Наталья Смирнова - В день желтого тумана Страница 2

– Я хотел поговорить с тобой, Оксана, – сказал отец за обедом, когда мальчик вышел, – ты ведь уже не девочка. У тебя сын, ты не имеешь права распоряжаться собой безрассудно. Мы с матерью все для тебя сделаем, будешь хозяйкой курорта, только обещай мне…

– Не могу я тебе ничего обещать. Не могу! – закричала Оксана. -

Разве ты не понял, что я не могу быть хозяйкой ничего? Я самой себе не хозяйка!

– Есть чем гордиться!

– А чем? Чем еще? Что есть! И не надо за меня цепляться! Вы с матерью все делаете только для себя, а мною оправдываетесь! Она меня даже не любит. Она меня презирает как брак. Ребенок-брак.

– Брось это, – тихо сказал он. – Это все эмоции. Живи как все, не страдай по тому, чего не бывает, не думай о лишнем. Думай о необходимом. Простом.

Не может повзрослеть, досадовал он. В тридцать два как в тринадцать.

Даже не меняется. Из-за этого и мы с матерью остаемся тридцатишестилетние, а сил на это нет, но потом опять появляются. С таким возом на спине не ляжешь.

Ну все, хватит с меня, думала Оксана, лежа на спине и уставясь в небо. Если долго смотреть на небо, глаза станут на него похожи? Но они и так похожи многослойными пластинами. Нужно пойти к Рустаму и сказать ему про подожженный факел. Хотя это неприлично.

Пока Оксана сомневалась, Катя Зверева с Ольгой Драмарецкой стояли на перроне, томясь от жары и пустого ожидания. Они должны были оказаться в городе Т. два месяца назад, но все перекроил спонсор, выскочивший как черт из ларца. Годами работали – никаких спонсоров.

Накопили денег – целых двадцать тысяч, решили отдохнуть – явился спонсор. Из-за него месяц подбирали, упаковывали и отправляли экспозицию, потом мерзли под кондиционером в семнадцатом зале на

Крымском валу, потом все запаковывали и отправляли назад в Самару, и теперь, опоздав ровно на два месяца, глупо ждут, что жена коменданта, веселая Святослава, их встретит. Но Святослава, скорей всего, не получала их последней телеграммы, и теперь придется ночевать в вокзальной гостинице и ехать обратно несолоно хлебавши, не видев моря. Ольга помолчала. “Я знаю здесь неподалеку одно место”. Они добрели до кассы, странно легко купили билеты, Оксана еще не успела всерьез задуматься о Рустаме, как они уже получили ключи от номера и вышли на берег, где Катя, заметив сидящую на песке женщину, подумала: “Вылеплю такую же, в синем”. К женщине в батистовом платье подошел мужчина, и Катя догадалась: “Благородный отец семейства”.

Ольга, скучно посмотрев на море, ушла в комнату, распахнула окна и плеснула из дорожной фляжки в стакан коньяку. Села, надкусила яблоко, задумалась и внезапно увидела того, кого меньше всего хотела встретить.

– Давно не виделись, – угрюмо приветствовала посетителя.

– Давно, – согласился он и спокойно сел напротив, приняв мягкую форму кресла. – Я, собственно, за ответом. Прошло восемь лет, так что ты решила?

– Я сомневаюсь.

– Во мне? – усмехнулся он.

– И в тебе тоже.

Кто он такой? Комок ветра или тумана, без облика, тела, запаха, просто голос. Годами надо тренироваться, чтобы услыхать такого собеседника. Хочет, чтобы я сформулировала точно. Допустим, я сформулирую, а дальше? Боль в желудке ушла, Ольга подлила в стакан еще немного. В этот раз он говорил о легкомыслии.

Люди беспечны, говорил он, живут как трава растет, и большинству уготована судьба растений, а их музыка, их совершенства остаются непроявленными. А он собирает. Собирает с них по капле самое ценное, как пчела. Сказал – и ушел не попрощавшись. За окном зашептал, зашуршал, зароптал, встречая преграду, ударяясь о листья, дождь.

Катя вернулась с моря, а Ольга отправилась было встречать медленно накатывающий шторм, но передумала и повернула к дороге, размышляя о дереве. Всего одна ива у окна, а столько от нее шелеста. Как от большого леса. Судьба растений… И пусть, значит, так надо, чтобы ива шумела, меняла листву и в свой черед умерла не ропща. А этот собиратель меда, мздоимец, чего он добивается от людей? Что мы ему задолжали?

В ресторане “Рандеву” певичка исполняла “Испанскую гитару…” под

Лолиту Торрес. Ольга выпила кофе и мартини, съела несколько оливок и пошагала дальше, где в кафе “Черное море” певец с круглой и плоской головой подсолнуха представлял то Джо Дассена, то Демиса Руссоса.

Она сделала пару глотков ржавого жесткого коньяка и поморщилась от лимона. Спазм в желудке отпустил.

