Игорь Сахновский - Острое чувство субботы Страница 2

Время от времени мужчина застывал, раздумывал, поднимал глаза над густой толпой пассажиров, страдальчески морщил лицо. Могло показаться, что текст, который он так мучительно рожает, напрямую отправляется – по шнуру, через особое карманное отверстие – назад, в организм автора, и этот круговорот может продолжаться без конца.

Дома ко мне пристал сын Алеша с вечной жалобой: у него старый, “отстойный” мобильник, а у всех одноклассников новые смартфоны. Я спросил, сколько стоит новый смартфон, он назвал сумму, близкую к моей месячной зарплате. Вместо того чтобы просто ответить: “Дорого”, я припомнил Алеше и неважные оценки в школе, и жевательную резинку на моих брюках, и то, что свои телефонные деньги он тратит на отправку эсэмэсок с целью получить какую-нибудь глупую картинку или рингтон. В результате у всех испортилось настроение, в том числе у жены Ларисы, поэтому ужинали в полном молчании.

Лариса, кстати, во всех случаях принимает сторону Алеши и с удовольствием обижается каждый раз, когда я его упрекну. Наверно, если бы Алеша затребовал, чтоб ему купили “ауди-кабриолет”, а я возразил, она бы тоже на меня обиделась. Спорить бесполезно. Лариса работает воспитательницей в детском саду – ей виднее, как надо обращаться с детьми.

Вероника Адамовна позвонила в конце недели и сообщила, что вопрос с монастырем решен положительно: уже в понедельник нужно будет привезти юношу на Гореловский кордон, к часовне, которую открыли недавно при неврологической больнице. Там Вероника Адамовна с машиной будет нас ждать в десять утра.

Господин Федюшин разрешил мне звонить в любое время суток. Когда я набрал номер его мобильного, был вечер пятницы. Геннадий Ильич сначала не узнал меня, с раздражением переспрашивал: “Кто это? Кто?!” В трубке слышался гул большого застолья. Наконец он понял, о чем речь, и приказал мне ждать в редакции звонка от его жены.

Все уже ушли, а я просидел на работе почти до полуночи – спасибо, что не до утра.

Жена господина Федюшина объявилась без четверти двенадцать и сразу же стала на меня кричать. Она кричала с красивым украинским акцентом, зычно и невнятно, мне удавалось различить только обрывки фраз. Что-то о кесаревом сечении, что мальчик до пяти месяцев не держал головку, а в школе его даже Петр Агеевич два раза похвалил, а тут расплодили в стране наркоту и журналисты все чернят и врут, лишь бы деньги высасывать из людей.

Потом успокоилась немного и спросила, какие вещи и продукты захватить с собой. Я ответил наобум, что много везти не надо, желательно взять теплую одежду и непромокаемую обувь.

Рано утром в понедельник я ждал на крыльце, у входа в редакцию, глядя на дождь. “Ягуар” серебристого цвета слишком резко затормозил и обрызгал меня водой из лужи. Пухлая, ярко накрашенная дама, приспустив стекло, крикнула уже знакомым зычным голосом: “Чего стоишь? Поехали!” Я поторопился залезть в машину, подгоняемый дождем, хотя мне была неприятна собственная суетливость.

Федюшина сидела впереди, почти такая же плечистая и мощная, как водитель, который нас вез, а я – позади, рядом с Вадиком. Он забыл поздороваться, но презрительно осмотрел меня с головы до ног. Наверно, в глазах этого разодетого недоросля выглядел я убого, даже нищенски – он принимал меня за обслугу. В то же время ему, кажется, был нужен восхищенный зритель. Чуть ли не каждую минуту Вадик задирал повыше рукав белой аляски и бросал многозначительный взгляд на часы, демонстрируя свой золоченый хронометр с крокодиловым ремешком.

Когда мы добрались до Гореловского кордона, дождь приумолк. В назначенном месте нас встретила Вероника Адамовна – на вид усталая домохозяйка в офисном костюме – и позвала госпожу Федюшину поговорить наедине, по душам. Мы с Вадиком и водителем остались ждать в машине.

В отсутствие матери Вадик оживился, поерзал и снисходительно спросил:

– “Феррари” знаешь?

Я промолчал, только пожал плечами.

Он ужаснулся:

– “Феррари” не знаешь?!!

Его как будто прорвало. На меня посыпались “майбахи” и “ламборгини”, “транс”, “трип”, “улет” и рулетка в Монте-Карло. Потом он снова обнажил запястье с часами:

– Видел?

– Ну видел. И что?

– Знаешь, сколько стоят? – Он пошарил вокруг себя глазами, ища показательный пример. – Дороже, чем весь ты!

Так и сказал: “весь ты”, хотя, наверно, имел в виду то, что на мне было надето.

Я ответил:

– Мне все это неинтересно. И ты сам тоже неинтересен. Потому что ты, Вадик, не человек, а мешок с дерьмом. Хорошо упакованный мешок. И кроме дерьма, в тебе ничего нету.

В машине стало страшно тихо. Мне показалось, что водитель, больше похожий не на водителя, а на бойца спецназа, сейчас достанет пистолет и расстреляет меня в упор. Но его бетонный затылок даже не шелохнулся.

