Александр Хургин - Целующиеся с куклой Страница 2

И Бориска, вырастив детей до юности, пустил их жизни на самотёк и на усмотрение жены, а сам продолжал какую-то отдельную от них жизнедеятельность, какую-то свою личную возню, чтоб не так скучно и не так убийственно протекало в никуда время.

Интерес к своей жизни он поддерживал искусственными, надуманными методами: например, квартиру поменял на другую. Примерно такую же, но всё-таки на другую. И устроил всей семье переезд с последующим капремонтом. К которому довольно быстро охладел и бросил в незавершённом виде на полпути.

Потом жену он сменил. Тоже на похожую. И внешне, и по возрасту, и по музыкальному образованию. Правда, он скоро понял, что сменил совсем уж шило на мыло и вернулся к прежней своей жене восвояси, в прежнюю, значит, привычную семью.

Жена это всё от него стерпела — надо думать, для того, чтобы у неблагополучных её детей был хоть какой-нибудь отец, и потому, что измены мужа были ей вполне безразличны: любовь к Бориске и ревность остались к тому времени в прошлом.

Работу Бориска опять-таки менял несколько раз и все разы без пользы уму и сердцу, потому как все работы хороши и все одинаковы — на всех работать надо ненормированно, а когда доходит дело до оплаты труда и отдыха, так начинаются интриги и сложности, и унижения личности работника. И он думал, что бы ему сменить теперь, что и на что? Думал, пока Горбун — сын своего отца — не пошёл ещё дальше, чем он. В своём стремлении к бессмысленным переменам.

Он придумал сменить страну, в которой до сих пор жил с самого своего рождения и за пределами которой нигде не бывал даже по турпутёвке. Сказал:

— Хочу жить в соответствии с европейскими нормами качества, а тут мне качество жизни не подходит. Да и развернуться тут негде.

И он уехал. Не один, а вместе с отцом и матерью — уговорил он их последовать его дурному, но заразительному примеру, рисуя всякие золотые горы и перспективы. И отец согласился с радостью, поскольку менять ему всё равно что-нибудь было нужно и хотелось до свербежа, и почему бы не сменить сразу всю большую страну целиком, чтоб уж не мелочиться и не менять то одно, то другое, то третье. Ему идея смены страны показалась по-настоящему небезынтересной, и сын не долго его уговаривал. А он уже, в свою очередь, уговорил деда, Йосифа.

Дед на уговоры ответил, что ему — патриоту бывшей советской родины — все эти чужие страны с турецкими берегами и на хрен не нужны, и что ехать за ними хвостом не имеет он ни малейшего желания. Но будет вынужден. Потому что если не ехать, то кто ж их с бабкой по-людски похоронит, когда кончится время жизни? Очень ему хотелось, чтобы по-людски, в узком кругу детей и внуков.

Единственное, о чём он предупредил всех заранее и безапелляционно — это о спутниковой антенне. Для приёма там, на чужбине, русского телевидения и беспрепятственного просмотра русских новостей дня.

— Без этого, — сказал, — жить я ну никак не могу, да и не желаю.

А брата своего Шизофреника Горбун, сколько ни уговаривал, так и не уговорил, не смог. Брат, будучи сумасшедшим с девятого класса средней школы, сказал, что ему воздух родины всего дороже. И поэтому он на ней останется жить и дышать до победного конца и до последней капли крови.

— Какой воздух? — говорил Горбун. — Тут же дышать нечем от выхлопных газов и дымов металлургической промышленности.

Но Шизофреник ничего не хотел слышать, ни доводов никаких, ни аргументов. Из-за его несговорчивости и женщин — мать и бабку — уламывать пришлось долго, из-за него они тоже не хотели никуда и ни за что переезжать. Но их убедить всё-таки общими мужскими усилиями Горбуна и Бориски удалось. А Шизофреника не удалось ни в чём убедить. И он остался. Без родителей, без семьи, без ощутимых средств к существованию (пенсию по болезни его душевной можно не учитывать) и вообще без всего он остался. Только с небольшой, постхрущёвских времён, квартирой. Которую ему в результате нехитрых манипуляций с обменом и продажей недвижимости обеспечили отъезжающие родственники. Записав её, правда, на имя Бориски. На всякий какой-нибудь случай, а то мало ли что.

3

И зажил Шизофреник в этой квартире душа в душу с тараканами и молью, доставшимися ему от прежних владельцев. В смысле, он их пальцем не трогал, а они отвечали ему такой же взаимностью.

Конечно, всё это далось не просто — не так, что он не захотел ехать, а остальные пренебрегли его существованием и умотали. Нет, когда родичи Шизофреника серьёзно собрались таки в тёплые края, и стали готовиться, они его по очереди и все вместе уламывали и со вcех сторон убеждали. И кричали на него, и объясняли, что один он жить по состоянию своего душевного здоровья не может, что, как только соседи прознают о его одиноком положении в обществе, они моментально сдадут его под каким-нибудь благовидным предлогом в психушку, а квартиру приберут себе к рукам и присвоят. И конечно, никакие уламывания и объяснения, и запугивания на Шизофреника не подействовали. Если бы на него действовали объяснения, он, возможно, не был бы шизофреником.

