Александр Бабушкин - Зачем-то нужен (Рассказы) Страница 2

Суки… И сказать-то никак — нос и горло забиты трубками. Как развязаться-то?

Начинаю трястись всем телом.

Раздаются шаги, пространство оживает звонкой русской любовью:

— Очухался, бля. Лучше б ты сдох, падла. Вытирай тут за ним блевотину…

В лицо уставился образ богородицы с профессиональным перегаром.

— Что, сука, выжил!

Трясусь дальше. Мычу. Пучу глаза. В общем, выражаю любовь, — как могу и чем могу.

— Что, оглобли затекли, гаденыш?

Сигнал подан. Сигнал принят. Цель достигнута.

Медсестра, норовя при каждом движении заехать мне локтями посильней, развязывает руки. Видимо, от особой внутренней доброты.

— Трубы тащи сам, урод.

Ты ж моя дорогая, моя лапа… Как я тебя люблю.

— Лежи и не дыши, мудила. Щас психолог придет. Вот пусть она тебя в дурку-то…

Хорошо хоть рогожу какую-то сверху кинула, а то инеем покрываюсь.

Я лежу и слушаю мурлыканье молоденькой мозгоправки. Красива. Строга. Подтянута. Эсэсовская форма с пилоткой ей бы подошла.

— Вы меня поняли? Вы же понимаете, что это третья попытка за пять лет, и я могу вас отправить в психушку?..

Я смотрю в эти ясные глаза и прошу дать мне одеться. Приносят. Сидит, отвернувшись.

Говорили недолго. Когда я перешел к онтологическому аргументу и гештальту, она лишь сказала, что это ничего в ее решении не меняет, но последний шанс готова дать… и упаковывать не будет. Никакого понимания и сочувствия я не получил, да и не хотел. Главное — не закрыли.

В больничном туалете вкус стрельнутой дешевой сигареты слаще меда.

В окне сырость и серость. Кавголовское озеро ниткой проглядывается из-за деревьев.

Вечером приедет жена — врач сказал. Я стою, перевариваю дым, а в голове крутится ее крик:

— Ты сначала долги, гаденыш, отдай, а потом подыхай!

Надо где-то еще одну сигарету стрельнуть… О, вот этот даст… В туалет зашаркивает чудо в трениках с пузырями на коленках и лицом спасителя у ночного ларька… Только “Беломор”? Господи, да что угодно!

Трясемся по раздолбанной дороге в маршрутке. Молчим. Дома долго тоже ни слова.

И вдруг:

— Иди пить чай.

Через минуту, когда встаю с дивана:

— Только курить на лестнице.

Значит, зачем-то нужен. Ей.

А себе?..

Боцман

— Смотри, боцман!

— Почему — боцман?

— Тельняшка!

— Ага, я тельник напялю — тоже боцманом буду?

Но кличка Боцман закрепилась, как намертво прирастают к человеку любые мгновенно рожденные клички.

1983 год. Лето. Позади первый курс экономического факультета ЛГУ им. Жданова. Мы с Димкой шагаем через парк Александро-Невской лавры на халтуру. Халтура в Духовной академии. Мы — разнорабочие на стройке. Ломаем во дворе академии старый двухэтажный дом для послушниц и строим новый трехэтажный. Платят хорошо, раз в неделю. Это круто.

Боцман нас встречает каждое утро. Он и впрямь смахивает на боцмана: метр шестьдесят пять, коренастый, полтинник, лицо заветренное рубленое, мятая кепчонка, потертый пиджачок, из-под расстегнутой выцветшей рубахи семафорит тельник. Он сидит на урне. Всегда на одном и том же месте — там, где Лаврский переулок перекидывается мостком через Монастырку и начинается дорожка, пересекающая парк по диагонали и ведущая прямиком к Духовной академии. Место стратегическое. Людное. Дорожка самая короткая — все, кто дружен с геометрией, идут по ней. Пройти мимо Боцмана невозможно в принципе. Не обратить на него внимания невозможно тоже. Его гордый вид, бедно-ухоженная одежка и пронзительный взгляд шансов проходящим не оставляют — в лежащую на коленях кепку падают монеты. Боцман — нищий.

По вечерам, возвращаясь с работы, мы его уже не встречаем: горемычная вахта заканчивается раньше.

Мы тоже кидаем Боцману. Немного. Не кинуть — западло. Боцман никому ничего не говорит. Только кивает, не меняя выражения лица. А на лице выражение… гибельное. Сразу гонишь от себя нехорошие мысли и на автомате обещаешь себе не зарекаться от тюрьмы и от сумы. В общем, воспитательного эффекта от ежедневной встречи с Боцманом больше, чем от морального кодекса строителей коммунизма. И мы воспитываемся.