Побережье пело не своими голосами, по-английски, по-французски, по-испански, и, кроме этих звуков, больше ничего не было, не проникало извне, будто всех накрыло плотной тканью вроде бархатного занавеса в театре. Прошлый век, думала Ольга. Какая-то свалка старья, словно ничего нельзя создать или придумать, и осталось только повторять, повторять, повторять… Каждый запах или звук напоминает о том, что давно миновало. Ты вдыхаешь запах райхона, и во рту появляется железный вкус, слышишь музыку – и рядом возникает тот, с кем ты давно танцевала. Ничего нового не будет: места заняты, поезд набрал скорость, и состав твоей жизни не изменится, пока не прибудешь в назначенный пункт.

В комнате Катя разминала глину. Неужели тащила с собой в сумке?

Послал же бог девчонку. Пригрела, обучила всему, Катерина захватила всю глину, зимой в валенках таскалась на завод, где печи для обжига настоящие. Ни образования, ни опыта, ни знаний, а будто у нее под пятками угли. От поделок – ржаво-синий дым, как от ночного костра, точно подпалили всех этих зверей, дома, деревья. Катя покусывает губы: “У тебя лучше!” – “У меня, – урезонила Ольга, – два художественных училища и академия”.

– Муж смотрит на меня ласково, как на пуговицу, – втолковывала

Оксана Рустаму. – В перерывах между работой, футболом и пивом, на арене – наши любимцы! И тут появляюсь я. Он заразил меня стихами. Я могу их писать, причем отлично. Правда, не часто, только иногда.

Заразить стихами – это заразить мужской болезнью, тоской по неведомому. Мужчинам надо быть великими, поэтому их притягивает бесконечность. Они к ней тянутся, а женщины в ней живут. Представь себе, это так. Мы живем во тьме, где ничего не сияет вдали, а все примыкает. В тебя втекает, из тебя вытекает. Великому тут нет места, негде поместиться. Понимаешь меня? Это грустно, поэтому женщины любят мужскую болезнь величия и бегают за певцами и поэтами, как за святыми, зная, что женщина – это все и никто. Вот я. Дочь одного директора и мать следующего. Промежуток. И есть люди, как мой муж, он бросит только один взгляд, ласковый такой, как на вареник, – и я никто. Понимаешь меня?

– Доктор Гутман, – возразил Рустам, – уверяет, что ты сирена и лучше бы заткнуть уши. – Дневной свет плохо проникал через темно-бордовые плотные шторы. Оксана взглянула на его ало пылавшие уши, поняла его страхи и растрогалась.

– Хочешь, уедем вместе? Я разведусь. Конечно, это не столица, не бог весть что, но все-таки большой город. Откроешь частный кабинет, будешь лечить людей. Ты ведь отлично умеешь.

Гутман прав, не надо было пускать ее в дом. Теперь она проникла в его уши, глаза, тело, захватила надежды, завладела жизнью. Только кажется, что она сидит на табурете, а он напротив. На самом деле он лежит у ее ног, как собака возле хозяина. Он уже не может отдать ее

Давти. Как избавиться от этого? Если директор что-нибудь узнает, вся здешняя жизнь пропала, потому что старик – лиана вокруг девчонки, и если у нее что-то не ладится, тот болеет и сохнет. Если директор будет здоров, он построит дорогу, очистит пляжи, на курорт хлынут люди, появятся деньги и изобильная жизнь. А если она срежется, ничего не будет.

Оксана протянула руку через пустой ненакрытый стол, а он положил сверху свою. Руки, встретившись, обнялись и с силой прижались друг к другу.

“Неужели?” – возликовала она, а он покорно опустил голову. Вот оно, лови, не разжимай, отпустишь – все изменит себе, потухнет это огненное счастье. Рустам, скривившись, вырвал руку, поднялся и раскрыл дверь: “Не приходи больше. Тяжело тебя видеть”, – и в тот же миг затосковал, что она уйдет. Она ушла счастливая, полная пляшущего огня, тихо прикрыв дверь.

С пляжа доносились выкрики торговцев: “Свежая молочная кукуруза!

Пиво, рыба, креветки! Се-е-емачки, семачки кому? Желе, сладкое фруктовое желе! Вино домашнее, красное и белое вино!”

Дул кипарисовый ветер, Катя прогуливалась между благоухающими розами с директором, а его супруга, закрытая листьями винограда, взирала на это с веранды. Катя рассказывала, как в зал на Крымском валу зашел заросший по щекам человек, свалился, как мешок, в стул и объявил:

“Меня зовут Жорж Оффенбах”. Катя решила, что он из театра, а он оказался владельцем галереи. Представляете? “Что вы хотите?” – спросила Оля. “Хотим ваши артефакты”, – ехидно сообщил Оффенбах. Он вытащил из кармана грязноватых шорт список из двадцати трех экспонатов, которые он готов купить. “Мы иногородние”, – сухо ответила Оля, на что Оффенбах заметил, что оно и видно. Не так, мол, реагируете, девочки. И что, например, их сильно смутило, так это то, что галерейщик назавтра же с ними расплатился, и они стали богачки, но не поняли, что с этим делать. Поняли, что богачки, но абстрактно.