Родители с братом Горбуном даже хотели его без личного согласия из страны вывезти — как нуждающегося в постоянном уходе инвалида. И уже навели справки, как именно всё это делается по закону — сейчас же всё надо по закону, если ты обыкновенный простой человек, — и уже стали оформлять постепенно соответствующие бумаги, а он что-то заподозрил, благодаря своей обострённой мании преследования, и спрятал паспорт и пенсионное удостоверение инвалида детства от греха подальше. И все родственники — даже и родная мать — в конце концов от него отступились, оплатили квартиру, коммунальные услуги и телефон за год вперёд, дали ему на будущее каких-то незначительных денег и уехали.

Единственное, в чём они смогли убедить Шизофреника, это в том, что он должен сходить с отцом в жилконтору, имея при себе паспорт. Чтоб в квартире его официально прописали и зарегистрировали. Шизофреник о чём-то своём подумал, паспорт откуда-то тайно извлёк и, не выпуская его из рук, сходил куда следовало. Наверно, просветление на него нашло в этом вопросе. Но потом, забрав документ с печатью о прописке у паспортистки, он уже не спрятал его, а выбросил в мусорный бак на южной окраине города, чтоб уж никто его не нашёл и не использовал ему во вред.

Так он никуда и не уехал. И ходил, а вернее бегал трусцой с прутиком в руке. По всему городу бегал он, бегал, как и раньше, в любое время года и в любую погоду, целыми днями с утра до заката солнца, напоминая худого неприкаянного жирафа.

А вечерами он читал книги на испанском языке, который изучил по самоучителю, и слушал на коротких волнах радиопередачи из Мадрида, Мехико, Гватемалы и Тегусигальпы — столицы Гондураса. При этом он не брил себе жидкую бороду и покупал рыбные консервы в томате, в масле и в собственном их соку — лишь бы они были в герметически запаянных банках. Ими он и питался. А больше ничего не принимал в пищу ни от кого, болезненно боясь отравления извне. Он не знал, кого боится, потому что ни с кем не был знаком и не разговаривал, он знал только, что боится отравления, и всеми способами его избегал, подозревая всех поголовно. А о том, что могут найтись нехорошие люди с преступными намерениями и выселить его из квартиры ни за грош в ближайший дурдом, он не думал и не предполагал, что такое возможно, поскольку был всё-таки шизофреником, и о чём ему думать, а о чём нет, не всегда зависело от него. А уж думать о том, что пропадёт он в дурдоме, не имея никаких близких родственников вне его неприступных стен, и вовсе было неподвластно воображению больного и его смутному представлению о жизни.

И он бегал по городу на свободе с прутиком, изо дня в день. Иногда он забегал по пути в большой красивый магазин под названием супермаркет Сельпо. Летом там было прохладно, а зимой всё же теплее, чем на улице, и можно в поисках нужных консервов погреться. Но там работала кем-то одна злая тётка, и она всегда гнала его из магазина взашей. Наверно, она не любила сумасшедших, а может быть, он ей напоминал кого-нибудь из близких родственников.

Шизофреник говорил в свою защиту:

— Я консервы купить пришёл, чтобы жить, за деньги.

А тётка кричала:

— Пошёл вон отсюда, проклятый.

И ему приходилось оставлять магазин и выходить в жару или, наоборот, в мороз без консервов и бежать в другой, менее красивый, магазин. Но гнали его из красивого супермаркета Сельпо не всегда, потому как злая тётка работала там не каждый день, а посменно с другими, менее злыми тётками, которые не гнали его и не обращали на него внимания, а иногда и жалели каждая по-своему и кто во что горазд. В основном, правда, лишь на словах.

И может быть, если б не появилось в городе в тот год этих летних временных кафе под открытым небом, ничего бы и дальше не случилось с Шизофреником, и он продолжал бы жить всё в том же духе и темпе. Но они появились, эти кафе на асфальте и на верандах под зонтиками и просто так, ни под чем, появились, чтобы к осени и к дождям исчезнуть из городского пейзажа до следующего тепла и следующего жаркого лета. И там, во всех этих кафе, сидели праздные с виду люди, попивая прохладительные и другие напитки и закусывая, и беседуя — кто ни о чём беседуя, о неважном, а кто о разных серьёзных делах и действиях, в том числе и противоправных. Как например Вова Школьник со товарищи. Тот самый Вова, который всегда слыл среди людей сволочью, грабителем и планокуром, а в последние годы стал ещё и притонодержателем, и торговцем ворованными автомобилями, и сомнительной недвижимостью, и палёными спиртными напитками, и, чёрт знает, чем ещё. И этот Вова Школьник каждый день сидел на террасе летнего кафе «Алабама», выпивал и закусывал в своё удовольствие, и занимался между тем отвратительными своими делишками. И конечно, каждый день наблюдал он с высоты террасы, как пробегал мимо «Алабамы» жидкобородый Шизофреник с прутиком. Наблюдал, наблюдал, пока однажды не сказал: