Александр Титов - Молчание отца Страница 2

Положила Мите в карман очки с резиновой оправой, респиратор.

– Бери, годится, – кивнул отец. – Там такая пылища!..

Трактор стоял на обочине: старенький ДТ-75. Отец походил вокруг него, проверил радиатор, дернул с помощью веревки пускач, который затрещал синим дымком, вслед за ним глухо булькнул дизель и мощно зарокотал. Хмурое поле ожило.

Возле лесополосы, потрескивая малиновыми головешками, горел костер, раздуваемый резким низовым ветром. Возле него грелись Оглы в шапке-ушанке и толстая старая Фекла, известная во всей Тужиловке самогонщица – в плюшевой жакетке, под которую еще что-то было поддето, из-под множества платков виднелись злые водянистые глаза.

Из кармана плюшевой жакетки торчала бутылка с бумажной затычкой,

Фекла отпивала из нее “для сугрева”, предложила Оглы, но тот протестующе махал ладонью, он был трезвенник, жена его работала на ферме дояркой, они строили дом на окраине деревни. Из-под шапки на лоб азербайджанца вылезала седая прядь, и он рукавицей машинально поправлял ее.

Холодный ветер летел вдоль лесополосы, вздувал облачка пыли. Из-за деревьев показалась тощая фигурка Батрака. Облезлая кроличья шапчонка на голове, из-под нее светлый чубчик выбивается. Батрак, видимо, с утра выпил, и потому был настроен на произношение речей; лозунги партий, в которые он записался, в его голове путались, и он постоянно твердил что-то о праве каждого человека на достоинство и счастье. Батрак от Митиного отца, как от звеньевого, потребовал аккордной платы.

– У начальства проси! – сердито буркнул отец.

– Ты звеньевой и обязан защищать интересы трудящихся! – настаивал Батрак.

– Иди домой и пей дальше… По местам, ребята!

– Я требую аккордной платы за вредные условия работы! – восклицал

Батрак. – Я отрицаю ваш образ жизни, дикую невыносимую работу. Вы все тут в колхозе – невозможные люди! Вас уже почти не осталось, вы вымираете как этнографическое общество! Спасибо люди с Кавказа нас выручают… – Он кивнул в сторону Оглы, синтетическая куртка которого блестела на фоне разгорающейся полоски рассвета, – а то бы некому было тут совсем работать!

– А вот приди сегодня домой пьяный, живо скалкой угощу! – пригрозила своему сожителю Фекла. – И сто грамм тебе вечером не налью!

Митя тем временем встал на ступеньку сеялки, вцепился в поручень.

Мать, перед тем как Мите с отцом выйти из дома, сегодня утром советовала: обязательно пристегнись к поручню ремнем, а то голова закружится. Но Митя засмеялся – маленький он, что ли? Фекла даже пьяная с сеялки не падает.

“Так то Фекла! – сказала мать. – Она хоть и старая, хоть и пьет, а всю жизнь в поле, она привычная”.

Трактор взревел мотором, сеялки дернулись, лязгнули, поехали, вздымая клубы пыли. Митя с этой минуты чувствовал себя как бы в космосе, он теперь от всего мира отгорожен работой. Очки с респиратором очень пригодились: пыль поднялась густая, холодная, словно вихрились не крошки земли, но кусочки стали, оставшиеся в пашне со времен войны.

– Эге-гей! – будто из другой страны кричал Оглы. Ветер трепал капюшон его куртки.

Митя, стиснув зубы, наблюдал, как зерно мягко падает в семяпроводы, и гладил его, холодное даже через рукавицу – розовое травленое зерно с дурманящим шоколадным запахом, словно это был сладкий яд надежды.

– Эге-гей! – шумел Оглы, взмахивая рукой, озиралась вокруг, в клубах пыли не было видно поднимающегося солнца.

Фекла деловито помешивала зерно, совсем вроде бы трезвая. Вот и самогонщица, и деньги у нее водятся, а на севе каждую весну помогает, и в августе на ток приходит, зерно деревянной лопатой ворошит! Что заставило ее сегодня ранним утром выйти в поле? – подумалось Мите. Наверное, оттого, что Фекла – бездетная, в доме вроде кошки или собаки, вечно пьяный сожитель Батрак, которого кличут еще и Залетным!..

На второе прозвище он почти не обижается: “Да, товарищи, я залетел в вашу Тужиловку из дальних краев! Ведь я частично белорус, частично русский, частично литовец и частично еще кто-то…”

“Ты не частично, а полностью лодырь и тунеядец! – смеялись над ним мужики. – Если бы не Фекла, умирать бы тебе с голоду!”

“Зря смеетесь, дураки. Ведь в вас тоже течет кровь Дикого поля, от кочевников к вам перешла. Вы сами не знаете, кто вы такие, хотя и гордитесь своей вымирающей Тужиловкой. Моя мама, про которую я ничего не знаю, тоже, наверное, не знала, кто я такой! Но я сам чувствую, что по крови и по своей внутренней сущности я, товарищи, – интернационалист!”