Что мы там делали на стройке — неинтересно. Стройка как стройка: отбойный молоток, раствор, кирпич. А вот сама атмосфера академии была для нас открытием. Это было почище ночных загулов с мажорами. Каждый день в нашей голове рушились мифы.

Обеспечение стройки материалами решалось просто. Утром помощник эконома вручал прорабу толстенную пачку купюр. Тот просто выходил на Обводный, поднимал руку с пачкой денег — и первый же грузовик с кирпичом сворачивал в ворота академии. Всякий раз сумма, зажатая в кулаке прораба, считывалась водилой влет и сметала напрочь все возможные вопросы и сомнения. Короче, кирпичом, раствором и всем остальным мы были обеспечены круче передовых строек победившего социализма.

Зарплату мы получали у того же помощника эконома. Вместе с профессурой ЛГУ, которая здесь тайком подрабатывала. Деньги получали во флигеле, который находился во дворе академии, примыкая к гаражу. Весь флигель под потолок был заставлен коробками Camus и Sharp. Постоянно тусуясь с мажорами, мы молниеносно высчитали размер этого немыслимого в Союзе состояния: куда там какой-то “Березке”!

Ученики Академии — отдельная песня. Почему-то преобладали хлопцы с Западной Украины. Морды у всех были, как у директоров гастрономов — сытые, румяные, лощеные. И почти у всех золотые зубы. К нам ученики относились добродушно, хоть порой и интересовались у того или иного из нас, не еврей ли он, — что вводило в ступор.

Впечатлял гараж. Полагаю, он мог поспорить с горкомовским. Тачки там стояли — покруче генеральских, с Литейного, 4.

Последней каплей, разбившей остатки наших иллюзий, стала весть об ограблении эконома академии. Его родственник работал с нами и слил всю информацию за бутылкой. Квартиру эконома на Староневском взяли по наводке. Дверь и сигнализация были настолько неприступными, что воры даже не стали с этим связываться. Они просто уронили всю стену направленным взрывом и вынесли все до приезда милиции. Заставить пойти на такую выверенную диверсионную атаку могла только внушительная сумма в апартаментах духовного счетовода.

Частенько после работы мы с Димкой брали пузырь и ехали к нему в гараж на Приморскую. Впечатления от увиденного переполняли неокрепшие мозги и искали выхода в разговорах об относительности моральных и духовных ценностей. Утром же нас встречал Боцман, — и наша уверенность в том, что правда осталась только на паперти, росла и крепла.

Однажды Боцман нас не встретил. Всю последнюю неделю перед расчетом мы брели привычным маршрутом по утрам — в надежде его увидеть. Тщетно. Боцман пропал.

Не отметить последний рабочий день было невозможно. Ехать далеко не хотелось. Димка знал один кабак за Обводником. Туда и двинули. Кабак нас встретил лихим загулом большой компании. Гуляли не просто, гуляли дорого, что вытекало из количества и качества стоящего на столах. Да и приодета компания была на уровне. Ребята оккупировали почти все помещение и, судя по всему, зависали здесь не первый день. Мы с Димкой пристроились в углу и незаметно набрались до градуса общего веселья.

В один из подходов за очередной порцией я тихо спросил бармена, кто банкует. Он кивком головы указал на мужичка в дальнем углу за отдельным столиком. Я, хоть и принял изрядно, из любопытства стал разглядывать этого благородного дядьку в дорогом костюме и белоснежной рубашке: красивый загул увидишь не часто, особенно в этом районе. Чай не Невский.

Зрение меня никогда не подводило. Но я подозвал Димку, и мы сразу поняли, что поначалу сбило меня с толку — прикид.

Банковал Боцман.

Последняя любовь

Система натяжек и грузов у “спинальников” (с перелом позвоночника) устроена хитро. Я долго ее разглядывал, пытаясь постичь устройство. Все лирики втайне любят физику. Метафизически. Понять не могут — ищут душу в непостижимых механизмах.

Они лежат на своих инженерных кроватях, как космонавты в межзвездном полете. Глаза вверх. Весь мир — белый потолок. Загипсованы по подбородок. Все в веревках-растяжках. Дышат, как минеры — бесшумно и ровно.

И тут она. Еще неделю назад стоя на коленках ела. И уже на ногах. Наташа. Самая красивая на свете. Потому что я ее люблю. Потому что я не могу без нее жить. Потому что это — судьба. И мы в институте им. Г. И. Турнера на Лахтинской, 3. Это наш дом. Наш храм. И наша любовь живет здесь.