Юрий Буйда - Лета Страница 2

Дети еще не встали, когда они сели на кухне пить чай. Две старухи и молодая армянка — костистая Лиана, за которой ухаживал внук Леты Александровны — Евгений.

— Звонил Иван Абрамыч, — сказала Лиза, придвигая чашку хозяйке. — Будет с женой и сыном.

Лиана опустила глаза. Она всегда страшно смущалась, если Лета Александровна заставала их с Женей где-нибудь в саду или на веранде. Похоже, у них роман. Евгений, как и Лиана, был врачом. Они познакомились прошлой осенью, когда в дом прибыли карабахские дети. Поздно вечером он стремительно вошел в кухню, где голая до пояса Лиана умывалась над тазом, стоя спиной к двери. «О, простите! — Он отпрыгнул к порогу, задев ногой табурет, сам едва удержал равновесие. — О Боже!» Женщина повернулась к нему, держа перед собою полотенце. «Тише! Детей разбудите!» Женя вконец сконфузился. «Простите… но что у вас на спине… откуда такой шрам?» Лиана спокойно улыбнулась. «Осколок. А теперь можно мне одеться?» Она прошла через ад армяно-азербайджанской войны, была ранена дважды. Теперь вот и чеченских детей лечила.

— Радио включить? — спросила Лиза, глянув на часы. — Новости будут.

— Только потихоньку.

Передавали известия из Чечни.

— Дудаев негодяй, Масхадов негодяй, все эти князья — заурядные негодяи, — вдруг прервала молчание Лиана. — Людям ведь все равно, при какой власти жить. Им нужно было сто раз подумать, прежде чем ввязываться во все это…

— А русским? — Лета Александровна поправила ленту на голове.

— При чем тут русские? — удивилась армянка. — Русские ни при чем. Русские всегда убивают. Это нам думать надо…

Она вдруг смешалась. Лета Александровна накрыла ее костистую руку своей мягкой пестрой лапкой. В наступившей тишине (Лиза выключила радиоприемник) стало слышно, как сопят и возятся в спальне дети. «Сколько же их? — подумала Лета Александровна. — Как-нибудь надо бы сосчитать…»

— Продукты кончаются, — прошептала Лиана. — Рафик и Шамиль должны завтра подвезти…

— Я буду в саду. — Лета Александровна поднялась. — С цветами.

Николай Александрович умер в тридцатом от разрыва сердца. Его хоронили с военным оркестром, на панихиде выступали бритоголовые усатые генералы. Красноармейцы в буденовках дали три залпа в воздух из ружей. За Летой Александровной оставили квартиру. Старший, Петр, уже пробовал себя в литературной критике, неожиданно — для матери — стал активистом комсомола, сменил имя — подписывался Юсуповым, впадал в ярость, если ему намекали на аристократическое происхождение. Жил он отдельно. Лишь пожал плечами, когда ему сказали о смерти деда, Александра Петровича, известного историка.

Через два года Лета Александровна вышла замуж за Абрама Ивановича Долгово, из старинной семьи, давнего знакомого, друга семьи. Он был ученый-химик и генерал, подолгу пропадал на каких-то секретных полигонах в Поволжье. Отношения их были ровны и теплы, проникнуты нежностью и участием. Спустя полтора года Лета Александровна родила Ивана и превратилась в статную дородную даму с чуть набрякшим, но по-прежнему красивым лицом. Дочь вышла замуж за офицера и уехала в Западный край. Писала редко — да между ними никогда и не было настоящей близости. Вскоре Катя родила девочку и привезла ее в Москву показать бабушке. Лето вся семья проводила на даче. Там-то они и узнали об аресте Петеньки. Катя тотчас собралась и укатила с дочкой в Белоруссию (через несколько месяцев взяли и ее мужа). Абрам Иванович возбудил все свои связи, но делу было решено придать громкое звучание и хлопоты пропали впусте. А зимой тридцать седьмого Петра Юсупова расстреляли. Она была матерью врага народа, но ее лишь однажды допросили, и довольно небрежно, и отпустили. На прощание следователь съязвил: «До скорой встречи, ваше высочество». Она обернулась в дверях и холодно заметила: «Если уж так вам угодно, то обращайтесь ко мне правильно, по-русски: ваше сиятельство».

Это была первая жуткая зима, которую она пережила с болью, в муках, слезах. Вторая выпала на сорок первый год, когда погиб Мишенька, записавшийся в московское ополчение: он был убит в первом же бою. Скромный, тихий ученый-ассиролог, продолживший дело Александра Петровича Прозоровского.

Много лет спустя Иван сочинил стихотворение, посвященное матери, и две строки из него Лета Александровна часто шептала перед иконкой: «Зимой Тридцать страшного года, зимой Сорок тяжкого года…» Она пережила и эти страшные зимы. «Как мне благодарить Тебя, Господи?»

