Галина Щербакова - Роль писателя Пьецуха в жизни продавщицы колбасы Вали Веретенниковой Страница 2

Как я не умерла сразу, не знаю. Усилием воли осталась на этом свете, потому что понимала: если не я, то кто же? Кто, кроме меня, дело сделает? С другой же стороны, какой дурак возьмет десять тысяч в сотнях после этого указа? А пойду я завтра их обменивать, что скажу? Машина у меня есть, квартира, и все в ней есть. Не бедная я, чего там говорить. А чистую правду могут неправильно понять. Подумают обо мне черт знает что. А думать нечего. Мне эти деньги нужны для убийства. Это вам не шуточки. Это святой случай.

Объясняю. За неделю до того разревелась я в подсобке, как не знаю кто: господи, говорю, да что ж, тебе трудно прибрать к себе эту подлую тварь? Если ты есть и ты такой весь из себя справедливый, так пошли ей холеру или трамвай на пути, так закороти ей электричество или открой люк с кипятком. Наконец, сколько на свете ядовитых грибов! Мало ли у тебя, господи, способов, но ты у нас чистоплюй, ты по мелочам не мараешься, как же, как же… Из меня все это слезами идет, подсобный наш Гоша, алкаш алкашом, других не держим, но человек умный и в смысле идей богатый, дает мне минералки запить мой душевный крик и говорит с огромным удивлением и непониманием меня: «Что за паника, мать? Что за проблемы? Всегда ведь можно договориться». И меня как током! Я сразу поняла смысл. Схватила его за свитерок, аж нитки затрещали, кричу, говори не сходя с места – с кем и когда. Через час он отозвал меня от прилавка и сказал, что это будет стоить пятнадцать тысяч. Я сразу поняла, что он меня насасывает. Не может быть такой цены. Не может. Не стоит человек ее. Да еще такой человек! Ну, я и возмутилась. Прямо при народе, что значит нервы… И правильно сделала. Гоша уже через час, когда я в туалет отлучилась, спокойно пошел на снижение: десять авансом исполнителям, а две ему, комиссионные после дела.

Вот для чего денежки сняты были с книжки. Я только потом уже поняла морду кассирши, которая посмотрела на меня как-то не так, когда я зобом вздулась и потребовала: «Мне крупными». А она, сволочь, с подъебцем так, враспевочку: «Только крупными, Веретенникова Валентина Ивановна. Только». Отслюнила мне бумажки, головка к головке. Я еще вышла и думаю: ну что за народ! Вот только потому, что я имею средства, меня ненавидеть? А ты встань на мое место! Встань со своего мягкого стульчика и восемь, десять, а то и двенадцать часов постой на плоской ступне. И чтоб целый день на тебя дышали вчерашней пищей, и чтоб всякие разные руки к тебе тянулись, и какая зараза к тебе прилипает, разве узнаешь? И я мысленно пожелала кассирше сберкассы того же, что случилось у меня, и даже представила, как у нее увянет морда, когда она пойдет по миру побирать деньги, потому что откуда ей взять?.. Как она будет мечтать совершить налет на собственное рабочее место, но, как говорила моя покойница бабушка, у нее для такого дела в одном месте не кругло. Что значит – в ж… не кругло, я не знаю, но бабушка любила это выражение. Я, помню, в детстве даже брала зеркальце для проверки, но это так, к слову, хотя и говорит о моем характере – ненавижу не понимать!

С той минуты, как сказал телевизор и как брызнуло на меня чебуреком, я уже не присела и ночью не уснула. Утром разыскала Гошу, он мне прямо сказал: какой же идиот… И тогда я пошла к заведующей, я же знаю, у нас в кассе всегда сумма, и тут она мне и выдала: «Откуда у вас дома такие деньги? Вы что, писатель Пьецух?» Если б она сказала, вы что, писатель Пушкин или Евтушенко, я б нашлась. А тут я прямо с ног. Я ж не понимаю, о ком речь! Может, как-то надо было правильно сказать, или засмеяться там, или шуткой так – «что вы думаете, я этот самый Пьецух и есть», и она бы мне сказала: ну, приносите деньги, вложим в кассу. Но у меня пошло по всему телу непонимание вопроса, и я сдуру, с идиотства, ляпнула что-то про деньги на машину.

– На вторую? – спросила стерва.

– Сыну, – промякала я.

– Но вы же покупали сыну.

