Шервуд Андерсон - Из ниоткуда в ничто Страница 2

Среди людей, сходивших по широким ступеням и исчезавших в бесконечной дали, были мужчины и женщины. Иногда проходила, всегда одна, молодая девушка, похожая на нее, Розалинду, но чем-то милее и душевно чище, чем она. Молодая девушка шла ритмичным широким шагом, двигаясь быстро и свободно, как великолепное молодое животное. Ее руки и ноги напоминали стройные ветви деревьев, раскачиваемые легким ветерком. Она тоже уходила вниз и исчезала.

На мраморных ступенях появлялись другие. Юноши шли поодиночке. Проходил почтенный старик в сопровождении миловидной женщины. Какой замечательный человек! В его старом теле угадывалась исключительная сила. Глубокие морщины бороздили его лицо, и у него были печальные глаза. Чувствовалось, что он глубоко познал жизнь и сохранил в себе живым что-то необычайно ценное. Именно это ценное заставляло глаза сопровождавшей его женщины гореть каким-то странным огнем. Старик и его спутница тоже спускались по ступеням и исчезали.

По ступеням спускались и исчезали другие, много других, мужчины и женщины, юноши и девушки, одинокие старики, старухи, опиравшиеся на палки и кое-как ковылявшие.

Когда Розалинда лежала в постели без сна в доме отца, в голове у нее возникало ощущение пустоты. Она пыталась за что-то ухватиться, что-то понять.

И не могла. Звуки дома врывались в ее сны наяву. Отец стоял подле насоса у двери кухни. Он накачивал воду в ведро. Через секунду он внесет его в дом и поставит на ящик у кухонной раковины. Немного воды выплеснется на пол. Послышится звук, будто ребенок топнул о пол босой ножкой. Потом отец пойдет заводить часы. День окончен. Вскоре послышится топот его тяжелых шагов по полу спальни наверху, и он уляжется в постель рядом с матерью.

Ночные звуки отцовского дома вызывали какой-то ужас у девушки в те годы, когда в ней созревали женщина. После того как счастливая случайность помогла ей переехать в большой город, она старалась никогда о них не вспоминать. Даже в Чикаго, где в ночную тишину врывались и врезались тысячи звуков — гудки несущихся по улицам автомобилей, шаги запоздалых прохожих, спешивших после полуночи домой по асфальту тротуаров, крики повздоривших мужчин, напившихся допьяна в летнюю ночь, — даже среди этой гигантской сумятицы звуков царила относительная тишина. Навязчивые, резкие звуки ночей большого города не были похожи на навязчивые обыденные звуки в доме отца. Страшная правда жизни не таилась в первых из них, они не были так тесно связаны с жизнью и не пугали, как звуки в доме на тихой улице городка Уиллоу-Спрингс. Как часто там, в Чикаго, среди огромных звуков она старалась спастись от крошечных звуков! Шаги отца слышались на ступеньках, ведущих в кухню. Вот он ставит ведро с водой на ящик у кухонной раковины. Наверху ее мать грузно опустилась на кровать. Видения огромного ущелья с мраморными стенами, по которому спускались прекрасные люди, улетели. Раздался легкий плеск воды, пролитой на пол в кухне, будто ребенок топнул о пол босой ножкой. Розалинда чуть не вскрикнула. Отец закрыл дверь кухни. Вот он заводит часы. Через секунду послышатся его шаги на лестнице.

Из окон дома Уэскоттов были видны шесть домов. Зимой из шести труб тянулся к небу дым. В одном из этих домов, ближайшем к усадьбе Уэскоттов, маленьком деревянном строении, жил человек, которому исполнилось тридцать пять лет, когда Розалинда достигла двадцати одного года и уехала в Чикаго. Он не был женат, а его мать, которая вела хозяйство, умерла в тот год, когда Розалинда окончила среднюю школу. После смерти матери этот человек жил один. Он обедал и ужинал в гостинице на площади, в торговой части города, но сам готовил себе завтрак, сам стелил постель и подметал комнаты. Иногда он медленно проходил по улице мимо дома Уэскоттов, когда Розалинда сидела одна на крыльце. Он приподнимал шляпу и заговаривал с девушкой. Их взгляды встречались. У соседа был длинный ястребиный нос и давно не стриженные растрепанные волосы.

Розалинда временами думала о нем. Ее несколько тревожило, что иногда он украдкой, словно не желая смущать ее, проходил перед ней в дневных грезах.

Сидя теперь у сухого русла реки, Розалинда думала об этом холостяке, которому уже перевалило за сорок и который жил на той же улице, где она провела детство. Его дом был отделен от дома Уэскоттов частоколом. Иногда по утрам, когда сосед забывал опустить шторы, Розалинда, занятая дома по хозяйству, видела, как он расхаживал в одном белье. Это было… брр, лучше об этом не думать!