Утро она провела в саду, составляя букет к приезду сына. Помогавшая ей Лиана волновалась в ожидании встречи с Женей. После обеда она увела детей на речку, а Лета Александровна, как всегда, отправилась в «колоду». Отсюда открывался чудесный вид на пойму, дышавшую донником и чуточку — речным илом. Над высокой травой, уворачиваясь от тополиного пуха, носились стрекозы. Вдали погромыхивало — быть может, приближалась гроза. Громадные белые облака стремительно разворачивались и, оставляя за собою перистые хвосты, мчались к Москве, по пути густея и вливаясь в подсиненную облачную массу. «Какое счастье, — думала старуха. — Боже, какое счастье…» Она думала ни о чем: о себе, сыновьях, облаках, о том, что открыла наконец секрет жизни: надо просто расти, как растет трава или растет само время…

По железнодорожному мосту к Москве пробежала электричка цепочка тусклых огоньков. Вечерело.

Повернув голову, она увидела спускавшегося садом сына. В полушаге за ним шла высокая женщина. Лета Александровна достала из кармашка платок, вытерла рот: с возрастом мышцы лица ослабли и слюна незаметно стекала на подбородок.

— Ну что, милый? А где Женя? — Она подставила щеку — сын поцеловал. И еще раз. Значит, волнуется: как-то матушка примет новую жену? Двух прежних приняла плохо, хотя ни разу об этом сыну и не сказала.

— Он Лиане бросился помогать. — Иван легко рассмеялся, потянул за руку жену. — Это Руфь. А это Елена Александровна.

Сыну было за шестьдесят, но выглядел он, несмотря на седину, молодо. Конечно же, тюрьмы и лагеря не прошли бесследно: Лиза шепотом докладывала, что сын перенес уже три операции на желудке, — но сам матери об этом ни гу-гу.

— Хорошо у вас тут. — В голосе молодой женщины звучала легкая растерянность: робела. — И воздух сладкий…

— Идите приберитесь, да будем ужинать, — велела Лета Александровна. — И пошлите Николая за вином.

Иван дернул щекой:

— Не надо Николая, мы привезли.

Лизиного мужа он не любил, звал Крысоедом, но — из уважения к матушке — заглазно.

Старуха проводила молодых взглядом. И на этот раз Иван женился на красавице, хотя ведь сам не раз говорил: «Красота до вечера, доброта навеки». Стройна, мила… Что ж. Он поэт. Лете Александровне уже успели донести его новые стихи, посвященные Руфи.

Будь последней в жизненной чреде,

вместе и находкой, и утратой,

и единственною провожатой —

там, на роковой моей черте…

Та-та-та… Сумбурновато и выспренне. Не лучшее из того, что он написал. Впрочем, предыдущей жене, Верочке, он и вовсе не посвятил ни строки, что приводило ее в ярость: ей хотелось увековечиться. Верочка страстно ненавидела этот дом, ревновала Ивана к матери, легко затевала сцены, без которых, кажется, и жизнь ей была не в жизнь. «Кста» — презрительно отозвалась однажды о ней Лета Александровна. Что означало это междометие — «кста» — она, впрочем, и сама не знала. Набор звуков. Взрыв сухих согласных, разрешающийся бескостной гласной мякотью. Другими ругательствами она не пользовалась. «Единственное, что мы создали подлинно своего, это язык, — заметила она как-то с усмешкой. — Все остальное — колесо, кирпич или там телеграф — могли создать и немцы. Если мы чем-то миру интересны, то лишь своим языком». — «Ну да, — тотчас согласился Иван. — Ничего другого и создать не могли. Недаром Куракины отправляли белье стирать в Голландию. Русские прачки стирали из рук вон: не привыкли к тщательной работе, к деталям. Деревянная цивилизация не требует искусства труда». Лета Александровна лишь покачала головой: «Эк у тебя легко! Чуть что — люди, народ. Выдь-ка на площадь да крикни: „Эй, народ!“ — и никто головы не повернет, ни один Иван, ни одна Сарра…» Кста…

Иван тяжело переживал разрыв с Верочкой. А когда отутбил (по Лизиному выражению), рассказал о забавном случае. Однажды Верочка увидела, как, собираясь к ужину с гостями, Лета Александровна достает из шкатулки свое ожерельице, — и ночью вдруг разрыдалась на Ивановом плече. «Ты б видел этот жест! это движение! Умри — такому не научишься, это — от рождения. Княгиня!»

Дети в столовой стучали ложками-вилками и громко перекрикивались.

Тем временем Лиза — Руфь взялась ей помогать — накрывала стол в просторной кухне, у распахнутого в сад окна. Иван пристроился в уголке с папироской и со своего места подначивал Женю, старательно ассистировавшего Лиане, которая унимала жующих и галдящих детей.