Николай Фробениус - Каталог Латура, или Лакей маркиза де Сада Страница 2

– Это как раз то, что вам нужно, мадемуазель, – уверял Гупиль.

И Бу-Бу решила, что дом ей нравится.

Этот простой каменный дом стоял высоко над городом. Из окна были видны очертания Онфлёра и устье Сены. С восточной стороны, совсем рядом, раскинулся бескрайний яблоневый сад. Весной, стоя на заднем дворе, она сможет любоваться океаном цветущих яблонь. До города по извилистым тропинкам было час ходьбы, но Бу-Бу предпочитала ходить за яблоками именно туда, чтобы не доставлять сборщикам удовольствия посмеяться у нее за спиной каждый раз, когда она захочет купить у них ведерко яблок. Она с жадностью поглощала эти сладкие яблоки. Их вкус напоминал ей о приемной матери и фруктовом саде, который окружал их дом. Бу-Бу безуспешно пыталась утолить постоянно терзавший ее голод.

Одиночество не угнетало ее. Другое дело тишина! Бу-Бу никогда не жила в таком тихом месте. Когда она просыпалась, ее невидимой стеной окружала тишина, и ей казалось, что тишина похожа на смерть. Тишина окутывала Бу-Бу плотным плащом, и Бу-Бу замирала. Она, точно старуха, сидела у окна и смотрела вдаль. На летящие облака цветочной пыльцы. На морские волны. На блестящие тела животных, мелькавших на опушке леса. Почему-то она была уверена, что рано или поздно из леса кто-нибудь выйдет. И однажды после долгих дней напрасного ожидания из леса и в самом деле вышел какой-то человек. В темном плаще и шелковых панталонах до колена. Месье Гупиль. Бу-Бу была разочарована.

– Я все думал о вас, мадемуазель, о вашем благополучии.

Голос у него был необычно высокий и напомнил ей голос одной старой монахини в монастыре. Адвокат огляделся с явным любопытством. Он увидел голые стены. Блюдо с яблоками. Большой деревенский хлеб, который Бу-Бу только что испекла. Она не знала, что ответить адвокату.

– Мне нравится мой дом.

Наверное, это было глупо? Она проследила за его взглядом, снова скользнувшим по голым стенам. Гупиль приосанился. Теперь он смотрел прямо на нее, на ее лицо, на фигуру, на грудь и живот, смотрел бесстыдно и откровенно. Уж не заблестели ли у него глаза? Что это, презрение или любопытство? Бу-Бу слышала, как он пыхтит.

– Мы с вами могли бы заключить соглашение. Вы и я. Это соглашение обеспечит вас. Вы живете одна. В доме много денег. Кто-нибудь может прознать об этом. И тогда быть беде.

Бу-Бу смотрела на свои ноги. Ей не хотелось показывать ему, что ее раздражает угроза, плохо скрытая в его словах. Он заговорил другим тоном, и она снова подняла на него глаза.

– Настали тяжелые времена, Бу-Бу. Крестьянам, рыбакам, лодочным мастерам приходится занимать деньги. Почему бы не давать ваши деньги в рост тем, кто в них нуждается? И получать за это втройне.

Он был явно доволен собой, лицо его расплылось в улыбке. Бу-Бу тоже захотелось улыбнуться, она любила говорить о деньгах, но понимала, что, заговорив о них сейчас, допустит тактическую ошибку. Вытянув губы трубочкой, она смерила адвоката взглядом.

– И какие же комиссионные вы хотите, месье? – спросила она, все-таки не удержавшись от улыбки.

Гупиль дернул горбом, не было сомнений, что ему не по себе.

– Мадемуазаль, я скромный человек. А что касается вас, моя скромность вообще беспредельна. Я согласен на десять процентов от суммы займа плюс тридцать пять процентов от вашего годового дохода. Что скажете, дорогая?

Она кисло засмеялась и с удовольствием прислушалась к звуку своего смеха. Адвокат считал ее глупее, чем она была на самом деле. И выставил себя дураком в ее глазах. Бу-Бу наслаждалась своим положением – до чего же он потешный! – она медленно покачала головой, как обычно качал ее приемный отец, желая подчеркнуть важность своих слов:

– Десять процентов от суммы возвращенного долга, и ни су больше. А если вас эти условия не устраивают, я найду другого адвоката, который согласится на них. Большего я не могу предложить вам, месье.

Так Бу-Бу начала свою добропочтенную и прибыльную карьеру ростовщицы в Онфлёре и его окрестностях. Необходимое зло, говорили люди о ее занятии. Эта ростовщица – посланница черта, также говорили о ней. И опять ей вслед летело имя дьявола. Но она не обращала внимания на людскую молву.

Жизнь Бу-Бу в корне изменилась. У нее вдруг появилось занятие. Ее стол был завален долговыми обязательствами. Условия займа. Проценты. Подписи. Время и точность расчета. Принцип прибыли. Бу-Бу и Гупиль часто засиживались далеко за полночь со своими счетами. Тишина больше не тяготила ее. Бу-Бу испытывала непривычную радость, думая о заработанных ею деньгах. О своих заемщиках она не думала. Их тяжелое положение ее не трогало. Она всегда чувствовала себя отгороженной от мира, и нужда должников значила для нее не больше, чем пена, из которой родилась Афродита, – Бу-Бу наслаждалась, загребая деньги. Она давала деньги в рост, ибо сам Господь решил оставить ее в живых. И еще потому, что ей просто нравилось это занятие. Нет, все сложилось слишком хорошо, чтобы в это поверить. Ей было приятно думать, что ее состояние удвоилось. Что оно стало в пять раз больше. В десять. Она радовалась, подводя итог каждой недели. Столбики цифр. Точность. Деловой расчет. Требования о соблюдении условий. Такой стала теперь ее жизнь.

– Жестокая. Бессердечная, – ворчали должники.

Гений, думал Гупиль, но у него хватало ума играть роль непрактичного посредника. А для Бу-Бу ее деятельность представлялась ясной, как неоспоримость четырех действий арифметики. Ей даже не приходило в голову, что сострадание может иметь к этому какое-то отношение. Что людей жестоко эксплуатируют феодалы, что люди завидуют церковникам и ненавидят кровопийц и ростовщиков вроде нее, – все это даже не приходило ей в голову. Мир несправедлив, народ голодает, но ведь это не ее вина. Погоня за прибылью требует, конечно, некоторой несправедливости. Но почему она должна из-за этого огорчаться? С другой стороны, она всегда трезво вела свои денежные дела. Не повышала проценты. Не мошенничала с долговыми обязательствами и брала не больше, чем все остальные ростовщики в Руане и Лизьё. Ей только хотелось, чтобы ее расчеты были безупречны.

Все мечты Бу-Бу ограничивались деньгами. Цифрами. Долговыми обязательствами. Золотыми монетами. У нее, как у коллекционера, был повышенный интерес к монетам. Она любила их сами по себе, и у нее не возникало ни малейшего желания потратить на что-нибудь свое состояние.

Но тут произошло нечто странное. С тех пор как ростовщичество превратилось для Бу-Бу в привычное занятие, тело ее вдруг ожило и задышало так, что ей это казалось непристойным. Словно монеты, долговые обязательства и столбики цифр необъяснимым образом разбудили ее кожу, и она проснулась, как животное после спячки. Кожа льнула к одежде, раскрывалась навстречу случайным прикосновениям. Всякий раз, когда кто-то нечаянно прикасался к Бу-Бу в очереди на рынке или когда Гупиль сухо пожимал ей руку, она ощущала почти болезненное щекотание. В постели ее груди колыхались и жили, будто самостоятельные существа, они поднимали соски вверх и терлись друг о друга. Бедра, ягодицы, лоно вели себя еще более непристойно. В конце концов ей приходилось прибегать к рукоблудию, чтобы наконец заснуть. Пристыженная, она кричала от страсти. И пыталась поскорее все забыть. Но это преследовало ее, точно зуд.

Человек, пробиравшийся сквозь лесные заросли, бежал, опасаясь, что это бегство закончится смертью. Лицо его покрывала пятидневная щетина, а босые ноги почернели от запекшейся крови. Сразу было видно, что он бежал из тюрьмы. Он не смел объявиться в приморском городе, никаких планов у него не было и сил тоже. Больше всего ему хотелось упасть на мох и исчезнуть, незаметно исчезнуть навсегда. Мысль о смерти не пугала его. Он предпочитал смерть возвращению в сырую камеру. Но ему не хватало мужества. Он шел вперед, закрыв глаза и не обращая внимания на ветви, хлеставшие его по лицу.

Почувствовав, что он вышел из чащи, беглец открыл глаза и остановился. Перед ним на гребне холма, словно покинутый, стоял каменный дом. Приоткрытая дверь. Темное окно. Он огляделся. Подумал: я бежал всю ночь. И начал осторожно подниматься к дому. Была мертвая тишина, и чем ближе он подходил к дому, тем крепче становилась его уверенность, что там никто не живет. Он отворил дверь и шагнул в темноту. Стены сомкнулись вокруг него, и он сразу почувствовал запах пищи. Почему он не ощутил его раньше, ведь внутри пахло очень сильно? Беглец засмеялся. Пять лет он не ел жареного мяса и теперь просто не узнал его запаха, а ведь в тюрьме он исключительно по запаху, задолго до того, как тюремщик появлялся в коридоре, мог определить, принес тот жидкую кашу или суп и приправлены ли они каплей свиного жира. Он так напряженно вслушивался, чтобы не пропустить ни одного звука, что не почувствовал запаха, щекотавшего ему ноздри. Теперь он неподвижно стоял в темноте и знал, что поворачивать уже поздно, что он просто не в силах уйти от этого запаха. Беглец осторожно прошел в глубь комнаты, подкрался к кухонному столу и по запаху нашел тарелку с мясом. Это был сочный кусок, зажаренный на хорошем масле и посыпанный петрушкой. Беглец с жадностью набросился на еду, запихивая в рот такие большие куски, что с трудом мог проглотить их. Ты жрешь, как животное, сказал он себе, ты хуже диких зверей, среди которых бродил пять суток. Но остановиться он не мог и ел, пока не согнулся от рези в желудке; его вырвало. Он с трудом удержался, чтобы не вынуть куски мяса из собственной блевотины.