Мужчину звали Мелвил Стонер. Он располагал небольшим капиталом, и ему не надо было работать. Бывали дни, когда он не показывался из дому и не ходил в гостиницу обедать и ужинать, а весь день сидел в кресле, уткнувшись носом в книгу.

Один из домов на улице занимала вдова, разводившая кур. Двух-трех из ее наседок жители этой улицы называли «летунами высокого класса». Куры перелетали через забор птичьего двора и исчезали; потом неизменно они сразу же оказывались во дворе холостяка. Соседи посмеивались. «Тут что-то кроется!» — говорили они. Когда куры появлялись во дворе холостяка Стонера, вдова с хворостиной в руке прибегала за ними. Мелвил Стонер выходил на маленькое крыльцо перед домом. Вдова, неистово размахивая руками, вбегала в калитку, и куры с громким кудахтаньем спасались через забор. Они мчались по улице к дому вдовы. На минуту она останавливалась у калитки Стонера. В летнее время, когда окна дома Уэскоттов были открыты, Розалинда слышала слова, которыми обменивались мужчина и женщина. В Уиллоу-Спрингсе для незамужней женщины считалось неприличным разговаривать с неженатым мужчиной у дверей его холостяцкого жилья. Вдова хотела соблюдать условности. Все же она на несколько мгновений задерживалась и стояла, опираясь голой рукой о столб калитки. Как сверкали при этом ее глаза!

— Если мои куры надоедают вам, пожалуйста, можете их поймать и зарезать- свирепо говорила она.

— Мне всегда доставляет удовольствие смотреть, как они бегут по улице, — с поклоном отвечал Мелвил Стонер.

Розалинде казалось, что Стонер насмехается над вдовой, и это ей нравилось.

— Я никогда не имел бы удовольствия видеть вас, если бы вы не приходили сюда за своими курами, — говорил он, снова кланяясь. — Пусть они благополучно здравствуют!

Несколько секунд мужчина и женщина медлили, глядя друг другу в глаза. Из окна дома Уэскоттов Розалинда наблюдала за женщиной. Разговор на этом заканчивался. В женщине было что-то, чего она тогда еще не понимала. Должно быть, такие беседы щекотали чувственность вдовы. Девушка из соседнего дома, в которой пробуждалась женщина, ненавидела вдову.

Сидевшая под деревом Розалинда вскочила и стала взбираться на железнодорожную насыпь. Она благодарила богов за то, что вырвалась из жизни такого городка, как Уиллоу-Спрингс, и что случай помог ей поселиться в большом городе. «Чикаго далеко не красив. Говорят, что это просто огромная, шумная, грязная деревня, и возможно, что это так и есть, но там бьется какая-то жизнь!» — думала она. Розалинда сознавала, что в Чикаго, во всяком случае, за последние два-три года ее пребывания там, она немного узнала жизнь. Прежде всего, она читала книги, такие книги, какие не попадали в Уиллоу-Спрингс, книги, о которых в Уиллоу-Спрингсе даже не имели понятия; она посещала симфонические концерты, начала немного понимать, чего можно достигнуть с помощью линий и красок, слышала разговоры об этом умных, сведущих людей. В Чикаго среди миллионов извивающихся, корчащихся человеческих существ звучали голоса. Иногда ей случалось видеть людей или хотя бы слышать о существовании людей, которые, подобно прекрасному старцу, уходившему вдаль по мраморным ступеням в ночном видении ее девичьих лет, сохранили в себе живым что-то драгоценное.

И было еще что-то, самое важное. В течение последних двух лет она проводила часы, целые дни в обществе человека, с которым могла разговаривать. Эти разговоры пробудили ее. Она сознавала, что они сделали ее женщиной, вполне зрелой личностью.

«Я знаю, каковы люди здесь, в Уиллоу-Спрингсе, и какой я была бы, если бы осталась здесь», — думала Розалинда, испытывая при этом облегчение, почти счастье. Она приехала домой в критическую пору своей жизни, надеясь, что ей удастся поговорить с матерью или же, если разговор окажется невозможным, просто побыть возле нее, ощутить близость другой женщины. «В каждой из нас, — думала она, — глубоко внутри что-то похоронено. Но когда прозвучит призыв, это может выйти наружу и стать достоянием других женщин». Теперь она сознавала, что ее надежда, мечта, желание, которые она лелеяла, были тщетны. За то время, что она сидела в двух милях от родного города среди маисовых полей, в напоминавшей большую плоскую чашу впадине, где воздух был недвижен, и смотрела на жуков, готовившихся народить новое поколение жуков, а сама между тем размышляла о городке и его обитателях, в ней созрело решение. Ее приезд в Уиллоу-Спрингс, в конце концов, что-то дал ей.