Анна Гераскина - Я тебя не слышу Страница 2

— Привет! (я четко выговариваю слова)

— Привет.

— Как дела? (я тщательно проговариваю, громко)

— Хорошо.

— Как ты? (я чувствую себя рыбой)

— Плохо.

— А я приехал. (большой рыбой, возможно, семгой)

— Хорошо.

У меня в рюкзаке домашняя колбаса. Мама передала. И свитер, если погода испортится.

— Мама колбасу передала. Вкусную!

— Спасибо. Как она?

— Не испортилась. Я кусочек, правда, отрезал.

— Мама.

— А-а. Хорошо. Привет передает.

— Ага. А ты почему приехал?

— Просто так.

— Хорошо. Чайник пойду зажгу.

Да, он обязательно так скажет! И я пойму, что Володя мне рад. И сразу же обниму его.

На Новочеркасском раннее утро. Я ищу номер 27, строение 1.

Я иду легким пружинящим шагом и пою в самой-самой глубине души громкие маршеподобные песни.

Начало сентября меня не пугает.

4)

Я был не готов к такому повороту. Долго стучал в дверь, жал на неработающий звонок, курил на лавочке у подъезда. Дома явно никого не было. Но ведь Володя — человек обязательный, знал, что я приеду, так куда же тогда подевался? Можно было бы предположить, что он напился и уснул мертвецки, но звонил и стучал я настойчиво, раз за разом с завидным упорством поднимаясь на пятый этаж, а потом спускаясь вниз к подъезду.

Соседка по площадке, всклокоченная пожилая женщина, открыла мне свою дверь не сразу. Да я бы и сам открыл нехотя, если честно.

— Я его не видела давно.

— Не видели?

— Нет.

— Вообще не видели?

— Вообще. Хотя я не слежу особо.

— М-м-м. А что делать?

— А что? Ждите — придет, нет — домой пойдете.

— Поеду.

— Поедете. Почему бы и не поехать.

— Спасибо большое, — я выдохнул ей в лицо свою усталость и порядочную уже нервозность, а соседка, учуяв мое настроение, закрыла дверь одним движением.

Очень некрасиво.

В общем, я пошел гулять. Точно решил — гулять, а вечером вернуться. Володя ну просто деться никуда не мог. А значит, и не делся.

Петербург шумел по-русски. Сигналил туристическими автобусами и пах хот-догами с одной сосиской. Я поехал на Невский. Блядь, а куда я еще мог поехать? Я в Питере был лет пятнадцать назад, совсем маленьким, не помню ничего. Ну, Адмиралтейство помню. Ну, Петра. Ну, крепость. Поэтому Петербург решил изучать заново и совершенно самостоятельно, не спрашивая прохожих, а невнятно шатаясь по улицам, куда Бог пошлет.

Бог послал за пивом.

На лавке рядом сидела девочка в гольфах. Я еще подумал, сентябрь, а она, дура, в короткой юбке, с голыми ногами, гольфы эти дурацкие. Некрасиво, конечно, пялиться на незнакомых людей, но на эту девочку-воробья пялиться очень хотелось: на круглые коленки, на волосы, которые пушились на шее, на все эти сигареты, которые она курила одна за другой — я очень хорошо ее рассмотрел. А потом она подошла знакомиться. Нет, просила за жигалку, конечно, но я-то знаю, что знакомиться — в этом замороченном солнцем сквере никого, кроме нас двоих, не было. Будни, епта.

— А почему ты так много куришь?

— Хочется. Что-то раскурилась, ты прав. И че?

— Ну, приехал к родственнику, вот гуляю.

— И как тебе Питер?

— Не знаю, я не очень рассмотрел. Красивый. Большой.

— Ну да. А я каталась тут с одним товарищем по реке. Такое...

— Приставал?

— Не то слово! Масква-сталица. Блядь, не знаю, что теперь делать.

— В смысле?

— Ну что сегодня делать. Вечером собиралась в «Революцию», но теперь не знаю. Мои все на экскурсию уехали.

— Ты с экскурсией?

— А? Ага.

С экскурсией… Мы раз ходили на экскурсию в краеведческий музей всем классом. Во дворе, помню, стояла хата, каменные бабы и макет мельницы, который подарили музею. Пока все толклись в залах с живописью, я махнул в комнату с гобеленами. Гобелены спросом у одноклассников не пользовались, поэтому я точно знал, что здесь меня первые минут десять никто и искать не будет.

Под штанами у меня были колготки, которые мама заставляла надевать, и вот эти колготки страшно мне мешали, потому что сползали постоянно, подло собираясь на коленках. Я расстегнул брюки и полез их подтягивать. Нелепо как-то: музей, колготки, гобелены с колхозницами… Поэтому я от колхозниц отвернулся и поправлял колготы под грустным взглядом Благородного оленя.

Мои одноклассники ввалились в зал предсказуемо шумно. Я успел застегнуться.