Митя видел, как огорченный чем-то “интернационалист” идет домой – шарить по многочисленным Феклиным кладовкам.

Приближалась, темнела сквозь клубы пыли лесополоса. Неожиданно колесо сеялки подскочило на глыбе, и Митя, не успев ойкнуть, упал, ударившись затылком, защищенным шапкой, о землю, – недаром мать советовала привязаться ремнем к поручню!.. Сеялки, подпрыгивая, уходили к горизонту, исчезая в высоком облаке пыли. Над полем сияло холодное солнце, касаясь края земли. Пыль постепенно рассеивалась, было слышно, как уменьшает обороты дизель и останавливается вдалеке невидимый трактор. Наверное, сеяльщики заметили, что мальчика нигде не видно… Глаза Мити закрылись, невыносимо хотелось спать.

НА ПАСХУ

Ночью в церкви соседней Вешаловки служили всенощную, доносился отдаленный звон колоколов. Мать с деревенскими женщинами тоже туда ушла, и у Мити весь вечер было странное и горькое ощущение, будто она навсегда покинула дом.

Отец тоже не находил себе места, часто выходил во двор, колол зачем-то дрова, перебирал старые жерди. Митя потихоньку наблюдал за ним, следил, не блеснет ли горлышко бутылки. Но отец был трезв с того дня, как вернулся из милиции. Вот он опять пришел со двора в дом, лег на кровать. Бледное, почти больное лицо, на лбу сверкали капельки пота.

Митя допоздна читал свой любимый “Остров сокровищ”, будто наяву видел зеленые волны, корабль, прозрачные воды залива, на дне которого, рядом со скелетами, лежат сундуки, обросшие водорослями.

Под звуки колокола, доносящиеся через охваченные заморозками поля, под мерное дыхание отца Митя задремал.

Очнулся в темноте, с книгой на груди. Во сне видел что-то вязкое, нехорошее, будто увяз в морском иле… Встал, надел калоши, вышел во двор. На фоне неба неподвижно распростерлись ветки лозин – знакомых, но будто чужих, подкравшихся в темноте к дому. Небо пахло близкой весной, холодный свет звезд не мог ее остановить. Посреди утоптанного двора, на бурой от навоза земле стоял отец с приставленным к горлу ножом – он сам сделал его в мастерской, чтобы резать свиней. Рукоятка из медной расплющенной трубки отблескивала красным.

– Па!..

Митя, будто оглушенный, пошел, покачиваясь, на совсем уже холодных ногах. Обошел вокруг отца, застывшего в нелепой под звездным небом позе. У Мити загорячело в паху, потекло внутри по бедрам.

Спохватившись, отец торопливо сунул нож под стреху сарая, вытер блестевшее лицо черными ладонями.

– Ты чего, сынок?.. Я вот тут… А ты зачем сюда пришел?.. Ты испугался?

Митя кивнул.

– Я ведь люблю ножи, я их сам делаю… А этот из нержавейки, три года пролежал под стрехой… Я вспомнил о нем, достал его, а он как новый, щетину сбривает!

Отец развернулся и зашагал к дому. Митя вошел в комнату следом и, не включая свет, поставил на плиту чайник с разбухшей вчерашней мятой, которая пахла влажно и духовито, как свежая. Синий огонек газовой горелки осветил комнату.

Кошка, спящая на лавке, приоткрыла внимательные глаза, зевнула широко открытым ртом, почесала лапкой ухо, принюхалась розовым чутким носиком.

Митя зашел за перегородку. “Неужели я обмочился?” – с ужасом думал он. Изнутри знобило.

Переоделся в сухое, и ему стало уютнее, чувствовал он себя уже более уверенно.

Пили с отцом чай.

– Матери ничего не говори. А то подумает, что у меня белая горячка: брожу по ночам, как лунатик… – Твердый голос звучал поверх головы. -

Я слышал твои шаги в сенях, но вперед явился он…

– Кто?

Отец не ответил, потянулся темной ложкой в баночку с медом. Мед был желтый и непрозрачный, но все еще пах осенними цветами.

– А знаешь, сынок, – наши предки никогда не были крепостными! – сказал вдруг отец из темноты угла под иконами, почти невидимый под теплящимся огоньком лампадки.

– А кто же они были?

– Наши прадеды солдаты, пограничники Белгородской черты, охранявшие

Русь от набегов кочевников. А когда Дикая степь отступила, солдаты стали хлебопашцами.

– Ну и что? – Митя с трудом разлеплял губы, ему хотелось спать.

– Как что? Теперь земля не наша, куплена, на земле работать некому.

На гулком крыльце послышались шаги – мать вернулась из церкви. Вошла в новой темной куртке: “Христос воскрес!” Голос чуть хриплый, остуженный, шла два километра через морозное поле. Поцеловала обоих

– сначала Митю своими холодными, разогревающимися в утренней комнате губами, затем отца.