Мария Галина - Малая Глуша Страница 2

Автобусы были маленькие, побитые, угловатые. В городах давно таких нет. Водителей не было видно; водительские сиденья были пусты.

Вообще никого не было видно.

Одинокий обшарпанный жигуленок притулился сбоку, мужик в мятой рубахе, открыв капот, копался в моторе, время от времени вытирая руки промасленной ветошью. Он подошел к нему, остро ощущая свою чужеродность?- рюкзак у него был новенький, импортный, последний раз он ездил с рюкзаком еще в студенческой юности. Ветровка тоже была новая, со множеством кармашков, с разноцветными шнурами, яркая, словно детская. И кроссовки новые, замшевые, на белой упругой подошве, замечательные кроссовки, ходишь – как летаешь. Наверное, потому ко мне и прицепился этот Сергеич, и милиционер Костя тоже, подумал он запоздало, тут таких не любят.

– До Болязубов не подбросите? – спросил он.

Мужик не повернул головы.

– Я спрашиваю, до Болязубов не подбросите? – Он повысил голос.

– Не, – уронил мужик.

– Я заплачу.

– Не, – повторил мужик.

– Двадцать.

Мужик поднял голову. У него было худое сизое лицо.

– Пятьдесят, – сказал он лениво.

– Хорошо. Пятьдесят.

– Садись, – сказал мужик.

Он благодарно кивнул. Сиденья в жигуленке были потертые, грязные, обивка местами прорвалась, на заднем валялся какой-то садовый инструмент – секатор на длинной ручке, веерные грабли, жестяная лейка.

– Я вперед? – спросил он.

Мужик молча пожал плечами. Он вновь ощутил резь в глазах и с силой протер их ладонями.

Посплю по дороге, подумал он.

Он отворил дверцу и сел, подумал и опустил стекло.

– Подождите!

Женщина бежала через площадь. В ярко-красной кофте, в руке – чемодан, и от этого она накренилась на бок. Женщина была черноволосая и маленькая. Когда она, задыхаясь, пригнулась к окошку, он увидел, что она немолода; около глаз собрались пучочки морщин, а в волосах просвечивает седина. Лицо у нее было острое, с четкой лепкой костяка, местное лицо.

– Вы в Болязубы? – спросила она, задыхаясь, высоким резким голосом.

Точно местная, подумал он.

Ему начинало казаться, что местных от приезжих он может отличить с закрытыми глазами. По голосу. И все сильнее чувствовал себя чужим тут. Еще удивительно, что я и вправду не ввязался в драку, подумал он, чужаков никто не любит.

– Да, – сказал он. – Я в Болязубы.

– Мне тоже в Болязубы. Давайте пополам.

– Второго не возьму, – тут же сказал водитель. – Сзади сиденье занято.

– Я не помешаю, – сказала она умоляюще. – Я с краешку.

– Там инструменты.

– Накиньте сверху, – сказал он в окно.

– Что?

– Мне не нужно пополам. У меня есть деньги. Накиньте десятку.

И пожалел, что сказал. Никто не любит, когда у приезжего много денег. Вернее, любят, но очень по-своему.

– Двадцатник, – сказал водитель.

– Двадцать, – согласилась она. – Хорошо.

Она стала рыться в сумочке, потом в каком-то кошельке – вероятно, одном из нескольких; у нее была еще поясная сумочка, в таких те, кто много ездит, держат документы и деньги, чтобы не украли. Наверное, все равно крадут.

Водитель наконец закончил возиться, закрыл капот, обошел машину, открыл багажник и забросил ее чемодан и его рюкзак. Чемодан был дешевый, матерчатый.

Она села на заднее сиденье, прижимаясь к дверце, чтобы не потревожить секатор. Секатор был в смазке, лезвия обернуты пергаментной бумагой, липнущей к металлу.

Он слышал, как она переводит дыхание, стараясь делать это бесшумно.

Ее молчание висело в салоне как прозрачный столб воды.

Жигуленок зафырчал и тронулся. Вокзал ушел назад; башенка с часами, деревья, каждое в своем железном обруче, пыльные туи со звездчатыми голубыми шишечками. Асфальт был разбит, проехал встречный

“Запорожец”, потом грузовик, в кузове терлись друг о друга длинные доски…

– Здесь вообще есть какая-то промышленность? – спросил он, чтобы прервать затянувшееся молчание.

– Молокозавод, – удивился водитель. – Мебельная фабрика. Только это не здесь, а в Буграх. Еще завод удобрений есть. А что?

– Ничего, – сказал он, поняв, что разговор получился тупой.

– А сам-то ты кто по профессии? – подозрительно спросил водитель.

– Я госслужащий, – сказал он неопределенно. – Сейчас в отпуску.

– Путешествуешь, значит?

– Да. По родному краю.

– Дурацкое занятие, – сказал водитель.

Женщина на заднем сиденье молчала, он видел в зеркальце ее лицо, она смотрела ему в затылок и беззвучно шевелила губами. Он подумал, что, раз он видит ее лицо, она должна точно так же видеть его. Не себя, а его.

