Марк Хелприн - Письма с «Саманты» Страница 2

Экипаж разделился на две партии: одни моряки считают, что обезьяну нужно пристрелить, другие же хотят дождаться, пока она спустится, и посадить ее на плот. Я солидарен с последними, ибо роль охотника пришлось бы выполнять мне, а я уже писал, насколько неприятна для меня такая перспектива. Первая партия отрядила ко мне делегацию — они заявили, что их оппоненты никогда не покидают палубы, тогда как животное мешает тем, кто работает наверху: оно дергает канаты и производит жуткое впечатление своими воплями и воинственными позами, каковые снизу кажутся забавными, однако на малом расстоянии способны вывести из равновесия и даже серьезно испугать.

Поскольку я видел обезьяну вблизи лишь несколько секунд, мне захотелось проверить справедливость этих обвинений, и я поднялся наверх. Несмотря на свои шестьдесят лет, я не пользуюсь люлькой и презираю капитанов, не умеющих обходиться без нее. Это приспособление приводит мне на память рассказы отца, в юности видевшего своими глазами, как по городу носят господ в портшезах. В том, как двадцать человек совместными усилиями втаскивают на мачту своего упитанного капитана, есть нечто египетское; меня подобные зрелища коробят. Взобравшись на семьдесят футов над палубой — головокружительная высота, на которой я не бывал много лет, — я поравнялся с обезьяной. Волнение на море было приличное и корабль качало с амплитудой по меньшей мере в двадцать градусов, так что мы оба болтались из стороны в сторону, словно маятники.

Я не натуралист и на судне нет зоологических книг, поэтому все, что я могу сделать, — это описать ее. Ростом она почти с меня (без малого пять футов десять дюймов) и имеет крепкое телосложение. Руки и ноги как человеческие, если не считать шишковидных, будто пораженных артритом суставов; впрочем, так выглядят конечности у многих обезьян. Она мускулиста и покрыта прекрасной рыжевато-бурой шерстью. Когда она вытягивает руку или ногу, под кожей обозначаются белые сухожилия. Я уже говорил об ослепительной белизне ее зубов — заостренные, как собачьи клыки, они образуют два ровных ряда и напоминают капкан. Черты ее лица удивительно тонки, и оранжевая шерсть на щеках и лбу переходит в снежно-белую меховую шапку. Когда я посмотрел ей в глаза, мое сердце на мгновение замерло, ибо они у нее яркого, пронзительно-синего цвета.

Вначале она принялась визжать и раскачиваться, точно решила напасть на меня. Если бы это случилось, плохи были бы мои дела. Моряки боятся ее, потому что на борту нет человека, наделенного хотя бы половиной ее силы, во всех океанах не сыскать матроса, который обладал бы десятой долей ее проворства и ловкости, и если на белом свете есть человек с зубами, похожими на две гряды снежных пиков, то найти его можно разве что в каком-нибудь скандинавском или восточноевропейском цирке, ибо там любят такие штуки. Затем, к моему удивлению, она прекратила свою пантомиму, мягко и вопросительно склонила голову набок и устремила взор прямо мне в глаза. Я без колебаний ответил ей тем же, так как был уверен, что благодаря своей человеческой природе непременно окажусь хозяином положения. Но все вышло наоборот. Ее взгляд потряс меня настолько, что я едва не упал. С тех пор она уже никому не угрожает и не скалит зубы, а просто сидит у самой верхушки фок-мачты. Команда объясняет эту перемену якобы присущими мне особыми силами. Это лестно, хоть и не совсем, ибо предполагает мою способность вступать в контакт с обезьянами. Но никто из матросов даже не подозревает, что главная перемена произошла не в обезьяне, а во мне, — правда, я и сам не знаю, какая именно. Впрочем, я по-прежнему досадую на свое неблагоразумие, ставшее причиной всех этих хлопот. Мы поймаем ее и отправим в плавание близ Рас-Асира.

На ужин кок приготовил нам жаркое. Я велел ему положить туда побольше трав и открыть на камбузе окна. Запах был сногсшибательный. Я сидел на юте с бокалом вина, наслаждаясь вечерней прохладой, и меня одолела почти гипнотическая расслабленность. Все мы утомлены тяжелой работой на палящем солнце: весь день под молчаливым наблюдением обезьяны нам пришлось возиться с парусами, дабы взять все возможное от капризного ветра. Но мы-таки поймали муссон и скоро полетим как на крыльях. Это было чудесно — сидеть на палубе и вдыхать аромат жаркого с приправами. Должно быть, нам завидовало само море. По моему приказу несколько человек вооружились острыми палками и погрузочной сетью: я был убежден, что обезьяна спустится. Мы вглядывались наверх, как в горизонт, и терпеливо ждали. Она почуяла еду и пришла в возбуждение — скакала туда-сюда, однако на палубу не спустилась. Даже во время трапезы мы видели, как она мечется по ноку рея. Мы поставили для нее в стороне миску, но она не осмелилась ее схватить. А если бы рискнула, мы схватили бы ее самое.

