Зуфар Гареев - Пластилин Страница 2

– Не грузи! – замахала Кеня. – Про евреев не надо мне, я сама в том году жидовкой была, знаю эти штучки хитрющие…

– Был я тогда, – стал рассказывать Петрович, – был я тогда ВОХРом в одной фирме… Вот зима, вот оконце у нас в каптерочке, за оконцом пустыня белоснежная. Меж нами, понимаешь, каструлька кипит. Я стою в профиль к Ивану Прокофьевичу, дышать нечем, он на меня пузом наехал, губами в ухе чавкает. А с другого бока Перегон Федотыч плечо мне жопой подпирает – вот и сидим мы в каптерочке, как в теремке. Наклонился, значит, Перегон Федотыч в оконце, на пустыню белоравнинную посмотреть, по которой поземка колышится, визгливо поет о том да о сем, – ну а я возьми да воткни ему в гузну вилку…

– Вилку? К чему так? – встрепенулась Кеня весьма острому повороту в сюжете.

– Мультик есть наша жизнь и больше ничего, – задумчиво ответил Петрович, осмысляя неторопливо прошлое. – И сплошное насилие!

– Не надо нам про это, – зевнула Кеня. – Ух, как спатеньки хотца… Не знаем мы ничего, нам своих забот хватает…

– Работа у меня теперь новая, – сказал Петрович. – Важная, интересная, с перспективой..

– Доллар набегает в денек? – оживилась Кеня, стала вкрадчиво прицеливаться к Петровичу с материальной стороны.

– Всяк денек своим жаром пышет, – уклонился от ответа Петрович.

Кеня глаз приблизила любовный.

– Пойдем к овсу-просу, пойдем к семечкам… – И тут же усомнилась. – Иль у водички сначала побалуемся?

– У водички, – согласился Петрович, поставил весло в угол, шляпу на него посадил.

Кеня, кряхтя, первая заковыляла к блюдцу – желтая, вдруг взъярила перышки на попе. Эстетически усомнился Петрович в красоте чувства. Как ни в чем не бывало стала Кеня у водички баловаться, тетехкать:

– Ну так иди озорничать, чего ж тебе в чувствах быть невеселых? Иль по первости будем в блюдце попки мочить: гузной приседать, перышки ярить, тут же выскакивать, кричать оголтело, да и глазом вращать?

– Давай к блюдечку, – не возражал Петрович.

– Ну и хорошо, ну и ладно…

И она без лишних слов вскочила в блюдечко, села гузной в водичку, о дно стала тереться, расщеперилась вся.

Скоро крикнула:

– Баловница я какая, видишь! Почто на меня с чувством не смотришь? Я знаешь как по чувству соскучилась? У меня и болит все-все по-женски от одинокости: тут колет, здесь трещит, там опухло, здесь прибухло. А про спину и сказывать не стану: прям пудовая от боли. Из-за того, что долго не приходил, больная я сделалась…

– Вот ведь, – бормотнул Петрович. – Смущен я наплывом признанья…

Примочился Петрович, как она, но с ленивостью. Вскоре отошел, в сторонке встал. А баба знай себе полоскается, повизгивает.

Вдруг вскочила ему на грудь, кряхтя впилась лапами в горло, затарахтела:

– Я Кенька-дуреха, я – Кенька-дуреха! Давай целоватеньки, давай миловатеньки, языками друг о дружку шепаршатеньки…

«Ну, торопкая!» – подумал Петрович рассудительно.

Кенька же прошлась по голове Петровича, пощипала ему бровеньки, в глазаньки какнула жиденьким, заворковала, не видя, что Петрович лежит под ней ни жив ни мертв:

– Люблю, люблю, хоть и старенька я, хоть скрыпуча, словно изба столетняя.

Здесь нацелились на них глаза людские, густой бас стал над клеткой ворковать:

– Ишь и Петрович откуда-то взялся. Лежит в сапожках красненьких, в штанишках беленьких, любо-дорого смотреть и мысли всякие думать. А вот полети к потолку, мы посмотрим-позабавимся…

– Не пущу! – завопила Кеня, затарахтела, по жердочке побежала, на глаза людские наставилась, расщеперилась, так застыла.

– Супруга, видишь, какая верная, – одобрил бас, рука просунулась, сняли с Петровича штаны, залепили попку красным пластилином:

– Лети, Петрович, лети…

Петрович покорно вспорхнул, сделал кружочек по комнате, приземлился на карнизе. Тут и Кенька за ним выпорхнула, полетела, тараща глаза, при том заполошно покрикивая:

– Сроду не летала я, ой и страшно мне! Всю-то жизнь у кормушки сидела, сидела-кряхтела, скрыпела-пыхтела, дундела-гундела, а про воздух небесный думала сердито: к чему мне полет голубой? На кой ляд он мне, лучше у кормушки потопчусь, семечкой пошелушу – ну и день прошел, вот и снова спатеньки… День за днем, а там и смерть пришла лютая…

Размышляя так вслух, врезалась она головой сначала в шкаф, потом в тюль, судорожно схватилась за белоснежный цветочек, что в лепестках был пущен золотою каймой, стала поминутно спрашивать, головой вертя:

– Ой и где я? А ты где – Петрович? Озираюсь – не вижу, даром что ли говорят про меня – бестолковка! Так и есть оно…

Тут был у окна кто-то тощий, слезливый, но в райском халате, в шлепанцах и вовсе лысый.

