Даниэль Кельман - PYR Страница 2

Я же еще стою на месте. Прислушиваюсь, смотрю, чувствую. Волны бьют мне в лицо, с каждым разом становясь сильнее; волны сверкающего, искрящегося ночного воздуха. И внутри меня растет ощущение великого, едва сдерживаемого счастья, ощущение… да: танца и благодати. Какая отрада! Но время не ждет. Когда первые огни добираются до крыши, нужно поворачиваться и уходить. Медленно. Только не бежать. Пока я иду – руки в карманах, голова опущена – воздух вокруг становится холоднее, треск тише, на небе снова показываются звезды. Часто уже слышно завывание сирен; мимо проносится первый красный автомобиль, вызванный наконец-то проснувшимся соседом. Иногда им даже удается потушить пожар, до того как все сгорит дотла. Сворачиваю за угол, еще один поворот, на туманную улицу, где ждет припаркованная машина. Когда я прихожу домой, женушка моя просыпается, но она не спрашивает, где я шатался. Глупая овца, думает, у меня есть тайная любовница. Я ложусь, закрываю глаза и несколько часов нахожусь в полном, в совершенном, в абсолютном довольстве собой.

Состояние это длится долго: недели, часто месяцы. Между тем я повсюду разъезжаю, делаю свою работу, устанавливаю антенны, провожу экспертизу дома, намечаю следующую жертву. Я проделываю это только два раза в год, не чаще. Да чаще и нельзя: хоть полиция наша ни на что не годна, но и ей может броситься в глаза связь между поджогами и визитами фирмы Бёрстенманн. Нет, двух раз вполне достаточно, я не маньяк какой-нибудь. Болезненной зависимости у меня нет. Все делается только по моей воле и только ради удовольствия.

Итак, теперь вам все известно. Я… ну да ладно: я пироман. Тот, кто любит огонь. Вот и все, это правда, я ничего не имею против самого слова. Пρυ pyr, огонь. Родственные им по происхождению древневерхненемецкое fuir, также/шг, древнеисландское fyrr, хеттское (тут вы удивитесь!) pahhur. Индогерманское pewor. Обратите внимание, как каждое из этих слов будто чем-то приправлено? Властью? Риском? Слова не случайны, о нет. Fyrr, pahhur – чувствуете? Вы чувствуете это. Произнесите вслух, сосредоточьтесь. И постепенно вы получите представление о том, что это такое – огонь. Слабое представление. Жизни не хватит, чтобы хоть чуть-чуть проникнуть в его смысл. Окислительный процесс с возникновением пламени; при сгорании органических веществ образуется двуокись углерода и водяной пар – умоляю! Пустое определение из справочника, оно вообще ни о чем не говорит. Pahhur. Бег пламени по спичке. Или вот такая история.

Я был еще совсем молод. Вокруг – красноватая равнина, простиравшаяся во все стороны до самого горизонта, до слишком близкой границы белого неба. Я шел. И вдруг земля мгновенно покрылась травой, кустами, деревьями. Высокие, коричневые, одетые в листву. Пахло хворостом, мхом, еловой хвоей, прелыми листьями. Возбужденно ссорились птицы. Вдруг пронеслось странное напряжение, словно порыв ветра; бегущие наутек зверьки (их не видно) ломали подлесок, журавли взметнулись в небо. И тут я почувствовал запах. И двинулся дальше, навстречу колючему теплому воздуху. Лес, раскрывшийся поляной, отпустил меня на свободу. А там, за поляной, на другой стороне, как живые трепетали красные листья, ломались ветви и, не успев коснуться земли, превращались в пепел, и плотный дым с летящими искрами поднимался к солнцу. Потом огонь отделился и по высокой траве устремился через поляну прямо на меня.

Время признаний. Ну хорошо, признаюсь: я солгал. Все было совсем не так. Еще ни разу я не имел счастья встретиться с лесным пожаром. Я осмелился рассказать вам сон, с самой юности повторяющийся вновь и вновь, отчасти докучливый, отчасти желанный нарушитель моего ночного покоя. Но если посмотреть с другой стороны, оно не так уж неверно. Ибо все действительно началось именно с этого. Со снов.

Лихорадочные, пульсирующие, пропитанные потом сны об огне. О раскаленном красно-белом великолепии. О вещах или людях, медленно растворяющихся перед моим взором, съедаемых пламенем. Я пробуждался в сумеречной комнате, весь дрожа, с колотящимся сердцем и ноющим от тоски телом. Пожалуйста, не истолкуйте это превратно. У меня было счастливое детство, никто не делал мне больно, родители любили меня, братья и сестры побаивались. Я тоже читал Фрейда, и даже с интересом; и мне известны словечки вроде психоза и парафилии. Не пытайтесь меня недооценить, я же сказал: я учился. Пусть только на вечерних курсах, зато самоотверженно. Нет, заявляю со всей твердостью: пиромания не болезнь. А то, чем ее считают, есть клевета, ложь, навязанная нам. Существовали целые культуры, и, возможно, лучшие культуры, поклонявшиеся огню. А уж если совсем честно – я не понимаю, как, находясь в здравом рассудке, можно оказывать почтение чему-нибудь другому; не понимаю, как в стародавние времена человек считал бледную абстракцию или неотесанный предмет более достойными поклонения, более близкими божественному, чем Pahhur. Fyrr. Острый смертоносный бег пламени по спичке.

