Юрий Чернов - Запоздалая стая Страница 2

Шарашкин не на шутку забеспокоился, что дотошный практикант докопается до того, что ему вовсе не обязательно знать, — и с непривычной для него распорядительностью сплавил в тайгу практиканта вместе с Иваном Васильевичем, напросившимся в поход добровольно.

Светло помнится Ивану Васильевичу тот поход.

Был май, самое его начало, — прекрасная пора в Васюганье. Тартасская пойма тонула в птичьей разноголосице: со всех сторон волнами накатывались ближние и дальние косачиные токованья, сутками напролет звенели чистые свадебные песни соловьев, малиновок, щеглов, зарянок и прочей певчей мелкоты; изредка раздавались трубные переклики журавлей, сухо раскалывали автоматные очереди дятлов, а то с чарующей и нарастающей вибрацией распарывало воздух пикирующее блеянье бекаса, носившегося над болотцами и перелесками, подернутыми зеленым дымком.

Впереди лодок по песчаному приплеску бежала парочка куличков-поводырей, иногда они с пиликаньем взлетали, обнажая яркую белизну подкрыльев, уносились за изгиб реки — словно поторапливая путников, заманивая их от одного плеса к другому, еще более дикому и живописному.

— Ешкина доля, ну и места! — не уставал восторгаться Веня, озираясь на крутоярые излуки, по гребням которых величавыми боярами стояли кедры. — Иван Васильевич, я не во сне? Ну подайте голос!

Иван Васильевич лишь по-хозяйски и благодарно улыбался, зато на привалах, у костра, говорил неумолчно, извлекая из памяти все новые и новые истории своего таежного от роду житья-бытья. Что бы ни случилось, о чем бы ни заходила речь, у него наготове и своя памятная бывальщина — то забавная, то грустная, то с разгаданной, а то и с необъяснимой поныне концовкой. Говорил он, в отличие от Вени, тихим неторопким голосом, каким его сделала молчаливая и спокойная работа в тайге, но тот слушал жадно, с избытком нагружая рассказы Ивана Васильевича эмоциями и жестами. Не уставая слушать, он избавлял рассказчика от хлопот у костра, даже подавал огонек для курева, и старику нравилась эта предупредительность, а также то, как сноровисто управлялся парень и с топором, и с варкой обеда. Однако не однажды он вздыхал: не порадовала его судьба наследником — три дочери, а они в тайгу не ходоки. Ну, да не это важно, главное — парень интерес к его побывальщинам и думкам оказывает. Что ж, он будет рассказывать хоть до утра, вспоминать ему есть чего. На то он, Иван Васильевич, и в поход с ученым человеком напросился — выложить ему и знаемое, и неразгаданное, края свои показать, синь-далью заманить. Нужен, нужен тайге ученый человек.

— Вишь, она, живность-то наша, как морской прибой, — все рассказывал Иван Васильевич о своей наболевшей думе: — То, значит, накатит вперехлест, бедово, то уйдет, будто и не было ее. Вот гнус. Сидим мы с тобой и радуемся — не донимает пока. А в одно сухолетье было его… Веришь, солнце меркло. У любого, кто постарше, спроси, то же покажет. Комара, мошки, а, главное, слепня — не продохнуть. Лося, какой у нас был, подчистую из тайги выжил и в реки позагнал. Ну, в воде сохатый от кровососов частенько спасается. А в то лето и реки не спасли. Не давал гнус из воды высунуться — ни покормиться, ни обогреться. Плыл я в ту пору по Тартасу… Ох, паря, душа разрывалась, как увидишь его, бедного. Торчит из воды одна морда, вся, как есть, в струпьях и слепнях — сплошняком. Только глаза-моргуши не облеплены, да лучше бы и не видеть их… Комиссии потом наезжали. Слышал, по всему Васюганью пятьсот палых лосей насчитали — во, сколь добра без пользы загинуло!

— Ешкина доля! Целое стадо погубили, и кто? — пронзительно выкрикнул Веня, встал и заходил взад-вперед возле костра.

— То-то и обидно! — Иван Васильевич тоже повысил голос и, заметив, что студент на ходу строчит в своем блокнотике, спросил: — Неуж наука тут бессильна, а, Веня? Что молчишь?

— Я не молчу, думаю…

— А раз думаешь, я тебе и о другой орде скажу. Водяная крыса тут нас обижает. В прошлом году как поперла откуда-то из болот — всю озимь извела, пашню на свой манер перепахала, поизрыла. Сунется комбайн на поле и застрянет. Списали, конечно, посевы. Если на семена собрали зерна, то хорошо.

— А что, разве не уничтожали крысу?

— Как же, воевали. С самолета горошком травленым сыпали. Да толку-то? Косача много сгубили. А крыса сама потом ушла. Она всегда так — сама придет, сама уйдет. Что вот ей не сидится на месте?

О водяных крысах Веня знал много. Как-никак, курсовую по ним писал. Он протер платочком очки, жонглерски кинул их на нос и быстро, будто читая доклад, заговорил:

— Некоторые биологи связывают усиленное размножение крысы с активностью солнца — с одиннадцатилетними циклами.

