Елена Попова - Три дамы в поисках любви и смерти Страница 2

И он положил на стол пухлое меню в потертой кожаной папке.

Червоная дама быстро просмотрела меню и протянула Крестовой.

— О! — только и сказала Крестовая, глянув на список вин.

Вин было множество: сухих и крепленых, знакомых и незнакомых наименований. Водки и коньяка не было вовсе.

— А что, водки нет? — поинтересовалась Крестовая.

— Дамы хотят водки?

— Просто из любопытства.

— Водки не держим. Люди разные, ведь так? Есть люди безмерные, а до города не так близко и до дороги сто метров, это же надо дойти. Скандалят, ссорятся… А кто и за рулем, — говоря это, он склонил голову набок и совсем стал похож на взъерошенного, плохо кормленного утенка.

— Мы пьем вино, — сказала Крестовая.

— Какое?

— Хорошее, хорошее! — сказала Червоная. — Но лично мне — минералку, минералку с соком. Я за рулем.

— И все эти вина у вас есть? — спросила Бубновая робея.

— Конечно.

— Все эти марки?

— Все абсолютно!

— Где же ваш бар?

— Это вам так обязательно?

— Слушай, не будь навязчивой! — сказала Крестовая и толкнула ее в бок, добавила на ухо. — Это такой пиар, это у них всегда.

Крестовая опять начала читать список вин, но заплутав во множестве знакомых и незнакомых названий, махнула рукой:

— А, давайте… Что-нибудь легкое, белое, сухое…

Дальше пошли названия блюд, простые, но с многими подпунктами. Типа котлеты, а дальше подпункты: котлеты из телятины, баранины, свинины, говядины, крольчатины и даже дикой утки, с грибами, брусникой, под белым и красным соусом, груборубленные и мелкорубленные… Все и не перечислить. Так же отбивные и тефтели. На десерт шли пироги, ну а уж начинка для этих пирогов занимала несколько листов, отпечатанных доволно мелким шрифтом.

— Неужели все это у вас есть? — ахнула, не удержавшись, Бубновая дама.

— Абсолютно все, — ответил официант. — Мы любим лаконизм в еде, но в то же время стремимся к разнообразию, — и опять склонил голову набок.

— Разнообразие — это прекрасно, — сказала Крестовая дама почему-то мечтательно.

Заказали котлеты из крольчатины. Крестовая потребовала из дикой утки, хоть котлеты из дикой утки стоили на десять долларов дороже. После некоторого раздумья и молчаливого переглядывания заказали две порции на троих пирога с ежевикой.

Официант сразу вдруг став каким-то стремительным, тут же принес все заказанное.

— Разогрел в микроволновке, — шепнула Крестовая Бубновой, — они наловчились. — В долю мгновения, как фокусник, откупорил вино и разлил по бокалам. Червоная, разумеется, получила свою минералку с соком.

— Хорошо вам, — сказала Червоная с выраженной завистью.

— Так и ты давай немного! — лихо и весело вскрикнула Крестовая.

— А кто извозчик?

— Чуть-чуть! Можно!

— Нет уж, — сказала Червоная. — Я правил не нарушаю.

— А я когда-то водила! — опять вскрикнула Крестовая, залпом выпив весь бокал. — Врезалась в дерево прямо в нашем дворе!

— Вот именно. Пьяная была, — сказала Червоная.

— Нет, просто это не для меня.

И вспомнив, наверное, подробности этого происшествия она вдруг стала безудержно хохотать, колыхаясь всем телом. А может, это вино ударило в голову. На глазах у нее даже выступили слезы.

— Может, хватит? — сказала Червоная.

Но Крестовая все хохотала и хохотала, и это уже начало действовать всем на нервы.

— Ладно, — сказала она наконец, — схожу в дамскую комнату.

Официант оказался неподалеку.

— У вас, надеюсь, простите, есть дамская комната? — спросила Крестовая и при этом чуть покачнулась.

— Конечно. Я вас провожу! — ответил официант и повел ее в глубь зала.

Там, в самом углу, была дверь.

— Это, надеюсь, для дам? — пошутила Крестовая и опять чуть покачнулась.

— Разумеется, для дам. Для джентельменов с той стороны, — он неопределенно кивнул.

— Спасибо, — сказала Крестовая дама. — Больше можете не беспокоиться.

— Выключатель справа.

— Не беспокойтесь.

А ведь беспокоиться было о чем…

Крестовая дама

Крестовая открыла дверь и шагнула… в темноту. В темноте для чуть выпившей женщины нет ничего хорошего. Тем более, дверь за ней с шумом захлопнулась. Она протянула руку и стала беспомощно нащупывать выключатель. Но выключателя не было. Первой мыслью была закричать, и она закричала:

— А-а-а! — и стала спиной биться о дверь. — А-а-а!

В ответ — ни отзвука, словно она находилась в звуконепроницаемой камере. От страха ей перехватило сердце и стало трудно дышать… Тут вспыхнул свет.

Яркий летний день окружал ее. Она была в своей старой, еще родительской квартире. Рядом стоял первый муж — студент четвертого курса математического отделения университета — худенький, в очках. Выражение лица у него было злое.

— Что ты кричишь? — сказал муж резко. — Посмотри на себя!

Она подошла к зеркалу. Из старого материнского зеркала на нее смотрела она сама — только двадцати трех лет от роду. Тогда уже пухленькая, но все равно еще стройная, с лицом хорошенького пуделя. Ведь и волосы у нее тогда были завиты, как у пуделя. Она приблизила к зеркалу лицо — глаза действительно были размазаны. Не отрывая глаз от своего отражения, привычным движением она нащупала на столике бумажную салфетку и огрызок карандаша «Живопись», тогда большой дефицит. И подправила макияж.

Их маленький сын был с родителями на даче, и вчера, воспользовавшись этим, они отправились в гости. Шумные, бестолковые молодые гости, без чинных столов и скучных разговоров, с дешевым вином и салатом из помидоров, поданным прямо в тазике. Хорошо было, весело. Но он, муж, свинья такая, все испортил, опять ее приревновал. А ведь она всего лишь курила и болтала с каким-то незнакомым парнем на лестничной клетке. Так, ни о чем, но глаза у нее блестели. Почему блестели? — спрашивал. Так ведь весело было. Когда весело, у нее всегда глаза блестят. Тогда новый вопрос и опять дурацкий: почему ей весело с незнакомым парнем?

Стоит напротив, весь из себя злой, и трясется — такая она преступница. Сам трясется, и очки его противные трясутся, вот-вот свалятся. И нисколько она его такого не любит. И не помнит, как она в него влюбилась вообще. Да, он милый был, хороший, он математик, он умница, но он скучный, скучный и даже уже теперь — зануда.

А ей всего двадцать три, ей так хочется веселиться, да, веселиться. Она женщина-бабочка, она где-то это вычитала и ей понравилось. Да, ей просто хочется веселиться, порхать с цветка на цветок, помахивая сверкающими на солнце крыльями… А он? Он просто заедает ее жизнь!

Она посмотрела на трясущиеся очки на его носу и сказала:

— Вот дурак!

Ничего, вроде, обидного. Но он почему-то страшно обиделся.

— Мерзавка! — закричал он и ударил ее по лицу.

— Очкарик! — закричала она и затопала ногами. — Очкарик! Очкарик!

Тогда он схватил свою джинсовую курточку, которую она ему подарила,

и выскочил из квартиры. А она пошла в родительскую спальню, бросилась на материнскую кровать и долго рыдала, уткнувшись в материнскую подушку, отчаянно жалея себя.

Начинался вечер… Мягкий такой, прекрасный июньский вечер, и ветерок подул теплый, донося запах родного города. Себя стало еще жальче. Как прекрасна могла бы быть жизнь! Вот и ребенок на даче, они одни в квартире, как все могло бы быть хорошо. Опять пошли бы в гости, или пригласили бы гостей, или просто погуляли в веселой вечерней толпе.

— Очкарик! — сказала она с ненавистью. — Противный очкарик!

И тут зазвонил телефон. Она босиком промчалась по квартире и сняла трубку… Женский казенный голос ей сообщил, что ее муж (имя и фамилия совпадали), перебегая улицу в неположенном месте, попал под машину и скончался на месте, не приходя в сознание.

Ужас охватил ее, ужас не той, двадцатитрехлетней (двадцатитрехлетняя рыдала, конечно, рыдала неистово, но забыла о нем меньше, чем через год), не той, а этой, шестидесятилетней Крестовой дамы, ужас нестерпимый. Не зная, что делать с этим ужасом, как от него спасаться и куда девать себя, она бросилась из квартиры и побежала вниз по лестнице, но уже в подъезде поняла, что бежать-то ей некуда. И вернулась. Толкнула тяжелую дверь родительской квартиры, но вошла совсем в другое место…

Она вошла в свою собственную квартиру, в которой жила уже со своим вторым мужем, квартиру небольшую, но очень уютную. Из прихожей была видна гостиная с мягкой мебелью и стенкой Коперник — когда-то предметом зависти менее обеспеченных подруг. Мягко горел торшер…

Первым делом она подошла к зеркалу — все тому же старому зеркалу, которое забрала из родительской квартиры, — и увидела себя тридцатипятилетней, хорошенькой, чуть-чуть располневшей, с модной тогда стрижкой. Неплохо, неплохо, — повторяла она про себя и готова была стоять так долго, бесконечно долго, жадно впитывая свое отражение, если бы из спальни не позвал муж.