Судя по ее нетерпению, завтра она покорится зову желудка. Тогда мы изловим ее, и делу придет конец. Я не перестаю ругать себя за допущенное нарушение, хотя мне и жаль, что она не способна поведать нам, как высоко поднялась в том серебристом столбе и что при этом чувствовала.

Преданный Вам

Самсон Лоу

25 августа 1909 г.,

2° 13΄ 10΄΄ с. ш.,

51° 15΄ 17΄΄ в. д.

Близ Могадишу

Уважаемый сэр!

Сегодня она спустилась. Закончив предыдущее письмо, я сообразил, что она может оказаться вегетарианкой; в этом случае запах мяса должен был только отпугнуть ее, как бы она ни проголодалась. Тогда я принялся вспоминать самое ароматное из всех известных мне вегетарианских блюд. В мою бытность штурманом, в январе 1873 года, судьба привела меня в палестинский порт Яффу. Мы поднялись в Сфат — священный город в холмах, полный евреев и арабов, тихий и загадочный. Туда, под обширный бархатный купол, усеянный звездами, стремилось так много паломников, что ни на одном постоялом дворе не нашлось места для ночлега. Я с несколькими товарищами заплатил небольшую сумму за частное помещение и стол. В два пополуночи, когда мы вернулись с горы Джермак, арабы развели огонь на сухих кипарисовых ветках, разогрели на огромной квадратной сковороде местное масло с травами и пожарили в нем нарезанный толстыми ломтями картофель. Я никогда не ел ничего вкуснее. Возможно, причиной тому был наш голод, тишина и холод вокруг, само наше пребывание в Сфате, высоко в горах, где воздух прозрачен, как эфир, и все души меняются. Сегодня я попросил кока состряпать ужин по этому старинному рецепту.

Мы шли под муссоном несколько часов, и в воздухе были рассыпаны серебристые искорки — следы послеполуденного зноя. Хотя солнце почти село, на железо палубы нельзя было ступить босиком. Обезьяна в снастях выглядела полумертвой — вялая и поникшая, рука безжизненно висит, спина сгорблена. Мы положили картошку в миску и отнесли на бак. Она медленно спустилась и, едва коснувшись палубы, побежала к еде, точно паук, споро перебирая всеми четырьмя конечностями. Когда она насыщалась, мы набросили на нее сеть. Мы ожидали отчаянной борьбы, но ее поза и выражение лица были такими мирными, что я велел снять сетку. Матросы стояли с палками наготове, но обезьяна не тронулась с места. Тогда я подошел и протянул ей руку, словно ребенку.

Она повторила мой жест. Без своего грозного оскала, утомленная, стоящая на четвереньках, она была нам по пояс и казалась не страшнее собаки. Под крики и смех команды я провел ее до кормы и обратно. Затем меня сменил мой помощник, а за ним и все остальные по старшинству, вплоть до юнг, которые меньше ее и, похоже, вызвали у нее наибольшее любопытство. До наступления темноты она успела прогуляться с каждым членом экипажа и вела себя на удивление послушно. Но я помнил ее зубы и велел приковать ее к плоту, который уже описывал ранее.

Она устроилась там весьма комфортно, окруженная фруктами и водой (коими методически подкреплялась); она сидела на своем деревянном троне, а рядом с нею теснились с полдюжины придворных, которым не терпелось заглянуть ей в глаза и подержать ее за любезно протянутую кисть. Мои письма в Лондон — далеко не единственные, где она будет упомянута. Те, кто обучен грамоте, описывают ее с превеликим пылом. Я видел иные из этих посланий. Ее именуют «безумным бабуином», «плотоядной гориллой ужасных цветов, мускулистой, но яркой, как птица», «пигмеем, занесенным в море благодаря чуду и тайфуну» и дают ей самые разные латинские определения с неизбежными орфографическими ошибками.

В зависимости от направления муссона и его силы мы достигнем Рас-Асира не позднее, чем спустя трое суток. Я хотел избавиться от обезьяны сразу, но меня стали упрашивать подождать до мыса. Я уступил, заодно лишний раз убедившись в том, что людям, облеченным властью, необходимо придерживаться правил. Впрочем, мой авторитет едва ли заметно пострадал, и, когда обезьяна нас покинет, я намерен ужесточить дисциплину.

Я уже приказал заменить флаг для терпящих бедствие на зеленый вымпел. Он развевается над животным, которое невозмутимо восседает на троне. Несмотря на такую роскошь, оно по-прежнему в цепях и в ближайшие три дня вновь отправится в плавание.