Дмитрий Савицкий - Passe Decompose, Futur Simple Страница 2

Ступая по ядовито-изумрудным, сиропно-малиновым подтекам рекламы, я медленно бреду к набережной. В дверях полупустого бара, вывалив язык и тяжело дыша, лежит пенсионного возраста овчарка. В баре темно, лишь одна низкая лампа на стене — грубо раскрашенный под галле стеклянный нарост сочит мутный свет. Возле кассы нервно дергается вентилятор; к ржавой его сетке привязаны длинные лоскуты седого шелка: они вьются на электрическом ветру и шелестят с китайским акцентом. Стойка запотела, но влага не выступает мелкими каплями, а лежит лужицами. Хозяин, явно родственник пенсионной овчарки, то и дело отирает небритое багровое лицо скомканной зеленой салфеткой. Кружка пива, которую он с аккуратным фетровым стуком ставит передо мною, моментально покрывается мелким бисером.

Я пью медленно, вглядываясь в отражение собора в огромном, испариной подернутом, зеркале. Нотр-Дам проступает сквозь густеющий воздух ночи скоплением гигантских свечных огарков. Вера коптит. Невидимый речной трамвайчик, бормоча на трех языках, высвечивает оба берега зенитной батареей прожекторов. Ослепительно синий свет превращает в мертвецов двух тяжелых, лоснящихся от пота англичанок за крайним столиком, оскаленного вьетнамца в дверях WC, хозяина с отвисшей мокрой губой и вытаращенными глазами. Лес теней ползет по стенам — под углом ломаясь на потолке. Несущийся по набережной мотоцикл, попав в зону огня, вдруг вспыхивает лиловым и исчезает. Чья-то рука скребет мой локоть. Я смотрю вниз и вижу сморщенное лицо немолодого карлика. Он снимает котелок, обнажая неприлично розовую лысину, и усталым жестом протягивает букет вялых роз. Он не француз, этот карлик. Он албанец или турок. У него злое детское лицо.

Я беззвучно шепчу — нет, спасибо — и отворачиваюсь.

Огни уходят дальше к набережной Архиепископства и бар медленно погружается в грязную шевелящуюся тьму. Над Нотр-Дам сухо вспыхивает ветвистая молния, не вся сразу, а, как рождественская елка, по частям и, прежде чем погаснуть, высвечивает низкое растрепанное небо. Я достаю из нагрудного кармана взмокшую двадцатку. Хозяин, поджав подбородок к груди, громко, с хриплым свистом, пропуская сквозь бронхи воздух, отсчитывает мокрую сдачу.

На мосту через Сену брюхатая, бурой шерсти, кошка, вытягивая спину и кося одним глазом, воровато и завороженно смотрит под мост на такую же бурую в свете фонарей бурлящую воду.

Толстяк в мятом льняном костюме, засунув руки в карманы и задрав голову к небу, на ходу высвистывает что-то знакомое.

"Радость" Людвига Ван. Удвоив tempo.

Он проснулся поздно. Сквозь щель разъехавшихся штор хлестало пыльное солнце. Пахло подсыхающей после поливки мостовой, хлоркой, свежим кофе. Целлулоид последнего сна перекошенным слайдом дрожал перед глазами: поворот тенистой аллеи, запущенная растрескавшаяся мраморная лестница, чье-то вспененное платье, гравий дорожки. Столько зелени и такое запустение могли быть лишь там, в богом забытой, светлой памяти дней иных — средней полосе.

Он смотрел на старые балки потолка, на одной был вырезан масонский знак, припоминая: в час был ленч у Ванды. Старая карга, жрица культа Афродиты Монпарнасской, обещала свести его с самим Люсьеном Гаро. Говорят, она была необычайно хороша… Как же! До первой мировой! Когда папаша привез её из Кракова… "Я была, милый мой, как тот самый зефир! Как пастила трехцветная: розово-бело-голубая…"

Он лежал в спутанных простынях, левая рука под головой, в правой гудящий как трансформатор лингам. Linga! Конечно же трансформатор! Из ниоткуда собирающаяся прана, густеющая до прозрачного клея. Склеивать миры. Мир. Дабы не развалился.

Отбойный молоток грохнул из-за невидимой засады. Пыльное солнце стало еще пыльнее. Итак, Гаро — академик, советник г-на Пр., знаток вин и лошадей, бессильный мира сего, клоун со стажем, опекун шаловливых бездельников с улицы Св. Анны. Крупный план: седые волосы, торчащие из ноздрей. Деяния и свершения: проект оказания помощи чукчам, полтора миллиона франков на утепление юрт печурками бретонской фирмы "Заря Капитализма".

Где его досье? В конторе или дома? Тайный порнограф, создатель жанра chatte-stories. Инфаркт три года назад. Инфаркт или рак? Звонили из "Монда". Велели бдеть. Старуха-мойра, нить мохера, дряблой грабкой… To spin.. Spining… Filer…

В этом году книга в "Грассе" — "Аморальное большинство". Подзаголовок — "Апология усредненной глупости". Что еще? Европейский парламент, законопроект по борьбе с утренними поллюциями: Хватит загрязнять среду и четверг! Лично я больше не курю каннабис, я предпочитаю давидоффа… Чик! Отхватил серебряной чикальницей в меру влажный кончик. Обрезание или кастрация? Обслюнявленный табачный лист. Прошлогодний тур по странам Африки. "Что-то я не вижу эвенок?" Олень под баобабом. Задвиг. Бред. Как перевести — "поехала крыша"?

