Клаудио Магрис - Три монолога Страница 2

Настоящей ценой обладают лишь подлинные голоса. Скажу больше, только они и являют собой сущность. Тела представляются мне чересчур суетными, и, даже если они занимают много места, они всего лишь тени, которые исчезают, едва заходит солнце. Достаточно понаблюдать за выходящими из бизнес-центра. Весь этот офисный планктон, толпящийся у центрального выхода и давящийся в дверях, напоминает не людей, а неизвестно кого, и едва они вываливаются наружу, мгновенно рассеиваются, как обрывки бумаги, унесенные ветром, исчезают за углами домов, и улицы вновь пустеют. Их тела будто испаряются, особенно женские, тех словно вообще не существует, если ты решишь заключить одно из них в объятья, в руках останется лишь воздух, как если бы ты желал обнять груди кинодив на афишах. Огромные и крепкие как дыни, эти груди вытекают у тебя сквозь пальцы, и довольно слабого дождя, чтобы афиши отклеились и упали, ноги, груди и задницы, порвавшиеся на куски, разнесло ветром по округе, только их и видели, сплошное надувательство. Всякий раз, когда я дотрагивался рукой до этих женщин, я ощущал вместо соблазнительных выпуклостей одну только плоскую гладкую поверхность бумажного рекламного плаката. Никаких тел, фикция, как в Луна-парке или в кино, когда надеваешь трехмерные очки и тебе кажется, что ты видишь вещи в их объеме, но, как только снимешь очки, понимаешь, что все, что ты видел, было иллюзией.

Свои очки я снял почти сразу же, давным-давно. Я, скорее всего, единственный, кто бродит по миру без них. К счастью, все те, у кого они до сих пор на глазах, не замечают этого.

Голоса повсюду. Они слышатся то отчетливо, то невнятно, они доносятся со всех сторон, набрасываются на тебя, иногда вдруг прячутся, притворяясь, что вообще исчезли, и внезапно вновь возникают откуда-то, проникая не в уши, а прямо в мозг. Спасаясь от них, ты сворачиваешь за угол, но и там все кричит, вопит, шипит. Как-то раз я, как всякий воспитанный человек, решил бросить скомканную бумажку в мусорный бак, поднял крышку и услышал смешки, хихиканье, повизгивание, хрюканье и шуршание, переполнявшие бак. Я опустил крышку и пошел прочь. Я уже неплохо знаю, что к чему в этом мире, поэтому меня трудно выбить из колеи подобными выходками. Это сродни попытке испугать автомобильными пробками человека, привыкшего к огромному количеству автомобилей на наших улицах, хотя, надо признать, в час пик пробки, действительно, производят сильное впечатление.

Но вернемся к голосам. Мы ни в коем случае не должны попадаться на их удочку, все они не настоящие. Не может быть, чтобы люди разговаривали таким образом. Возьмем Лауру, ну не может нормальный человек разговаривать так, как это делает сейчас она, сидя здесь, в баре. Таким голосам нельзя верить, такие голоса лишь порождают отвращение к женщинам, к окружающему нас миру, как будто это их цель — отвратить нас от настоящей жизни и принудить жить в бардаке и нечистотах. Нельзя поддаваться им. Если мы уступим им в самой малости, если позволим лишить нас удовольствия радоваться настоящим женщинам, настоящим голосам и миру в целом, мы превратимся в рабов и соучастников рабства.

Мир реален, безграничен, многогранен и полон естественных голосов и естественных женщин. У меня их было много, и женщин, и голосов настоящих женщин, а не тех размалеванных манекенов, которых видишь и слышишь на улицах.

Это были разные женщины и разные голоса. Красивые, резкие, нежные, дерзкие, робкие… Только, Бога ради, не подумайте, что я хвастаюсь. Для настоящего мужчины это не повод задирать нос. Список Дон Жуана отвратителен. Каждый голос уникален и неповторим, он заслуживает гораздо большего, чем стать строчкой дурацкого каталога, который составляет самец-охотник. Скромность — вот чему учат нас голоса. И правда, если у меня и есть, чем гордиться, так это скромностью и терпением. И еще методичностью.

Первым делом… хотя это настолько просто, что даже не стоит об этом говорить… первым делом нужно раздобыть номер телефона. Разумеется, не спрашивая его у объекта вашего интереса. После чего надо изучить распорядок дня женщины, как по будним дням, так и по выходным, когда она уходит из дома, когда возвращается, в котором часу обедает. Потому что здорово расстраивает, если ты звонишь, чтобы услышать ее голос на автоответчике, а в трубке — грубый противный натуральный голос. Это словно войти в уборную и увидеть любимую женщину сидящей на унитазе. Зрелище не из приятных, согласитесь.

