Антон Дубинин - Первая месса Страница 2

— Брат!

— А? — глупо отозвался тот, тоже глядя на Хелену. Хелена, Хелена. Не всем она нравилась, а вот Адаму — очень. Белая, как сметана, и немного пухлая, может быть, даже немного слишком пухлая — по крайней мере, так считали все девчонки, например, карлова сестра Лилия. Но Лилии, худой, как подросток, и угловатой, сама природа велела завидовать. Потому что когда Хелена, мягкая и плавная, с волнистыми светлыми волосами, не надевала под платье лифчик — об этом знали все, кто ее встречал, и тщетно старались смотреть ей в лицо, а не на грудь; а сама Лилия, кажется, в жизни не носила такой штуки, как лифчик, просто потому, что не нашлось на что его надевать. Хелена красила свои светлые, почти белые ресницы черной тушью — она единственная из девушек на острове так поступала, и Адам даже жалел, что она красится: ему нравилось, как есть. Совсем светлый облик, без единого черного пятнышка. Но Хелена хотела красить ресницы и брови, и всякий раз, когда старший Конрад отправлялся в город, он по просьбе сына привозил оттуда длинный патрончик с тушью. Адам ей все дарил, что она только просила. И вовсе не было ей причин сейчас смотреть на остроносого Абеля, а не на своего жениха.

— Брат, хочу попросить тебя кое о чем. Обещай, что сделаешь это для меня… И для нас всех.

— Конечно, сделаю, — быстро сказал Абель, любивший сейчас всех на свете. Он был удивительно счастлив сегодня — так же счастлив, как в тот день, когда объявляли результаты экзаменов, и выяснилось, что он поступил-таки в семинарию. Когда он сидел, обалдевший, сияющий, вцепившись в подлокотники кресла, чтобы не улететь под потолок от переполнявших его пузырьков счастья, собравшихся в шумящей, еще не верящей голове. А потом к нему подошел сам отец Давид, первым подошел и обнял его, и сказал — «Ну, слава Богу за все, сынок, я знал, что ты справишься». И Абель даже не смог ему ответить — так боялся расплескать в словах редчайшее трепетное чувство, что он настоящий человек, он на что-то годен, он нужен Господу. И у Господа для него есть особый, именно для Абеля уготованный путь… Единственный путь. Служение. «Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает Господин его… Но называю друзьями, потому что сказал вам, что слышал от Отца Моего»[1]. Это знаете что такое? Это соучастие в искуплении, каждого — на своем месте, кому быть мужьями и отцами, охотниками и рыбаками, и смотрителями маяков, а кому — священниками. Абель, друг Бога, вот как звучит его титул в свете евангельских событий. И сейчас Абель был готов сделать для брата что угодно, чтобы послужить ему. Все, что тот попросит.

Адам едва не попросил его не смотреть больше в сторону Хелены. Но вовремя опомнился. Что за чушь, нужна этому святоше адамова девушка. Точно так же он мог бы уставиться на Петера или Карла, или вообще на неплотно прикрытую заслонку печи. Он, будущий священник, улыбался всем и ни для кого в отдельности, ведь священники никогда не женятся, а кроме того, Абель скоро уезжает.

— Аб, когда примешь сан — ты знаешь что? Свою первую мессу служи у нас. У нас на острове, а не где-нибудь. Сделаешь?

— Я постараюсь. Обещаю, что… сделаю все возможное.

Да уж сделает, непременно сделает! Отучится в семинарии шесть лет, с отличием ее окончит, и станет диаконом, и будет сослужить где-нибудь в городской церкви, а то и в соборе, и сделается заправским городским жителем — при этом оставаясь благочестивым и добрым, так что все будут его любить… Он не возьмет в рот спиртного, разве что немного, по праздникам, чтобы не смущать друзей-мирян; и будет каждый день читать полный розарий, не пропуская ни единой тайны. А потом епископ рукоположит его во священники, и тогда он, новоиспеченный отец Абель, попросит — кротко попросит ради Христа, чтобы куда его ни определили на пастырское служение, но позволили бы ему отслужить свою первую мессу на родном острове. Это будет правильно. Так хорошо, для любой истории, даже для сказки. И…

— И знаете что, ребята? — радостно продолжил Абель. — Когда новый священник, ну, свежерукоположенный, первую мессу служит — это такое удивительное дело! Считается, что все интенции, в которых он будет служить, непременно сбываются. А потом он дает особое благословение. Возложением рук на голову, как… как епископ.

