Владимир Михайлов - Сборник "Посольский десант" Страница 2

А с утра явился тот же церемониймейстер, а с ним — воины с мечами, и люди с оковами и инструментами, и еще один, о котором старик сказал, что это «вешальщик и отрубщик» — палач, как поняли терранские дипломаты. Все спешили, «Император сделал переворот» — попытался объяснить старик видимо, не о государственной катастрофе хотел он сообщить, но просто о переменах в повестке дня, из-за которых прием послов был перенесен на более ранний час. Их стали заковывать в цепи, и тогда обоим пришло в голову, что переворот есть переворот, и связан, может быть, с изменением намерений власти в отношении Терранской Федерации. Наверное, можно было еще как-то воспротивиться, но они не стали.

И вот — гремящая, спотыкающаяся на (редких, правда) выбоинах телега, и возникшая из неизвестно какой древности стража с мечами и плюмажами на цилиндрических шлемах, и лошади зачем-то в кольчужных чепраках. И еще — позади телеги, в окружении множества копейщиков — толпа, тоже в цепях: несколько десятков синериан, наряженных в какие-то подобия земных одежд, сшитых кое-как и перепутанных безбожно: спортивные тренировочные брюки — к фраку, женское длинное платье с подолом, кое-как распиханным по голенищам высоких, чуть не до паха, ботфорт, военно-морской сюртук с эполетами — и пестрые курортные шорты. И еще, и еще всякого… Видимо, толпу эту полагалось считать терранами. Посол Изнов лишь пожал плечами, смешливый Федоров на сей раз не сдержал улыбки. Но тут же посерьезнел, подумав, что ведет все это, может быть, к совсем не веселому концу.

Сейчас только и оставалось, что смотреть на улицу. Везли их, надо думать, по главной городской магистрали. Широкая, она была застроена — домами, надо полагать, но без окон, на улицу выходили глухие стены высотой, по земным меркам, в четыре-пять этажей. Стены были обильно украшены горельефами, изображавшими чаще всего синериан с преувеличенно-резкими чертами лица, с выкаченными круглыми глазами, с гипертрофированными мускулами нагих тел — только мужчин, ни одного изображения синерианки. Дома изредка перемежались башнями — высокими, напоминавшими очертаниями старинные керосиновые лампы Земли; башни тоже не имели окон, зато каждая увенчивалась шпилем — все той же фигурой кулака и ладони. При всей ширине своей проспект из-за отсутствия окон и промежутков между домами (и как только в них проникали?) напоминал если не коридор, то глубокую траншею, которая лишь далеко впереди упиралась в нечто высокое и расцвеченное зелеными огнями. Надписи же на стенах, горевшие ночью, сейчас были потушены. Сходство с траншеей усиливалось еще и потому, что не было видно ни единого дерева, ни клочка зелени. Вдоль широкой мостовой тянулись тротуары; они были подняты примерно на метр, а кроме того отгорожены проволочной, кажется, сеткой — как на иных футбольных стадионах на Земле; сетка, впрочем, была тут и там порвана. По тротуарам люди шли или стояли, глядя на процессию. Изнов не сразу заметил, что и двигались они, и стояли как-то необычно (для земного глаза): группами, человек не менее десятка, и при каждой группе находился один, а то и двое в балахонах, с жезлами. Ни разу не появился одинокий прохожий. Временами между группами происходил как бы обмен: когда идущие проходили мимо стоящих, от группы мог отделиться один или несколько и присоединиться к стоящим, а кто-то из тех — наоборот, примкнуть к идущим и уйти с ними. Можно было бы подумать, что улицу заполняют переодетые солдаты, отвыкшие передвигаться вне строя — если бы люди не шли так нестройно, без всякого порядка, оставаясь просто кучкой, в которой каждый старался пробраться поближе к середине. Но вообще прохожих было немного, город не производил впечатления густонаселенного; так бывает в жаркие летние дни, когда все, кто может, бегут подальше от асфальта. Однако, можно ли было тут мерить мерками Земли? Изнов опять пожал плечами: со временем, надо полагать, поймем и это — если оно будет, конечно, время… Прохожие на высоких тротуарах находились почти на одной высоте с терранами, и посол поймал взгляд зеленых, немигающих глаз одного из стоявших у сетки синериан, одетого, как и большинство, в тусклый комбинезон, почти неразличимый на фоне стен. Во взгляде было усталое превосходство. Всерьез они, что ли, все это принимают? — подумал Изнов. — Дураки… — Телегу тряхнуло на выбоине; стоявший рядом палач в цилиндрическом, закрывавшем все лицо, кроме глаз, уборе испуганно ухватился за плечо Изнова и что-то мелко прокашлял: извинялся, как посол скорее угадал, чем понял. Слабо знали язык они с Федоровым, слабо… Изнов все же попробовал издать несколько «кхе-кхе» в нужном ритме и с соблюдением интонации, чтобы выразить формулу прощения. Что-то, наверное, получилось — в глазах палача, тоже зеленых, мелькнуло выражение благодарности.

Подумав о языке, Изнов стал пытаться прочитать что-нибудь из тех надписей, что украшали стены вперемежку с богатырями. Телега ехала медленно, и на этот раз удалось разобрать кое-что, тем более, что тексты часто повторялись. Сначала повезло прочитать самую частую, трехчленную надпись. Она гласила: «Часть лучше целого. Часть важнее целого. Часть больше целого!». Может быть, я что-то не так перевел? — подумал Изнов. — Надо запомнить транскрипцию, потом спрошу, хотя бы у старика… — Другая повторяющаяся надпись была: «Читай Кодекс! Знай Кодекс! Исполняй Кодекс! Все в Кодексе, и ничего вне его!». Да, не лишено любопытства все это, — подумал Изнов, — что же, тем интереснее будет потом разобраться. — Третья надпись гласила: «Кто верит — живет!». Четвертая, едва ли понятная, невзирая на краткость: «Экха — миф!». Что такое «экха», Изнов перевести не смог; когда он занимался языком, такого слова ему не попадалось. В Федерации Гра были только синерианские газеты и немного книг, а в них такого слова не встречалось.

