Анатолий Азольский - Патрикеев Страница 2

Присвоили ему и первое, оглушившее Патрикеева, офицерское звание: демобилизовался он в чине младшего сержанта. В марте же следующего года будто прозрел он, очнулся от сна невежества, и вся школьная грамота, вроде бы бесполезным хламом лежавшая в памяти, предстала вдруг хорошо сделанными и разобранными по ящичкам деталями, из которых можно собирать любые конструкции. Произошла эта революция в день, когда он неотступно следовал за объектом. Тот поболтался в центре, а затем вошел в Ленинку, показав читательский билет. Проникнуть агенту в публичную библиотеку без какого-либо документа — сущий пустяк, но как повести себя внутри так, чтоб тебя все принимали за своего, то есть читающего и думающего? Объект — в библиографию, Патрикеев — за ним, во всем подражая, и прежде казавшаяся непостижимой заумью тягомотина насчет Белинского и Гоголя предстала вдруг в ясности и простоте. Когда через полчаса напарник сунул Патрикееву в карман чей-то читательский билет, он, выдвигавший один ящичек за другим в библиографическом отделе, уже знал, что заказывать, и вскоре, сидя за три стола от объекта в затылок ему и фиксируя каждый его контакт, увлеченно читал о другом объекте, о Николае Васильевиче Гоголе, о связях его, о московских адресах, то есть домах, где можно установить стационарные места наблюдения, и, конечно, о женщинах, источниках отличной информации, и некая Смирнова-Россет так заинтересовала его, что он едва не упустил объекта. За три проведенных в читальном зале часа узнал он больше, чем за весь курс русской литературы в средней школе, его поразило зловредными нравами семейство Тургеневых, к которым имел какое-то отдаленное отношение автор романа “Отцы и дети”.

Той же весной встретился ему знакомый по фабрике слесарь, поговорили о том о сем, Патрикеев сказал, что трудится на режимном заводе, платят хорошо, тарифная сетка по первой категории, но и вкалывать надо, вкалывать! О том, что в сетку эту входит бесплатная одежда и кое-что в придачу — ни слова, конечно, и хвалиться не хотелось: да делай слесарь этот хоть космические аппараты — куда ему до младшего лейтенанта КГБ, одного из лучших в Седьмом управлении!

Ближе к лету сдал он — без сучка и задоринки — экзамены в заочный юридический, но начальство вдруг заартачилось, задумчиво промолвило: не всякому дается у нас право на учебу, заслужить надо. И согласия не дало.

Еще с фабричных времен хаживал он к монтажнице из соседнего цеха, сдуру возжелавшей оженить его на себе; она так запуталась в женских хитростях, что плюнула наконец на все расчеты и просто обнимала редкого гостя еще на пороге комнаты в коммуналке. Всем она ему нравилась, но показалась однажды глупой и слезливой, не захотелось и часу лишнего пробыть у нее, и если потом Патрикеев отводил все-таки на монтажницу время, то лишь для обращенных к себе вопросов: ну, что ты нашел в ней? зачем она тебе?

У него появилась другая женщина.

2

Весь август изучал он эту женщину — тихую, скромную Блондинку в кассе Аэрофлота, и вся бригада помогала ему, работали в две, а то и в три смены, техники грамотно всадили жучок, нудные переговоры кассирши с клиентами достигали машины, где сидел в жаре (дверцы плотно закрыты) Патрикеев; перед глазами — памятник кобзарю Шевченко, именем которого названа и набережная, туристы у входа в гостиницу, одетые пестро и удобно для наружки: чалму или сафари в толпе не потеряешь!.. Сама касса — в левом холле гостиницы, обслуживает и граждан с улицы, сдирая с них дополнительно два рубля. “Девушка, мне бы до Кишинева… На послезавтра есть билетик?” Если оказывался, то Блондинка просила паспорт и после разговора с аэропортовской кассой называла день и час, когда приходить за билетом. Иностранцы говорили на ломаном, но понятном русском языке, и однажды Патрикеев встрепенулся. Какой-то свихнувшийся финн требовал невозможного, ему, видите ли, надо таким рейсом вылететь из Москвы, чтоб в Хельсинки успеть на поезд до Турку, где его должен ждать заказанный отсюда, из Москвы, билет на паром в Стокгольм. Мало того, проклятая чухна требовала такой паром, чтобы тут же попасть на поезд до Мальме и прибыть туда не позднее двух часов дня по среднеевропейскому времени. У Патрикеева от злости дыхание перехватило: чтоб какому-то финну угождать, решая такую головоломку, потворствуя его причудам! Да ты в какой стране гостишь, мать твою так! Захотелось в СССР побывать, так будь добр уважать русские обычаи. Не выпендривайся! И помни, что перед тобой гражданка СССР!

На месте Блондинки он бы одернул зарвавшегося капиталиста, у которого денег хватает на поезда, паромы и самолеты (из Мальме проклятый финн еще и полететь в Копенгаген захотел, не мог, сука, сразу махануть туда из Москвы!). Но Блондинка проявила выдержку, какой могла бы позавидовать Наденька, в наружке работавшая с войны: ничуть не напрягая голоса, переспросила финна, учла все его идиотские запросы, пошелестела какими-то справочниками и назвала дату вылета и рейс. Наверное, была и улыбка, потому что финн долго благодарил. Еще бы, ведь в России находишься, где всё по-крупному, где мелочиться не умеют: тебя быстрее в Антарктиду отправят, чем в Вышний Волочек, куда как-то хотел попасть недобитый фашист из ФРГ, он, видите ли, там тридцать с чем-то лет назад мерз в окопах!

Некоторые иностранцы приходили без переводчиков и говорили на своих языках, но и тут Блондинка оказывалась на высоте, отвечала по-ихнему, записи передавались начальству, оно уж и распоряжалось, кому переводить и когда, и Патрикеев, не знавший никакого языка, кроме русского, приходя со смены домой, подолгу смотрел на книжную полку: уж не выучить ли какой-нибудь дойч или инглиш, пригодится ведь всё равно, и тогда можно будет, не вылезая из машины, понимать, какие любезности расточают кассирше разные прочие шведы.

Работала она через день, с девяти утра до девяти вечера, обедала когда придется, частенько Патрикеев слышал ее тусклый голосочек: “Раечка, никого пока нет, я удалюсь на кофе…”. Тогда давалась команда наружникам внутри гостиницы, кто-нибудь посматривал, с кем попивает кофеек Блондинка. После работы заходила она в гастроном, забирала продукты в столе заказов, свертки не раз проверялись, обычно писали: “Посторонних вложений не обнаружено”.

Поначалу казалось, что за невинными заказами на Самарканд и Токио скрываются коварные замыслы, предваряемые условными словами, но день проходил за днем, за Копенгагеном следовал Париж, все шумы и голоса расшифровались, все женщины, у жучка трепавшиеся, давно опознаны. Всего лишь раз Патрикеев побывал в левом холле, но, часами просиживая с наушниками, так вжился в быт кассы, что зрительно представлял себе, какая женщина сейчас что делает и даже о чем думает. Шпионажем в кассе Аэрофлота не пахло, да тем другой отдел “семерки” озабочен. Спекуляцией и фарцовкой занималась разная падаль из лохматых юнцов, никаких подарков иностранцы кассирше не делали, свои советские — тоже. В номерах, если прочесать их, нашлись бы две-три проститутки, но женщин в левом холле и кассиршу тем более подозревать в этих заработках было невозможно — не та порода, не та одежда, не та внешность! И любительницами таких заработков интересовались опять же ребята из смежных отделений. Уезжавшие иностранцы — намеренно или нет — оставляли в номерах красочные журналы с пропагандой жизни на Западе, их местная КГБ временами изымала, но обычно горничные журналы эти — скопом, пачками — продавали гонцам из Тбилиси и Еревана.

Копейки лишней не брала кассирша у государства и поползновений таких не испытывала. Оперативный псевдоним “Блондинка” получила она по наследству от бригады, пасшей ее в июле. Кому-то она в этой бригаде сильно насолила, обиженный попытался было переправить “Блондинку” на “Лахудру”, но начальство сурово пресекло это злопыхательство: советская гражданка все-таки, нельзя хулиганить! Рост средний, темно-русые волосы уложены в сложную прическу, очень миловидна, однако внешностью не играет и будто не ведает о том, как привлекательна. Когда в наушниках раздавался ее голосочек, на Патрикеева наползала улыбка и сладкая тоска. День рождения ее близился, двадцать восемь лет исполнялось 1 сентября, и Патрикеева измучил вопрос: как, оставаясь незамеченным и незнакомым, преподнести ей в этот день букет цветов, да еще так, чтоб Вениамин не узнал?

О цветах он подумал со злостью, когда вместе с Вениамином полистал в отделе журнал, где по минутам была расписана жизнь Блондинки за первую истекшую половину месяца. Оба присвистнули, а потом и ахнули, подсчитав расходы наискромнейшей советской женщины. Жила она в доме на том же Кутузовском проспекте, у самой Триумфальной арки. По утрам к ней приходила на час-полтора домработница, баба, притворявшаяся полуглухой и полузрячей, и вытянуть из нее, сколько платят ей и какие ценности в двухкомнатной квартире, было трудно, а уж проникнуть внутрь, преодолев хитроумнейшие замки, и совсем невозможно, потому что в квартире напротив спятивший пенсионер из нижних комитетчиков глаз не сводил с лестничной площадки, минут на десять, не больше, выводя свою собаку во двор. Однако в свободные дни около одиннадцати Блондинка, получавшая в месяц полторы сотни или чуть более, ехала к личной парикмахерше обновлять маникюр и подкреплять прическу, что стоило не менее двадцати рублей, и таких визитов было за полмесяца четыре. Затем — к массажистке, что обходилось в тридцать-сорок рублей. Еще столько же выкладывала она за теннисные корты на “Динамо”. А такси? А кафе, где за чашечку бульона извольте выложить чирик, то есть червонец? А разные случайные покупки косметического толка, из чего следовало, что Блондинка, возможно, по горло сыта драгоценностями, потому что в ювелирный ни разу не заглядывала. Итого — в месяц она тратила вчетверо больше того, что получала. И по манере, с какой открывался кошелек, видно было: не оскудевают денежные хранилища! В свободные от кассы дни ходила она другой походкой, носила утянутые в талии платья хорошего покроя (так уверял всезнающий Вениамин) и дорогие туфельки, а когда засняли на пленку сеанс у массажистки и цветную фотографию показали Патрикееву, тот обалдел. “Объект” лежал на животе, вытянув длинные ноги; руки согнуты в локтях, кисти сближены, в подставленных ладошках покоился подбородок. “Ты попку видишь?..— наставлял Вениамин. — Восьмое чудо света, благородство полуокружностей, изящество линий… С такими обводами не надо иметь внешность анфас и в профиль, косметика не обязательна, ни французским, ни нижегородским овладевать не надо, можно вообще быть необразованной, тратить в неделю больше, чем указано в денежной ведомости Аэрофлота за месяц, и посылать к черту тренера-теннисиста, у которого руки чешутся полапать ее… Ты понял меня, Патрикеев?” (Он никогда почему-то не звал его по имени.) Дали фотографию Наденьке, та сдержанно заметила: “У меня такая же попка. Даже покрасивше. Я бы показала, да вас от работы отстранят: ослепнете…”. Выразила сомнение — может, не Блондинка это, спина, затылок, ноги, вид сзади — подложили кого-то вместо объекта? Но Патрикеев чуял и верил: она! Сфотографируй сто мизинцев — и он определит сходу: вот он, руке этой женщине принадлежащий!