Вот так он теперь выражался, его брат — «интенции». Говорил важными священническими словечками. Нет бы по-простому — «намерение» там, или «пожелание». Адам словно увидел брата через много лет — как тот возлагает ему руки на голову, и руки у него теплые и слегка дрожащие в широких рукавах альбы, и Абель становится старшим, другим, совсем незнакомым. На миг Адаму стало жалко такого брата, как он есть — маленького дурака, у которого борода и не думала расти до восемнадцати лет, которого он всегда дразнил и всегда любил. И колотил иногда. А иногда — наоборот: однажды, к примеру, хорошенько врезал Петеру промеж глаз, когда он толкнул Абеля в полосу отлива на берегу, и тот полетел прямо в тинную кашицу со скользкого камня… Старший сказал тогда — «Не смей трогать моего брата». Абель поднялся на ноги, размазывая по щекам жидкую морскую грязь, и Адам запомнил, какое у него было лицо — изумленно-счастливое, как будто он не верил, что можно так сказать о нем. Заступиться перед всеми, назвать… да, назвать своим братом. Адам тогда даже отвернулся, не в силах вынести незаслуженную любовь его взгляда. Интересно, он сам-то до сих пор помнит, как Адам о нем сказал? И будет ли помнить, когда… вернется сюда служить свою первую мессу?

Адам хотел, чтобы брат помнил.

— Здорово, — сказал он вслух. — Я тогда такое загадаю! Ну, такую интенцию, что все просто обалдеют. Чтобы у нас с Хеленой было десять детей, и чтобы мы стали очень богатые, в город бы переселились… Или нет, переселяться на самом деле неохота. А вот десять детей — это да. Здоровенных парней.

Хелена засмеялась — но не кокетливо, а очень хорошо, потому что она разучивалась кокетничать, когда выпивала. Она любила, когда жених так говорил. Тогда ей верилось, что она однажды станет женой и матерью, взрослой умной женщиной, хозяйкой большого дома. Потому что глядя на раздолбая Адама, она иногда в этом сомневалась.

— Ты мне перед мессой записочку подай, — согласился брат. — Брак — дело Божье, за плодовитость в браке молиться вполне естественно. И вы все, ребята, тоже не забудьте — перед мессой подайте мне записочки с интенциями.

И такое смешное, важное слово было «интенции», и так казалось смешно, что они сидят и планируют еще несуществующую мессу, да что там — и детей в еще несуществующем браке, что Абель стал смеяться, а за ним и старший брат, и Хелена, и все друзья — уже забыв, о чем они смеются, хохоча, хлопая друг друга по плечам от возникшего между ними чувства небывалого, теплого единения. Как будто они дружили всю жизнь, или наоборот — только что познакомились и не знали друг от друга никакого зла и печали.

Допили последнюю водку. Петер подмигнул и вытащил запрятанную до времени поясную плоскую фляжку. Разлил темно-желтую жидкость, все покорно понюхали — оказалось, виски. Виски! С ума сойти! После расспросов, где он раздобыл такую красоту и как смел так долго ей не делиться, все снова выпили. На сей раз — за детей. Будущих детей, которые непременно родятся у тех, кто собирается пожениться. И вообще за любовь, добавил поспешно Карл, детей никогда не любивший. Он всегда был не особо основателен — совсем как береговой парень, не то что островные, думающие категориями типа «крепкое хозяйство» уже с десяти лет. Все равно выпили. Какое-то время посидели с пустыми стаканами, слушая в сотый раз рассказ Абеля о том, как отец Давид за плечо привел его к ректору и сказал: «Ну и что же, что шесть классов школы. Сами понимаете — парень из глубинки. Но вот увидите, он поступит! Потому что призвание есть призвание!» И Абель его не подвел — он все время вспоминал слова отца Давида, ну те, о призвании, когда шел на очередной экзамен, и сдал все не хуже других, хотя с такими документами об образовании, как у него, не на что было рассчитывать. И как же он обрадовался, когда услышал свою фамилию в списке поступивших — хотя по правде говоря, приняли всех, кто вместе с ним приехал поступать, потому что главное — это призвание, призвание… Так сам отец Давид сказал. Бога ради, не подумайте, ребята, что я теперь возгордился, а если даже и да — то простите меня, я плохой, скверный человек, недостойный не то что священства — слова доброго, и я сам не знаю, отчего же это Господь решил меня призвать. Наверное, Он так просто захотел. «Господь взошел на гору и позвал с Собой тех, кого захотел» — вот оно, и все призвание! Ну вот снова это слово, простите меня, я так что-то счастлив, что совсем напился. Это я последний раз в жизни так напиваюсь, священники не должны пьянствовать, и семинаристы тоже, но я так рад вам всем сегодня.