Самые высокие дома тут были пятиэтажки, желтовато-серые, с облупившейся краской. Рядом с песочницей возвышались, накренившись, ржавые железные столбы, между ними висело на натянутых веревках белье. На балконах тоже висело белье, полосатые половички свешивались через перила.

За оградами в палисадничках алели каплями артериальной крови неистребимые сальвии, над ними возвышались непременные подсолнухи.

Пятиэтажки остались позади, двухэтажные бараки – тоже, домики сначала шли какие-то пыльные, с покосившимися заборами, потом почему-то чем ближе к окраине, тем богаче: в пестрой кафельной плитке, с причудливыми резными наличниками. В садах проседали под тяжестью яблок разлапистые яблони с темной листвой и белеными, словно светящимися в зеленом полумраке стволами, яблоки были тугие, темно-красные, с восковым блеском, ему вдруг остро захотелось есть, и рот наполнился слюной.

– Тут остановиться где-нибудь можно? – спросил он. – Поесть.

– Раньше надо было думать, – сказал водитель.

– А если за мой счет?

– На своей машине надо было ехать, – сказал водитель сердито. – Вот и останавливался бы где душе угодно. Что, машины нет?

– Есть, – сказал он, – только она в ремонте. Поломалась.

Все-таки водитель остановился у придорожного кафе “Калинка”, кафе почему-то везде называются одинаково, словно есть неведомое тайное распоряжение с названиями кафе особо не выдрючиваться, к которому прилагается утвержденный список названий. И это в местах, где населенные пункты называются Болязубы и Небылицы.

Тем не менее кафе оказалось неожиданно хорошим, он понял это уже по фурам дальнобойщиков на стоянке; среди дальнобойщиков тайные знания о качестве придорожных харчевен передаются быстро и эффективно.

Здесь даже были скатерти, а не клеенки, белые в красную клетку.

Женщина в таком же клетчатом фартучке подала очень горячую солянку, затем отбивную с жареной картошкой. Он заказал пиво, понимая, что создает сам себе проблемы, но пива почему-то очень хотелось. Тем более что светлое пиво тут тоже было очень хорошее.

Их спутница сидела за соседним столиком и ела какой-то салатик.

Возможно, подумал он, у нее не очень хорошо с деньгами?

Но угостить и тем более подозвать к своему столу не решился, да и не очень хотел, честно говоря.

Водитель жигуленка быстро выхлебал свою порцию солянки и занялся огромным бифштексом с яйцом, который он заказал на дармовщину.

Наверное, ему обидно, что я пью пиво, а он – нет, подумал он и с удовольствием отхлебнул еще глоток.

Он рассчитался с официанткой, сходил в грязноватый туалет сбоку от кафе и вернулся к машине. Водитель уже сидел на месте, рассеянно постукивая пальцами по баранке и слушая омерзительное, как название “Болязубы”, идиотически бодрое:

Пусть морозы, дожди и зной,

Мне не надо судьбы иной,

Лишь бы день начина-а-ался

И кончался тобой!

У него появилось острое ощущение, что он провалился лет на двадцать назад, впрочем, тогда они тоже не слушали такую дрянь. Тогда они слушали Битлов. И “Джезус Крайст, суперстар”:

Джезус Крайст, ДжезусКрайст…

ху тат-та-та-тата сэкрифайзд…

Женщина появилась со стороны придорожного сортира, она на ходу протирала руки бумажной салфеткой.

– Поехали, что ли? – спросил водитель равнодушно. – Мне еще вернуться надо до вечера.

– Да, – сказал он, – конечно.

Выпитое пиво приятно плескалось в животе.

В окне уплывали назад телеграфные столбы, на проводах сидели рядком небольшие птицы, сверкающие, как драгоценные камни, их грудки отливали на солнце синим и зеленым.

– Это кто? – спросил он, внезапно заинтересовавшись.

– Где? – спросил водитель.

– На проводах? Сидит?

– Птицы, – сказал водитель.

– Это выводок зимородков, – сказала женщина, не оборачиваясь.? Молодняк.

– А, – ответил он зачем-то, – спасибо.

Зимородки остались позади. На проводах сидели буроватые, словно припорошенные пылью ласточки, какая-то мелочь с хохолками, стрижи, агрессивные, словно росчерк начальственного пера.

Тут вообще много птиц, подумал он.

Он начал почему-то вспоминать, каких птиц вообще знает, вернее, какие водились в городе его молодости – удоды, иволги, кто еще?

Свиристели, кажется? Снегири? Скворцы? Те же ласточки? Он помнил обрывы, изрытые их норами, почему-то их обычно сравнивают с дырявым сыром, хотя совершенно не похоже. Дятлы еще водились. Он помнил сухую, частую барабанную дробь их клювов. Голуби, конечно, но еще горлицы, кольчатые горлицы, которые так странно, почти страшно воркуют, а местные алкаши уверяют, что они кричат “буты-ылку! буты-ылку!”. Он подумал, что давно не видел горлиц. И не слышал.