Но и знать распорядок дня только ее одной — мало. А если она живет с кем-нибудь, и ты, желая послушать ее голос, нарываешься на чей-то другой? Приходится молча класть трубку, а это невежливо. Вдруг трубку снимал ее муж или приятель, он наверняка начнет ревновать, как всякий банальный мужчина, а это некрасиво — огорчать его. Лично я отношусь к женщинам без ревности, меня не интересует, с кем они живут, как не интересуют люди, которые окружают их в метро, тем более что никто из них никогда не прислушивается к этим женщинам так, как я, эти женщины исключены из их внутренней жизни. Когда мне отвечает один из этих несчастных сожителей, мне кажется, неловко молчать в трубку, в то время как он спрашивает: «Кто говорит?», ведь я могу показаться ему назойливым маньяком.

Молчать, когда послышался ее голос, голос одной из них, это совсем иное дело. Когда запись заканчивается, я еще некоторое время слушаю тишину, которая за ней следует. А что я мог бы сказать, даже если бы захотел? Когда солнце заходит за эти серые здания и на мгновение их окна вспыхивают то тут, то там, как свечки на рождественской елке, или когда звучит «Песня» Шуберта, разве хочется говорить? Склоняешь голову и молчишь.

Хуже всего… это к тому, что ты должен быть абсолютно уверен, что дома никого нет… когда женщина, вернувшись, забывает выключить автоответчик, как, кстати, произошло вчера. Я позвонил, начала отвечать настоящая она, я слушал, счастливый, стараясь не упустить ни малейшего оттенка голоса, как вдруг: щелк! И встряла какая-то другая, и я услышал злое и недовольное: «Кто это?». Со мной такое случалось дважды, в частности, с номером 28–37–90. Это был реальный шок, как если бы зевнули во время занятия любовью. А ведь у нее был прекрасный голос… далекий, погруженный в себя… доносящийся словно из-за моря. Я проводил прекраснейшие часы в моей жизни, вслушиваясь в него… но однажды эта всегда новая интимная мелодия была осквернена. Видимо, что-то вынудило ее неожиданно вернуться домой, поскольку она абсолютная педантка и рабыня собственных правил и привычек, и в трубке раздалось хамское: «Але-е-е?». Больше я ей не звонил. Когда истории приходит конец, она заканчивается.

Я не ограничиваюсь одним звонком, зачем проявлять излишнюю строгость к себе и отказывать себе в удовольствии? Я звоню, слушаю, кладу трубку, перезваниваю. И всякий раз обнаруживаю какой-нибудь новый, едва уловимый, нюанс, незаметный для других, но не для такого влюбленного в это занятие, как я… более протяженная легкая пауза, сдержанная нежность, какое-то словцо, эхом отдающееся в сердце чуть дольше, решительность или капризность… Каждый раз что-то да иначе. Послушаем снова 27–65–04. «I’m happy again singing and dancing in the rain… I’m dancing and singing in the rain… это номер 27–65–04. К сожалению, меня нет дома. Если желаете, можете оставить свое сообщение после гудка. Спасибо, чао». Вот, на этот раз ма-а-а-ленькая ложь. Из всей фразы сейчас правдиво прозвучало только «чао». Да-да, я почти физически ощущаю, с каким самодовольством она произносит эту фразу, полулежа на кровати, нога легонько поигрывает покрывалом. Сразу понятно, что ей до лампочки, как она только что прозвучала. Только не надо мне говорить, что запись всегда одна и та же, я и без вас знаю, но это… это как рассматривать фотографию. Она тоже всегда одна и та же, но каждый раз в ней обнаруживается что-то новое… на этот раз ты вдруг замечаешь грусть в изгибе улыбающихся губ, да, улыбающихся, как прежде, ведь фотография та же самая, но ты как впервые смотришь на нее и угадываешь в этой улыбке оттенок печали, отчетливую тень горечи.

Так бывает с любым объектом, запечатленным фотоаппаратом, в нем тоже что-то изменяется в то время, как ты его разглядываешь. Однажды в офисе со мной провел интересный тест психолог, приторно любезный, но благожелательный. Не в пример другому, напыщенному идиоту, с его прозрачными тошнотворными леденцами. Этот психолог показал мне рисунок и попросил не спеша внимательно вглядеться в него. Очень скоро я узрел в рисунке черный кубок на белом фоне, а затем, неожиданно, вместо кубка — два лица, два профиля, которые уставились друг на друга в злобной ухмылке, в объекте что-то проявилось и изменилось, и этот эффект преображения был молниеносен. Психолог мне еще сказал, что именно из-за этого эффекта подобные объекты называются бистабильными.

То же самое происходит, когда смотришь в зимнее небо, еще прозрачное, от света на западе щемит сердце, деревья в контражуре черные-черные, ты смотришь в него, застывшее в своей неподвижности и однообразии, свет его неугасим, ибо рожден самим воздухом — и вдруг, внезапно, в один миг, становится темно. Что-то изменилось в небе, в деревьях, в их ветвях; они все еще на месте, но уже больше не те же самые.