Алексей Сейл - Барселонские стулья Страница 2

руперт, однако, в то время не участвовал в переделке мира, он был счастлив, если ему поручали немного переделать лестницу или гардероб.

Утряся таким образом все дела с женой и пристроив ее в бизнес по чистке национальных флагов, он начал размышлять над тем, как бы и самому продвинуться. И в состоянии глубокого недовольства ему пришло в голову, что политика, которая также должна быть по сути игрой, занимается собственно перестройкой общества. Закрытие больниц, освобождение террористов, военные действия в мелких странах, манипуляция людьми, словно курсором на экране компьютера.

«В корзине остается пятьдесят тысяч шахтеров. Вы хотите окончательно от них избавиться?» — «Да, хочу, — клик». — «Заменить пятьсот мелких больничек на десять медицинских суперцентров». — «Замена не является невыполнимой. Продолжить/отложить?» — «Продолжить, продолжить, продолжить, идиотская машина! Будущее всегда выполнимо. Клик!»

Таким образом возникал вопрос: как руперту пролезть в политику? Конечно, не в члены парламента — кому нужна эта дребедень и у кого есть на это время? Объезжать провинцию, целоваться с пакистанскими женщинами, а потом не быть избранным, если не понравишься своим неблагодарным избирателям.

руперт размышлял обо всем этом, когда на дворе стояло начало девяностых, и в один прекрасный день он услышал волшебное слово — «мысленакопитель». Он тут же понял, что должен побольше разузнать об этом резервуаре познания. Как и все лучшие идеи, эта также пришла из Соединенных Штатов. «Мысленакопителями» назывались группы головастых ребят, которым платили за то, что они придумывали новые способы реорганизации общества и предлагали их правительству.

Почувствовав, откуда дует ветер, руперт вступил в «мысленакопитель» с левым уклоном. Он назывался «Институт Ромба» и финансировался группой либералов, занимавшихся вивисекцией, переработкой ядерных отходов и гонками «Формулы‑1».

После неизбежной победы на выборах руперт начал перемещаться оттуда, где идеи создаются, туда, где они воплощаются. Надо было выскочить из «мысленакопителя», утереться и вскочить в «оперативное подразделение».

Правительство Тони создало более четырехсот таких подразделений, чтобы тот мог совать свой нос во все сферы жизни граждан, что он очень любил делать. В такие подразделения входили правильные люди, изучавшие насущные проблемы, на которых Тони мог положиться и которые не скрываясь, откровенно и с жаром сообщали ему то, что он хотел услышать. Подразделения носили громкие названия типа «Творческое оперативное подразделение промышленности», или «Подгруппа достижения двадцатипроцентного роста биржевых акций», или «Обзор важнейших национальных спортивных мероприятий, которые следует сделать достоянием телевизионных каналов всего мира». «Оперативное подразделение» — это было то самое, о чем мечтал руперт, — настоящая власть и полное отсутствие ответственности. Лишь одно обстоятельство омрачало его положение — наличествовала ужасающая, прямо–таки шокирующая нехватка правильных людей, мыслящих в духе Тони, и из–за этого многие «оперативные подразделения» формировались всего из одного работника. Например, Рути Роджерс то и дело приходилось отчитываться перед самой собой. Так все вертелось на одном месте, зато важные решения, например в области производства невоспламеняющихся детских игрушек, так и оставались непринятыми.

Благодаря своей работе в «Институте Ромба» руперт знал, что для него не составит труда просочиться в какое–нибудь заштатное оперативное подразделение (может, конечно, не в «Рабочую группу строителей–ковбоев», поскольку ни один из шестидесяти трех ее членов не имел отношения ни к архитектуре, ни к топографии). Однако руперт хотел пробраться поближе к пирогу власти, то есть конечно же к Тони, потому что когда ваше подразделение приходит даже к какой–нибудь сногсшибательной идее в области производства продуктов из искусственного мяса, нужно, чтобы вы могли сообщить об этом какой–нибудь шишке. И руперт вознамерился пролезть в такое подразделение, которое отчитывалось перед самой большой шишкой, а именно перед Тони. Так, чтобы, если ему захочется что–нибудь обсудить, он мог просто позвонить Тони или прогуляться к дому десять и поболтать с премьер–министром.

Поэтому руперт ждал и лебезил в надежде подучить приглашение на обед, на котором будет присутствовать Тони, чтобы рассказать ему о своих мыслях. И наконец они встретились у советницы королевы, баронессы Елены Кеннеди. Как только телохранители Тони и Салмана удалились в другую комнату, чтобы поесть пиццы, которую им доставил посыльный на скутере, на сцену вышел руперт.