Он встал, поморщившись от боли в пояснице, с опаской потянулся, подошел к окну, дернул за шнур. Солнце хлынуло, слепя, сплющивая предметы, уперлось в противоположную стену, растеклось. Розовый слон, кисти Яковлева, стал белым.

На крыше дома напротив, возле трубы, сидел загорелый плотник, уминая семидесятисантиметровый сандвич. Объективная реальность была украшена пышными облаками и обещала еще одно всеобщее удушье во второй половине дня.

С зеркалами у него были особые отношения. Тусклое в ванной, забрызганное зубной пастой, попыталось подсунуть нечто бейконовское. Вглядываться он не стал. Журчание утренней струи. Песня жаворонка над водопадом. Обмяк. Все-таки свинство. Выполнять две таких разных роли. Мерзко един в двух лицах. Ванна была тускло грязного цвета: уборщица-португалка рожала пятую неделю. Он щедро намылился, стоя под несильным душем, фальшиво напевая: "O dolci baci, o languide carezze, la-la-la…" Дальше он слов не знал.

В спальне зазвонил телефон. Хрен с ним. Ответчик включен? После третьего гудка щелкнул умненький, набитый полупроводниками и пылью автоответчик и голос Жюли низким полухрипом произнес:

— Ты дома? Если дома, сними трубку… Она помолчала. — Я ужасно спала. Нам нужно поговорить.

Шмяк. Бросила трубку. Comedie Franсaise. Она вечно "ужасно спала". Невозможно разбудить. И она постоянно хотела что-то выяснить, вывести на абсолютно мутную чистую воду… "Ты меня лю? — Я тебя не! "

Переслать Филиппу открытку в Рим? Пусть оттуда пошлет ей экспрессом. "Прости, уехал, не позвонив. Срочная работа. Финика Моти согласилась на интервью. Take care. Вернусь через три года. Целую." Подпись. "Твой." "Как бы твой…" "Частично и временно твой…"

Эта стерва способна запарковаться напротив подъезда с запасом сигарет на три недели и ждать, когда проскользну домой. Shoot me tender, shoot me true…

Я знаю, что я не прав.

Он осторожно выбрался из ванной и, встав на охапку грязного, брошенного на кафель белья, потянул с крючка полотенце. Говорят, Гаро носит какой-то знаменитый перстень. Подаренный покойному президенту республики самим Чингисханом.

"Мой друг, как-то мы полуночничали с Марком Поло у Кастелло, и я имел неловкость спросить его, откуда этот дивный блеск и лучистая энергия. Маркуша Половский тут же скрутил с пальца этот шедевр, эту тайну, этот источник власти и, несмотря на мои не слишком громкие возражения, на официальные ноты про тесто (и даже угрозы), одел мне его на.

Нынче же, чувствуя, как облетает тощий календарь дней моих, я хочу передать его вам, вручить, просить вас милостиво принять от имени моего и прочих народов и рас, населяющих нашу древнюю — да возьмите же, черт побери!.. Я, Люсьен Гаро, клянусь отныне и вовеки блюсти древний кодекс, древний уголовный кодекс чести и ни при каких обстоятельствах не снимать, не свинчивать с пальца этот кох-и-нор дней моих…"

— Розы или шампанское?

Он стоял перед распахнутым дверным шкафом, тупо уставясь на затянутый в пластик смокинг — из петлички торчал засохший цветок гардении.

Перевод Кама Сутры на чувашский или же лилии?

Что приличествует всучить в скрюченные лапы старой ведьмы в дверях лупанария? Дать ей триста франков, пусть купит сама. Ужас! "Разворачивайте осторожно. Капает на ковер. Это моя печень. Собственная. Клеванная Прометеем. Вот здесь — начало цирроза. Сам Цезарь любил подпорченную вишню…"

Он долго выбирал носки. Наконец натянул на бледные городские ноги нечто цвета провинциальной сирени и, бросив на стул мокрое полотенце, уселся пить кофе. Кофеварка была запрограммирована накануне, и вкус у кофе был той самой американской бурды, что подают в любом кафетерии from uptown L.A. to downtown N.Y. - в съедобных, плюс! протеиновых стаканчиках.

Выпил и закуси!

Он, фыркнув, вылил кофе в раковину и потянулся за кофемолкой. Из-за банки "лавацца" пьяным зигзагом шмыгнул в заросли пакетов спагетти рядовой невидимого фронта, родственник богомолов, ку-ка-ра-ча-та-ра-кан… Кан-кан тара… Сволочь! Мутант шестиногий! Новое поколение коричневых: живут нынче в отстойниках кофейной гущи, в электророзетках, торчат на кофеине в электромагнитных полях!