Запуталась я. У нас машина действительно на сына, а старая на деда, мы ездили по доверенности, муж сказал – так грамотней. Если что… Я ушла от нее, трясусь, но ни одному человеку на земле сказать, что со мной, не могу. Я ж ни с кем, кроме Гоши, на эту тему… Даже мой не в курсе. Но тут нужно пояснение.

…Сначала я разбила самое дорогое, что у меня было в жизни, – дружбу. Потому что как нас ни стравливала за всю жизнь судьба, я Тинку любила, можете мне поверить, я это слово в своей жизни не истрепала. И когда у нее первый аборт был в четырнадцать лет и все ее поливали, я ее, сине-белую, выгуливала и даже сомнений у меня не возникало, что, мол, может, не надо мне, хорошей девочке, дружить с ней, плохой. А потом пошли у нее замужи-раззамужи – первый, второй, третий. И каждый раз или ее бьют, или она истица, или она ответчица. Я же по-прежнему ее выгуливаю. И когда у нее гемоглобин от такой жизни падает на нуль и у нее начинают трястись руки, и когда у нее колготки сползают вниз, потому что не за что им зацепиться! Никто же меня не заставляет это делать, это зов дружбы, и, когда я такая, мне бывает ничего не страшно в жизни, я в этот момент все сворочу и возьму любой рейхстаг. А эта дурочка Тинка, слизывая у меня с ложечки мед, протертый с лимоном, чесноком и орехами, говорит мне в тоне юмора: «Опять тебя засосала Тина. Ну, все… Больше она не дастся. Твоя Тина. Все… Клянусь тебе, что больше я не попадусь».

Такие ее слова – сигнал, что ее можно уже оставлять одну и вернуться к своим делам.

Я ее умою и скажу: «Живи, дура, дальше». А сама думаю, как же я ее люблю. Честно, так себе говорю: люблю, хоть и понимаю – никто она мне, никто.

Я ей простила даже роман с моим. Я долго, месяца четыре, не просекала. Что называется, пока на месте не застукала. Так вот, мужа я из дома выгнала, мы полтора года жили поврозь, пока он совсем не заплешивел и я не поняла, что потом я уже буду работать только на восстановление его здоровья. Он у меня язвенник, и только я знаю, как его питать, чтоб он про язву забыл. Без меня он не то что тело потерял, у него мозги от плохого питания усохли. Наблюдаю со стороны – придурок придурком. Сначала я решила оформить развод, потому что сильно я в нем разочаровалась. А потом взялась за голову. Как Тинка, я не умею – со всем и каждым. Я очень привыкаю к вкусу и запаху. Где я найду другого после сорока, чтоб он не платил алименты и чтоб у него не было своей, неизвестной мне болезни? А где я найду нерасчетливого, которому я нужна сама по себе, а не как человек престижной профессии? А с моим мы начинали с нуля, он меня брал бедную, а я у них на заводе секретаршей работала. Он – инженер, а я – никто. Его папа-мама прямо зашлись в конвульсиях, но он же меня взял! И путь мы с ним прошагали будь здоров, так что неужели я ему Тинку не прощу?

С ней же мы тогда ни на день не поссорились. «Вы сойдетесь?» – спросила я ее сразу. «Ты что, спятила? Всю жизнь ему вязкие каши варить? Неужели?» И все. Через полтора года я вернула полуинвалида, который, извиняюсь, какал кровью. С Тинки я никаких слов не брала, она сама сказала: «Ты не думай, подобное не повторится. Это я не стрезва». И он, тоже без понуждения: «У тебя не должно быть сомнений…» Я смолчала и ей, и ему. А сын… Я про него еще не говорила. Потому что он – главное в этой истории. Все главное – впереди. Так вот сын, Миша, в свои пятнадцать лет сказал мне: «Ты, мама, выдающаяся личность». И я тоже смолчала, не лезла с вопросами, почему да почему у одуванчика толстые щеки? Выдающаяся, кто ж спорит. То, что сын мой тогда это понял, вселило в меня мысль, что он – умный, в меня.

Вот где крылась ошибка. В этом моем материнском заблуждении.