Его выступление состояло из двух частей. Первая: руперт объяснил, что творения его кумиров Миса ван дер Роэ и Ле Корбюзье несправедливо оклеветаны такими врагами прогресса, как реакционер принц Чарльз с его страстью к натуральному овсяному печенью и скромным каменным коттеджам. И дело не в том, что они опережали свое время, а в том, что они делали это недостаточно, — поэтому требовалось усилить контроль, улучшить планирование и усовершенствовать организацию. Часть вторая: людей нужно убедить в том, что они сами этого хотят, — и тут он подошел к своему детскому изобретению, «доводонасилию». Вместо того чтобы выполнять требования народа (что вообще страшно старомодно, если задуматься), правительство должно прибегнуть к «доводонасилию», и тогда люди начнут требовать от вас то, что вы сами хотите им дать. Если все представители правительства, все министры и все чиновники просто, без нюансов и комментариев, начнут повторять одно и то же, игнорируя какие–либо возражения, то очень скоро население начнет требовать, чтобы ему предоставили право жить в плановых постройках, в контролируемых жилых зонах и питаться хорошо сбалансированной пищей в просторных общественных столовых (Рути Роджерс уже трудилась над разработкой меню).

— Действенность этого метода я доказал собственной жизнью, — сообщил он премьер–министру. — Я неоднократно проверял его на себе. Это не является невыполнимой задачей, Тони, — с жаром заверил он, склоняясь над мороженым с фруктами. Тони пододвинулся ближе.

И уже на пороге дома, когда, выпуская клубы дыма, рычали «ягуары», а телохранители туда и сюда шныряли глазами, Тони сказал: «руперт, я хочу, чтобы ты выполнил невыполнимое».

— Я выполню, Тони, — ответил тот, и они пожали руки, глядя друг на друга влюбленными глазами.

По дороге домой руперт размышлял об эпитафии немецкого поэта и драматурга Бертольда Брехта, о которой ему кто–то рассказал: «Он предлагал, и люди принимали его предложения». У руперта тоже имелись свои предложения, и скоро он воткнет их в глотку этого страсбургского гуся, называемого населением. И руперт превратился в человека, у которого было все: влиятельное положение, знаменитая красавица–жена, семья и дом.

И не просто дом, а Дом. Его Дом заслуживал того, чтобы писаться с большой буквы, от которой сам он отказался. Его дом находился в Белгрейвии, на расстоянии полумили от того места, где жили Ричард и Рути Роджерс. Сказка, а не дом. Когда он покупал его, это было темное тесное лондонское жилище с шестью спальнями, превращенное теперь в оазис пространства и света. Как только вы открывали простую непритязательную дверь, перед вами оказывалась эффектная стеклянная лестница, с головокружительной крутизной уходящая вверх, руперт утверждал, что она не является «объектом», направленным на то, чтобы вызывать восхищение у соседей, она просто служила связующей нитью между световым фонарем и подвалом. Традиционная лестница разрушила бы это ощущение пространства и света, которого он пытался добиться. Для того чтобы края ступеней можно было рассмотреть, они были помечены тремя рядами матовых точек, руперт сделал это вопреки собственному желанию — изначально они не предполагались, но после того, как они обнаружили своего сына Миса посередине лестницы в луже мочи судорожно нащупывающим края ступеней, Элен настояла на том, чтобы они были помечены точками. И теперь каждый раз, когда он спускался, они вызывали у него приступ отвращения. Гостиная располагалась наверху. И если вам удавалось туда добраться, единственным, на что вы могли сесть, были четыре стальных стула на кронштейнах, которые Мис ван дер Роэ сконструировал для немецкого павильона на Всемирной выставке в Барселоне в 1929 году, — знаменитые «Барселонские стулья». Кроме них в гостиной ничего не было.

При более внимательном взгляде обнаруживалось, что одна стена целиком представляет собой шкаф, набитый книгами и музыкальными дисками. Вокруг царила хирургическая чистота, руперт и Элен даже телефон держали в шкафу, что, естественно, приводило к тому, что они порой пропускали довольно важные звонки — например, когда звонили из школы, куда ходил Корбу, сообщить, что швы на его ноге, разрезанной острыми стальными краями напольного покрытия в кухне, снова разошлись и его отправляют в больницу, где ему предстоит провести восемь часов в обществе заляпанных кровью алкоголиков, — но какое это могло иметь значение по сравнению с чистотой и отсутствием хлама? Потому что минимализм требовал от человека очень многого, для достижения гармонии все должно было быть сбалансировано и не сдвигаться ни на йоту, каждая вещь должна была точно находиться на своем месте, — стоило лишь чуть нарушить это шаткое равновесие, и все снова погружалось в хаос. Стоило лить вынуть из коробки один карандаш, поставить картинку под неправильным углом, бросить на пол одну–единственную игрушку, и вы с таким же успехом могли обклеить стены обоями от Лоры Эгпли и заказать велюровые диваны. И даже невидимый беспорядок был недопустим, ибо он источал телепатические волны дисгармонии, просачиваясь под дверями и заражая окружающую атмосферу чистоты. Поэтому руперт требовал, чтобы мальчики соблюдали в своих спальнях такой же порядок, как и в остальном доме, хотя сам никогда не бывал в их комнатах. Минимализм становится все более насущным требованием, однако большинство людей просто играют в него. И теперь Элен, считавшая себя не самой аккуратной особой, сообщала друзьям, что, «стоит начать так жить, и у тебя входит в привычку все убирать».