Я начал с робких экспериментов. Маленькая кучка соломы, зажженная в фокусе лупы для почтовых марок. Смесь алюминиевого и йодистого порошка, капля воды: и – опс! – все горит. Не нужно поджигать, это особенно прекрасно: субстанция сама порождает пламя, словно по волшебству. Магниевая проволока – белое свечение, после которого ничего не остается, совсем ничего, весь металл превращается в свет. А кошка, вечером, с подожженным хвостом: летящий, визжащий, выбивающий искры меховой клубок, зигзаг, удаляющийся в сумерках. Но от этого я отошел. Я же не изверг. И не испытываю ни малейшего желания причинять кому-нибудь боль. Два года назад, правда, недоглядел и оставил в доме старушку, девяносто четыре года, спавшую беззвучным старческим сном. И только на следующий день узнал из новостей о том, что она там была, в какой-то теперь уже обугленной комнате. Да, я умею признавать свои ошибки. И сожалеть.

Как становятся пироманом? Как приходят к огню? Нет, все было иначе: огонь сам пришел ко мне, избрал меня. Дождался, подкараулил на границе моих снов, моих мыслей, стал явью. В пятнадцать лет я утратил невинность, в шестнадцать – поджег первую собачью конуру. Хотите узнать, что мне больше понравилось? Одно было обыкновенной конурой, другое – обыкновенной девицей с железной пластинкой на зубах, а я – неловок и неопытен. С девичьего лица не сходила серебряная улыбка, конура развалилась и погасла; половина осталась стоять: кривая, закопченная и пустая. И тем не менее я прозрел.

Я никогда, ни разу не проявил неосторожность. Ибо знал: общество меня не потерпит (ведь если бы каждый делал то, что делаю я, домов бы просто не осталось; но этим занимаются не все, этим занимаюсь я). Никогда, ни одному человеку не признавался я в своей страсти. И сейчас поверяю о ней впервые, да простится мне волнение. В восемнадцать лет я поджег первое дерево: то, что деревья разрываются при определенной температуре, явилось для меня открытием; содержащаяся в них жидкость испаряется, жар распирает дерево, расщепляет на продолговатые куски, вдоль волокон. Это надо хоть раз увидеть. В двадцать я разделался с первой машиной. Машины вообще штуки весьма занятные: технически суть сводится к тому, чтобы изловчиться и подбросить искру в бензобак, прежде чем тебя охватит растянувшееся огненное облако. Очень редко дело заканчивалось увечьями: два или три раза ожог первой степени, и только однажды совсем смехотворный – третьей. Шрам на тыльной стороне ладони, словно маленький порез. Я, как уже говорилось, очень осторожен.

До тридцати лет предпочтение отдавалось квартирам. Сначала на первом этаже – фугас в окно, примитивный способ, плачевные результаты: пожары несовершенные, дилетантские, быстро потушенные нахальными пожарниками. Потом я забрался повыше. Теперь уже приходилось взламывать замки, что требовало отточенной техники: не просто поджигать, а устраивать пожар; его ведь можно контролировать, вести, направляя в то или иное русло. За эти годы я многому научился. И в конце концов так преуспел, что уже с улицы, держа руки в карманах и закинув голову, наблюдал, как из светлого, светящегося окна огонь полз наверх, цепляясь за деревянные балки, сначала робко, потом все увереннее, и как вдруг крыша – сперва часть, потом вся целиком – затягивалась пламенем. И тут наступал великий момент, хоть пожарный вертолет и портил всю картину. Но я уже знал: нужно переходить к большему. К домам, к этим неуклюжим, массивным конструкциям, взывающим к разрушению.

«Для чего нам, – спросила меня однажды дочка, – все эти канистры в подвале?» Вы же знаете, какие дети любопытные, внимательные… «Действительно, – сказал я, – собственно, для чего?» А потом отвесил ей затрещину, одну, другую. На несколько секунд девочка выпучила глаза, так что мне почти стало жаль ее. Вообще-то ей редко достается. Она повернулась и убежала. Но больше вопросов не задавала. А жену я просто не подпускаю к подвалу. Однажды ей позарез туда понадобилось, и это была единственная попытка. Там у меня маленькая комнатка, мастерская, где я собираю взрыватели и прилаживаю к пластиковой взрывчатке. Ее я в малых количествах достаю у одного продажного офицера. Тут – никаких сложностей. Каждый может. Вы тоже.