— По срокам похоже — лет через десять объявляется, как по расписанию, — вставил Иван Васильевич, однако недоверчиво покосился на полуденное солнце и покачал головой. — Так, так, слушаю…

— Но дело не столько в причинах явления, то есть исхода крысы из болот на поля. Важнее подумать о том, как воспользоваться им. Ведь крыса — ценный пушной зверек!

Веня, все более оживляясь и посверкивая очками, выхватил из костра хворостину и, чертя ее дымным концом замысловатые фигуры, продолжал:

— Надо найти эффективные способы охоты на водяную крысу. Не уничтожения, а охоты! Уничтожение — крайняя, временная мера, особенно с помощью химии. Я противник этого. А если разбросал на поле цианистый горошек, будь добр, охраняй поле, отпугивай в течение двух-трех дней птицу. Итак, крысу надо ловить. Своих сил мало — пригласи соседей, школьников, подростков. Ставь на поля шесты с перекладинами, чтобы удобнее было хищным птицам охотиться. Будущее — за биологическими методами борьбы с так называемыми вредителями и вообще — за возрождением природы. А самыми главными нашими союзниками, особенно в этой таежной зоне, должны стать бобры!

Веня зажег погасшую хворостину-указку и со словами «Так и запишем» начертал в воздухе огненно-дымное: «Бобр!»

— Представьте себе, дорогой Иван Васильевич, что лег двести-триста назад бобры обитали по рекам всей Сибири! В том числе и по Тартасу — в этом я все больше убеждаюсь. Но кто такой бобр? Прежде всего — неутомимый строитель речных плотин. Тысячи, десятки тысяч малых и больших плотин подпружали таежные реки! Это многое значило, на многое влияло, очевидно, и на климат. Где бобр — там непромерзающие запруды, омута, а значит, — и рыба. Где рыба — там норка, выдра. Где запруды — там сочные травы, камыш, тростники, кустарник. Одним словом, заросли, корм. Где заросли — там птица, зверь, козы, лоси. И все это тянется за плоским, чешуйчатым хвостом бобра, за его запрудами. Будь они на Тартасе — с кормом, с более прогретой, чем в реке, водой, — возможно, и не было бы такой катастрофы с лосями. Сохатые-то погибли в обмелевшей воде не только от потери крови, но и от голода, переохлаждения. Ведь так?

— Похоже, — согласился Иван Васильевич. Он все более убеждался в резонности речи Вени. — Мелок был Тартас, сушь стояла…

— Выходит, наша первая задача — возвратить бобра туда, где он был когда-то поголовно истреблен. По-научному — реакклиматизировать. Надо как можно скорее выпустить в таежные реки бобра, и пусть он себе размножается, трудится на свое и наше благо! Вы, поди, читали, Иван Васильевич, о великой проблеме малых рек?

— Доводилось, много говорят. Да что далеко ходить — наш Зункуй совсем пересох, и Тартас в русле падает.

— Верно. Каждый, наверное, с горечью вспоминает речку своего детства. Я вот вырос в алтайской степи, на речке Провалихе. Так и называлась, потому что была без поймы — бежала как бы в провале, в крутых суглинистых берегах. Зато омута были глубокие, рыбные. А после войны стали насыпать бульдозерами глухие плотины — для полива овощей. Летом насыпят, а весной их размоет. Опять скребут землю в другом месте, покоряют бедную Провалиху. Кончилось тем, что омута и родники заилило, и наша Провалиха будто в самом деле провалилась сквозь землю. Глухие земляные плотины, какие у нас в большинстве и строят, погибель для малых рек. Нужны другие плотины, другие строители.

— Чую, к кому чалишь, — улыбнулся Иван Васильевич.

— К ним, родимым. Они, братушки-бобрушки, вот кто поможет спасти малые реки!

— Кабы так… Сначала спытать надобно.

— Опыты уже есть. Многолетние. И у нас, и в Канаде. Вожу я с собой одну книжицу, — Веня достал из рюкзака небольшую книгу в глянцевой обложке, сунул в нее свой остренький нос. — Эрик Кольер. «Трое против дебрей». Книга автобиографическая, без вымыслов, даже с фотографиями. Вот он — Эрик Кольер — канадский охотник. А это — Лилиан, его жена, между прочим, внучка индианки. Это их сын Визи, ему был всего год, как его увезли в тайгу родители. Пересказывать книгу я не буду — прочтем. Костров за десять осилим. Согласны?

— Какой разговор…

Они осилили эту книгу даже скорее намеченного. Иван Васильевич поторапливал. Увлекала его история о том, как трое обосновались в оскудевших, обезвоженных охотничьих угодьях, как по совету старой индианки, бабушки Лилиан, поселили в своих речушках бобров. Старуха-то еще помнила прежнюю богатую тайгу — с бобрами, которых индейцы до прихода белых никогда не трогали. Год от года множились поселения и запруды бобров, полнились реки и питавшие их озера, богатела птицей и зверем тайга. Многое в канадской тайге аукалось с сибирской, а для Ивана Васильевича — и с жизнью Кольеров. Ведь и он вырос в семье остяка-охотника, на заимке, что стояла по речке Калгач. Выходит, доброе дело затевал молодой охотовед. И он как мог облегчал его задачу — рассказывал, какие травы и кустарники растут по притокам Тартаса, какая вода стоит в половодье, где зимой бывают полыньи и продушины. Вдвоем с Веней они замеряли глубину плесов, разделившись, вели опись растительности по берегам реки и займищам.