Надписи надоели; Изнов поднял глаза еще выше. Зеленоватое небо местами пробивалось сквозь плотный пух облаков. Наверное, в ясные дни смотреть на него бывает так же весело, как на земное, голубое, высокое. Наверное, и под этим небом…

Мысль прервалась. Что-то произошло на улице. Ничто вроде бы не изменилось, но в глазах палача мелькнул откровенный страх. Церемониймейстер сделал шаг назад и оказался рядом с Федоровым, между ним и косой стойкой виселицы, — ухватился за балку, обнял ее, словно ему почему-то трудно сделалось устоять на ногах. Люди на тротуарах — или показалось? — зашагали торопливей, а стоявшие начали понемногу отступать, прижимаясь к стенам, отодвигаясь подальше от мест, где проволочная сетку была порвана. Сопровождавшее телегу войско подтянулось, хотя не было никаких команд. Их, впрочем, терране могли и не расслышать за свистом и звоном оркестра, который, как бы поперхнувшись на секунду, потом заиграл еще громче, чем до той поры.

Федоров взглянул на церемониймейстера. Капли пота проступили вокруг выкаченных глаз старика, дышал он часто и громко.

— Что случилось? — спросил Федоров по-террански. — Вам плохо?

Синерианин сделал странное, кругообразное движение головой.

— Никак, — пробормотал он, — никак. Есть это, ничего, я имел видеть. Ничего, все совершенно ровно. Я призываю доверить. Все очень ровно.

— А это?.. — начал было Федоров и умолк.

Странный звук раздался, перекрывая даже лязг колес и вой оркестра. Высокий, пронзительный, чистый — словно кто-то исполнял простенькую мелодию из трех-четырех нот на блестящем корнете о трех клапанах. Звук поднимался все выше, и вдруг сразу упал и прекратился — наступила, казалось, тишина, хотя оркестр все играл, пусть не так стройно, а колеса загрохотали даже сильнее: лошади убыстрили шаг.

— Что это было?

— Это ничего не есть, э.

Старик мелко дрожал.

— Я же слышал!

— Я не слышал. Никто не слышал. Ничего. Ничего не есть.

И снова тот же звук раздался. Позади. Ближе.

— Ничего не есть. Ничего. Обманка слухов. Погода, э. Звуки. Дует воздух… ветр, зефир, э? Очень прошены суть закрыть глаз! — Тут церемониймейстер перешел вдруг на синерианский язык, в его частых-частых покашливаниях Федоров так и не смог уловить никакого смысла. Вероятно, то была увертка человека, не желающего ничего объяснять.

Но объяснения были уже, пожалуй, и не нужны. Звук раздался в третий раз, почти рядом, а потом Федоров и Изнов, и не подумавшие, разумеется, закрыть глаза, увидели тех, кто эти звуки издавал.

Они обтекли телегу двумя ручьями. Длинные и приземистые, на кривых лапах, с великолепным мехом — длинным, густым, переливавшимся всеми цветами радуги. Опаловые глаза, перечеркнутые горизонтальной щелью зрачка, скользнули по телеге, по воинам но копья были выставлены, хотя солдаты не смотрели на зверей, глаза их на напряженных лицах смотрели прямо, вдоль улицы. Резкий запах, похожий на мускусный, хлестнул по ноздрям терран. Зверей было десятка три, может быть, больше. Палач снова вцепился в Изнова: лошади пошли рысью, они тревожно кричали, крик их напоминал оглушительное кваканье. Воины бежали, не отставая. Но длинные, плоские морды радужных зверей уже повернулись к тротуару. Люди там (все же это были люди, черт возьми, хотя и не такие, как мы) стояли безмолвно, неподвижно. Все глаза были подняты вверх, никто не смотрел на зверей, руки — ладонь и кулак — были ритуально сложены. Те, что носили балахоны, высоко подняли жезлы и смотрели на людей, смотрели внимательно. Вдруг, словно была дана команда, все опустились на колени. Звери поравнялись с одним из разрывов в сетке. Высота тротуара не удержала их, мягким, мгновенным прыжком они преодолели препятствие, почему-то пробежали мимо ближайшей, малочисленной группы — и набросились на следующую, побольше. Ни один человек не встал с колен, не сделал даже движения в свою защиту. Звери бросались, сбивали наземь, вцеплялись. Раздалось лишь несколько сдавленных криков. Никто не смотрел в ту сторону — только Изнов с Федоровым не могли оторваться, поворачиваясь назад, насколько позволяли оковы. Потом звери снова обогнали их. Они уходили. Терране напрягли мускулы так, что цепи больно врезались в плечи, в бедра. Звери пробежали мимо телеги, человек был перекинут через спину каждого четвероногого, рука или нога человека находилась в пасти зверя. Один-другой еще слабо дергались. Красный пунктир отмечал путь стаи. На месте, где стояла группа, осталось четверо или пятеро: один на коленях, словно окаменев, ритуально подняв руки, остальные лежали ничком, без сознания, человек в балахоне стоял чуть поодаль, горизонтально вытянув руку с жезлом. Стая свернула в боковую улицу. Оттуда, словно очищая путь хищникам, выплеснулся поток машин на антигравах; машины были, скорее всего, задержаны там, чтобы пропустить процессию. Миг — и последний хищник исчез за углом.