– Кто ты? – спросила Кеня. – Халат у тебя райский, словно ты птица Баунти…

Тщедушно держался человечишко за грудь и с патетикой говорил в пыльное окно, по подоконнику уставленное тарелками, консервами и банками. А говорил он вот что, протягивая вдаль другую руку:

– Чудно, чудно спать трезву вдрызг, когда июль сыплет серебро в окно. Чудно слышать пожеванным ухом отдаленные звуки жизни: где-то стекла бьют, где-то рожи, зубы скрипят, трещат волосы, катят машины, визжат лебедки – то строят люди вавилонскую башню. Вижу сквозь приспущенные веки дороги и косогоры, купола вижу да деревеньки. Деревеньки-невзъебеньки, хоть ты выколи зенки! Чудно спать и в дождь, и в сибирскую стужу, и в московскую слякоть. Спать, и мчаться светло и звонко по поднебесью: словно ты песня, словно ты лайнер Аэрофлота или другая ты птица! Проклевался-проблевался, а тебя словно взяли на руки, понесли над землей – словно ты царь, или того лучше: словно царевич ты!

Взмахнул тут руками птицБаунти, взлетел над ним халат райского рисунка, затрепыхался полами как немыслимое наслаждение.

– Ишь чего… – выразила недовольство Кенька.

Она тяжело дышала, карабкаясь по шторе к Петровичу на карниз. С вниманием, однако, глядел сверху Петрович на Баунти, а когда тот заплакал горько, утирая худыми руками слезы, хлынувшие после такой речи, вздохнул:

– Ладно уж… авось образуется, а?

Потом кряхтя стал собираться с карниза:

– Спущусь да выпью с хорошим мужиком…

– Яичко положу к поллитровке, – замечтала тепло Кенька. – А к ним помидорку с сосиськой…

– Американские? – стал Петрович строг. – Сама знаешь, я порядок держу во всем…

– Чего? – не расслышала глухая, собирая в платочек яичко и беленькую.

– Ладно, положи чего есть, – сбросил с себя Петрович суровость.

Но превосходство законное осталось.

Подумал он: «С бабой век под юбкой сидеть – точно себя дураком почувствуешь. Она чего, знай долдонит: я хорошая, такая, понимаешь, сякая, американская, короче, приз ценный я… а ты кто? Не хочется ей, чтоб мужик был выше ее, вот и держит подле себя, у колен…»

– Целоватсньки будем? – спросила зараза, и противно стало Петровичу от хитрого женского обмана.

– Будем, – взял да и согласился тогда он. – Открывай поширше роток…

Дуреха торопливо сунула в карман Петровичу чего собрала в бел-платочек, тут же села на толстую гузну, вся расквашнилась, закрыла глаза – и жадно шевелила серым языком, при том хрипя:

– Иди быстрей, иди мгновенно, не видишь вся рассупонилась я по-женски, целоватеньки жду, миловатеньки жду…

– А ну как! – бодро ответил Петрович. И напрыгнул на нее сильно, словно в страсти. Завалил этим старуху на спину, ловчайшим комедиантом впился лапами в шею, словно душа ее в любовных объятьях, а сам стал обильно пускать ей в рот слюну, мечтая – окажись бы она ядовитой.

Скоро Кенька стала заполошно вопить:

– Ой, слюны напускал окаянный, ну а как задохнусь?

Петрович и того сильнее придушил надоедливую, и та захрипела тогда почти смертельно:

– Не шуткуй… помру… помру…

– Жди меня и я вернусь! – ловко соскочил с бабы Петрович. – А помрешь – за любовь померла, об том всякая женщина мечтает…

Одобрительно посмотрел снизу птицБаунти, а в какой-то момент даже захлопал в ладоши:

– Петрович, давай жми, не упускай!

Кеня заплакала от обиды, от обмана. Отошла, тяжело дыша, была ее гордость поранена. Жалко стало Петровичу:

– Чего ты, игры эротической не понимаешь?

– Какая же это игра, – сквозь слезы проговорила Кеня.

Помялся Петрович виновато:

– Ну ладно, не пойду я пить к дружку, с тобой буду сидеть…

– Мне все одно… – вздохнула Кеня.

Примиряться стал Петрович:

– Ну ладно, иди ко мне, историю какую расскажу…

Подошла, к бочку прикорнулась, отогрелась, спросила доверительно, с почтением в глаза заглядывая:

– Может криминал какой знаешь, детективчик с кроссвордиком? Жуть как люблю…

– Головоломистый или психологический?

– С переживаньем…

– Тогда слушай… «Попугай ты мой, попутаючка!м Такую однажды я песню пою, слова красны перебираю, по квартирке хожу, в подоконничке ковыряюсь, в оконце поглядываю. Входит Махмуд. Застрелю, говорит. Давай деньги пьяны, давай деньги тканы, нарисованные, прессованные. Нету денег, говорю, паспорта нету, монету нету, ничего нету: птица я клеточная, сухариком примазан, просом просыпан.