В это время вернулась госпожа Федюшина, вся мрачная, с красными пятнами на скулах, и мы тронулись вслед за Вероникой Адамовной – темно-серый “УАЗ-патриот” шел впереди, показывая дорогу.

За городом дождь усилился. Местность, где мы остановились спустя три с половиной часа, показалась мне какой-то мышиной дырой. Дороги больше не было, вместо нее грунтовая, глинистая проплешина среди мертвой чащи, упадающей в бурелом. Еще с полчаса мы стояли под дождем, глядя на этот безнадежный пейзаж, пока из леса не вышли две мужские фигуры в брезентовых накидках, из-под которых виднелись черные рясы наподобие мокрых длинных юбок.

Вероника Адамовна заглянула в салон “ягуара” и сухо сказала: “Вадим, бери свои вещи. Пора идти”. Мы все вышли из машины. Водитель открыл багажник и подал Вадику две массивные сумки, в то время как мать пыталась подсунуть ему зонт.

…Мы смотрели в спины этой странной компании, уходящей в лес: два длиннополых монаха с тяжелыми сумками и Вадик с женским зонтом, в белоснежной спортивной одежде.

Когда я обернулся, “ягуар” уже отъезжал.

Меня окликнула Вероника Адамовна, предложив подвезти в город. По пути она сказала, будто отвечая на чей-то вопрос:

– Ничего, привыкнет. Куда он денется? Если только мать сама не заберет…

Я спросил, каким путем доставляют в монастырь продукты и все необходимое – так же, через лес?

– Нет, главная дорога по воде, через озеро. Это с другой стороны.

Во вторник главный редактор с растерянным лицом сам принес мне телефонную трубку: “С тобой опять хочет босс говорить!”

Федюшин неуверенно поздоровался и назвал себя, будто я мог его не узнать. Просто удивительно, как он запинался и с каким смущением выбирал слова.

Главное, что я услышал, – теперь он по гроб жизни обязан мне: я спас его единственного сына и он, Геннадий Ильич, уже очень скоро найдет способ меня достойно отблагодарить. Вот только немного освободится от проклятых дел и специально приедет в редакцию.

Я не знал, что сказать, поэтому сказал: “Спасибо”.

Кому-то может показаться, что разговор с этим могущественным человеком, одним из самых богатых в нашей стране, подарил мне новые надежды или заставил чего-то с нетерпением ждать. Нетерпения точно не было. Но, по правде говоря, и надежда, и кое-какие ожидания в тот день появились – не буду скрывать.

Я был еще под впечатлением этого разговора, когда Алеша, дождавшись моего возвращения домой, подсунул мне принесенное из школы письмо, в котором строго напоминалось, что, согласно решению родительского комитета, не позже чем в недельный срок нужно сдать в школу двенадцать тысяч рублей. В том числе шесть тысяч на ремонт кабинета обществознания, столько же на проведение праздника “Школьные годы чудесные!” и две тысячи – на цветы для Инны Захаровны Стриж. Я спросил, кто такая Инна Захаровна, но Алеша затруднился ответить. Жена Лариса вдруг пожаловалась, что лично ей никто никогда не дарил цветов сразу на две тысячи рублей. Я считаю, она это не к месту сказала.

К сожалению, наши отношения с женой в последнее время стали похожи на частично затонувший корабль, который не может полностью утонуть просто из-за того, что сидит на мели. Мы почти не разговариваем друг с другом, только обмениваемся короткими дежурными репликами на бытовые темы. О том, что с апреля не заплачено за электричество, что в магазине “Пятерочка” растворимый кофе дешевле на сорок шесть рублей или что в этот раз прислали подозрительно большой телефонный счет.

Раньше мы охотно общались на любые темы, даже спорили иногда о политике. Лариса, например, по разным поводам восклицала: “Да что ж это у нас за страна такая ненормальная?!” Я ей тогда отвечал, что страна у нас, в общем, нормальная, но с очень сложной, зато и великой историей. У Ларисы это вызывало только раздражение и сарказм. По ее словам, она предпочла бы что-нибудь менее великое, но более человечное и удобное для жизни.

Еще не так давно мы с Ларисой были, можно сказать, пылкими возлюбленными. Мы то ревновали и ссорились, то устраивали счастливые безумства в самый неподходящий момент. Потом это как-то само собой кончилось и мне стало казаться, что сильные чувства из наших семейных отношений ушли – надо привыкать жить спокойно и разумно, как большинство взрослых людей. И тем острее меня поразил эпизод с вазой, случившийся в конце весны. Эту вазу из простого, бесцветного стекла я купил после того, как Лариса в очередной раз заметила, что ей некуда ставить цветы на высоких стеблях, которые дарят на дни рождения или Восьмого марта. Даже не знаю, что мою жену больше порадовало: новая ваза или охапка белых хризантем, не приуроченных ни к какому специальному дню. А в мае, воскресным утром, делая уборку, Лариса уронила вазу и она раскололась на четыре или пять острых длинных кусков. Алеша даже закричал: “О-о, круто! Как кинжалы!”