небоскреб одобрил, но обратил их, Алексина и Иванова, просвещенное внимание (так и сказал ядовито — «просвещенное») на острую нехватку жилья. И подкинул идею двухэтажных домов-общежитий.

— А небоскребы у нас, голуби мои, развалятся: ни опыта, ни материалов нету.

Да, с материалами было не то чтобы плохо, а невыносимо. Не хватало кирпича, ограничивали в дереве: оно было валютой, нужной для покупки новых станков. Зато в изобилии давали опилки, горбыли и сколько угодно замечательной, превосходнейшей глины.

Ее брали в городском овраге.

— Хоть ешь ее! А цемент бо-ольшой дефицит, — говорил Глухов. — Обходитесь глиной.

Обошлись. Но работать Алексин кое-как не умел и не хотел. Он создал проект двухэтажного дома на двадцать однокомнатных квартир. Алексин был немного изобретатель и философ. Он рассуждал так: города-парки — это недалекое, но все же будущее. Оно — впереди. А сейчас нужно глядеть на дома как на машину для жилья.

Да и кто знает, как все обернется? Вот и Чемберлен грозит, и Германия замахивается. Значит, эта машина должна иметь запас прочности.

Где его взять? А вот где: нужно сделать наружную обшивку прочным внешним скелетом дома. Пример? Хитиновый панцирь жука. А если учесть прочность внутреннюю — балок, столбов и прочего, то это и дает запас.

И произошло техническое чудо: алексинские «щепки» (так дразнили их) стояли пять десятков лет, могли стоять и дольше. Но век их кончился. Алексин сказал, что хочет посмотреть, как будут ломать дом. Иванов ответил:

— Еще успеем, наплачутся с ним. Пойдем-ка!..

Чай в этот вечер они пили дольше обыкновенного.

Иванов опробовал несколько сортов варенья — Алексин хлебнул винца.

Тоненьким голоском скулил Гай.

…К брошенному жильцами дому двое парней несли канистру с бензином.

— Во будет фейерверк! — говорили они.

Часов в двенадцать ночи Алексин пошел проводить Иванова. Выйдя на улицу, они обратили внимание на красноватое небо. Оно было цвета сажи, перемешанной с клюквенным киселем. Пахло гарью.

— Что это? — удивился Иванов.

— Я бы сказал, что это пожар.

— Айда до того дома! — предложил Иванов.

И точно, горел дом.

Это был странный пожар — без людей, без пожарных машин. Пламя ревело, то и дело взлетали искры, мелькали над домом летучие мыши, бросая огромные, черные, бегучие тени. И было далеко видно, как светились глаза ночных кошек, пришедших смотреть пожар.

Веяло сухим теплом. Три собаки лежали и сонно жмурились на огонь: пестрый щенок, рыжая и старый белый пес.