— Что, Вадик, заинтересовался творчеством Усачова?

— А?

— Усачов, Вадик, известный художник, который еще в 1925 году…

Ужасно захотелось в туалет.

Вот и сейчас — ужасно захотелось в туалет. То, что рядом не было ни одного, это как само собой разумеется.

— Пойду я отойду.

— Давай, — девочка в гольфах меня и не держала.

Я пошел быстро, быстрее, еще быстрее. И забыл вернуться.

Ел сырки творожные. Щурился на антенны на крышах. Ездил на автобусе. И на троллейбусе тоже ездил.

День был убит наповал, бездумно, почему-то припомнилось лето прошлого года: тогда я таких дней настрелял на целую шубу!

Вторник на манжеты, воскресенье на воротник.

5)

Я вернулся на Новочеркасский.

На Новочеркасском меня не ждали, не звали и не открывали.

Две мысли боролись во мне: «Где Володя?» и «Володя — мудак вонючий». Я прямо разрывался, в какую сторону мне нужно думать. Ответ пришел после бессильных потуг провернуть ручку на двери: «Где этот мудак вонючий делся? Завтра, завтра же куплю себе русскую симку и начну обзванивать околопитерских родственников».

Околопитерские родственники были мне очень троюродными. Дядя Костя, дядя Юра и Машенька.

Машенька во всеуслышание объявила, что знать меня не хочет, когда я нестройным детским почерком написал в книжке со сказками «Маша-дура».

«Маша-дура» адресовалось неумной героине истории про трех медведей, где наглый хамовитый ребенок спит на чужих кроватях, ест из чужих мисок и ломает мебель. Сказка ранила меня в самое детство, скажу без обиняков. Жаль только, что с Машей так некрасиво вышло.

С дядей Юрой мы тоже практически не общались. Иногда он слал моей матери длинные смс со стихами классиков — вот, пожалуй, и все. А дядя Костя — это брат дяди Юры. Ага.

Завтра забот хоть отбавляй!

Сейчас же делать мне было решительно нечего. Хотелось есть, и поэтому я решил спать.

Во дворе как раз была подходящая лавочка. И располагающий ко сну сентябрь.

На улице я ночевал только один раз в жизни. Ну, так получилось, я не хочу рассказывать.

Вначале пробовал спать сидя на лавке, но попа разнылась, девки какие-то шлялись пьяные, шумели. И комары, меня ужасно жрали комары, как сейчас помню. Поэтому я перебазировался в подъезд. Нашел пролет, в котором было удобно так свернуться и заснуть, но ничего не получилось — моя уже вина. Я вдруг подумал, что на таком ухоженном теплом этажике непременно живут добрые, правильные люди. Возможно, преподаватели математики или врачи-терапевты. Возможно, у них собака и дочь в восьмом классе. И бабушка, бабушка, которая мучается артритом. И вот они встают утром, улыбаются, переговариваются за утренним чаем, подкармливают собаку под столом, нервируют громкими шагами все ту же бабушку, глядят на градусник за окном и надевают боты. Собираются, смеются, выходят — а на площадке сплю я. Ну не то чтобы сплю, дремлю, вздрагиваю.

Девочка застынет на пороге, посмотрит на отца, а тот поспешно скажет: беги, беги вниз, подожди меня внизу, Люда. Звякнет брелоком, крикнет через дверь: «Мама, я ушел» — и выскользнет в рабочее утро. Будто меня и не было, будто меня и нет.

Так вот, сегодня перспектива спать в подъезде меня тоже не прельщала, поэтому я вновь решил попытать счастья с лавочкой.

Девочка вышла гулять со спаниелем уже во второй раз. Ну как девочка — выпускные классы, ябывдул. Я окликнул ее:

— Вы из первого подъезда (блин, ну а из какого еще?)

— Из первого, — девочка уверенно подошла ко мне. Спаниель подошел не так уверенно.

— У меня тут дядя живет, дядя Володя. Я приехал к нему, мы договаривались, а никого нету. Представь.

— Я знаю. Он над нами живет. Что-то случилось у него?

— Не знаю. Мы договаривались, а никто не открывает. Я целый день жду, захожу — ноль. Вообще не знаю, что думать.

— А издалека ты приехал? (ах да, мой рюкзач…)

— Из Харькова.

— Ого! А делать что будешь?

— Завтра с утра родственникам, дальним, буду звонить. Я их в глаза не видел, правда, но делать-то что-то надо. Ну или объявится Володя, не знаю.

— А ночевать где будешь? — девочка упорствовала.

— Здесь.

— Вот прямо на лавке?

— А где?

Спаниелю взгрустнулось, он вытер слюни об мой рюкзак и заурчал.

— Меня зовут Настя. Я сейчас только у мамы спрошу. Она разрешит, — дверь подъезда, или, как принято величать, «парадного», заходилась хлопать и скрипеть.