Дальше пошла такая раскрутка. У Тинки в какой-то богом забытой Уляляевке – это я условно – умерла сестра. И осталась девка. Дочь. Тинка была в мужском простое, женщина она – что там говорить, это я и сейчас скажу – сердобольная, вот она эту уляляевскую Ксюшу и привезла к себе. «Доведу до ума! Поставлю на ноги! Оставлю квартиру! Вот кто на одре подаст Тине стакан воды!» Ну, что мы еще говорим, когда из нас прут благородные поступки? А Ксюше – между прочим – не два по третьему, а уже полных восемнадцать, и она давно уже себе на уме, что я не осуждаю, себе на уме всегда надо быть. Я когда с ней у Тинки познакомилась, сказала: «Направление ума у тебя хорошее»… А она собиралась идти в какой-нибудь кооператив или в совместное предприятие, к должности никаких претензий не имела. «Я не гребую, – говорит, – мне бы зацепиться. Хоть поломойкой».

А у Тинки возьми и окончись пост, и она привела очередного претендента на свою особу. (Чтоб вы знали, Тинка – учительница в вечерней школе, крупный специалист по пестикам, тычинкам и человеческим органам выделения и размножения в объеме средней школы.) Так вот, исходя из сказанного в скобках, контингент у нее, как правило, – дорогие товарищи учащиеся. Все мы стареем. Было время, когда она была молоденькая учительница и обучаемые были старше ее, потом они сравнялись, ну, в наши годы она уже, можно сказать, молодая мать взрослых детей. Этот последний, который пришел к ней «уже навсегда», был мужичок уляляевский. Это я опять же условно, имея в виду не географию, а существо природы. Лимитчик не лимитчик, этого я не знаю, но очень из глубины глобуса. Тинка уже не одного такого вывезла на себе, но осталась без понятий. Вот они и поселились – двое уляляевцев и очень поношенная учительница по всеобщему размножению. Дальше даже интересно. Тинка их выгнала, потом Ксюшку вернула, пришла ко мне не за советом, сроду она ни у кого ни о чем не спрашивала, пришла – ё-мое! – с удивлением, что у ребенка(!) вполне развита половая сфера. Я ей спокойно так: «Тина! Вспомни себя». А эта дурочка как в глубоком склерозе, который уже маразм: «Разве мы такие были? Разве в восемнадцать лет я думала только о том, чтоб переспать с чужим мужчиной?» – «Ты не думала! – кричу я ей. – Ты с двенадцати лет это осуществляла, а я стояла на стреме». Не поссорились – посмеялись. Живем дальше. У нее с Ксюшей какие-то мены-размены, у меня Мишкин десятый класс. Почему это я думала, – кто бы мне сказал? – что мой сыночек в смысле половой сферы еще дитя? И что уляляевская Ксюша с плохо вымытыми патлами не может представлять опасность? Он же слышал, как я характеризую все это уляляевское племя и как я по три раза на дню говорю, что, если баба на передок слаба, то это как группа крови – не изменишь за всю оставшуюся жизнь. Это я потом поняла, что я ему сама указала путь – иди туда, где наверняка не откажут. А он у меня рохля, это есть. Березу ему не заломати. Короче говоря – я его оберегаю ночами и вечерами, день оказался вне пригляда. Днем, после школы мой сыночек туда и повадился. И пока Тинка отсиживала часы в школе, Ксюша показала моему дураку, как получаются дети. Когда Тинка про это узнала, она испугалась страшно. Это правда. Ей бы тут и прибежать ко мне, когда еще не так далеко все зашло. А она, идиотка, стала это дело покрывать, чтоб, не дай бог, я не просекла. «Черт с вами, – сказала она им, – только чтоб мать не знала». Дошло до того, что, когда Тинка болела – у нее жуткие мигрени от неупорядоченности жизни, она им разрешала при себе. «Я, дети, все равно в прострации». «При ней был особенный кайф», – сказал мне потом сын. Я думала, сойду с ума. Я сказала Тинке: «Все. Все навсегда! Чтоб больше порог моего дома…» Тинка в рев: «Дура! Это же хорошо, что при мне, а не неизвестно где… Хорошо, что Ксюшка своя, а не неизвестно какая…» Открыла я дверь и тихо так сказала: «Вон!» Говорю тихо, а внутри у меня грохот, будто товарняки столкнулись. И Мишке спокойно сказала: «Еще раз туда пойдешь – не возвращайся. Убью». Он испугался. Разговоров на тему «я ее люблю» не было и в помине. Честно скажу – я этих разговоров больше всего боялась. Я ж все-таки женщина умная, и не пальцем сделанная, и читала много (кроме Пьецуха), и я, можно сказать, понимаю тонкие чувства. Они бывают идиотические, чаще всего даже, но отрицать их с порога или там оплевать, на это у меня духу не хватило бы. Но сын мой ничего подобного не сказал. Ни полсловечка. Камень – с души…