Альберто Моравиа - Зима больного Страница 2

В начале января снег шел несколько дней подряд. Запертые в палате больные могли видеть, как густо валит снег за окном, падая почти вертикально и так медленно, что, если глядеть пристально, возникал обман зрения и казалось, будто снежинки не падают, а однообразными смерчами взлетают от земли к небу. А серые унылые призраки за плотной завесой снегопада — то были ели на ближней опушке; и по царившей снаружи тишине можно было судить, как плотно валит снег и как широко он засыпал все вокруг. Но если для обитателей больших гостиниц, стоявших ниже по склону, снег был радостью, живописным зрелищем, обещанием ровных и белоснежных лыжных полей, то для больных он был чем-то вроде бурного моря для рыбаков: докучным, неприятным перерывом, оттяжкой выздоровления. В палате, тесной даже для двух кроватей, где свет зажигали с утра, а затхлый воздух, накопившийся за ночь, никогда не выветривался до конца, часы тянулись бесконечно.

Брамбилла, наскучив потешаться над Джироламо, принимался обычно повествовать о своих любовных похождениях. Хотя по внешности своей он — белобрысый, с голубыми лживыми глазами, румяным лицом — являл собой классический тип коммивояжера, сам Брамбилла, сверх меры поддаваясь самообману, считал себя искуснейшим обольстителем. Для Джироламо, в его семнадцать с небольшим лет, совершенно несведущего в таких делах, это был мир новый и неведомый: юноша ни в чем не сомневался, слушал развесив уши, и, если бы коммивояжер поведал, что был любовником какой-нибудь титулованной особы, Джироламо без всяких сомнений поверил бы ему. Впрочем, по всей вероятности, рассказы Брамбиллы, хотя бы в основе своей, были невыдуманными: почти всегда речь в них шла о горничных, которых он хватал за бока, когда они стелили постель, или о белошвейках, которых он вел сперва поужинать, потом в кино и, наконец, в номера, или просто-напросто о проститутках, встреченных на улице и покинутых через два-три часа. Что наверняка было ложью, так это описание красоты всех этих женщин, страсти, которую умел разжечь в них Брам-билла, пренебрежения, с каким он обращался с ними. Но, как уже было сказано, Джироламо ему верил, с каждым днем все сильнее восхищался коммивояжером и втайне завидовал его успеху; отныне Брамбилла был для него идеалом, он испытывал потребность во что бы то ни стало, ценой каких угодно усилий стать похожим на Брамбиллу.

Иногда во время этих рассказов заходил Йозеф, прямо из операционной, с засученными рукавами на мускулистых руках, с перепачканными гипсом пальцами, с торчащими из кармана халата ножницами для разрезания ортопедических повязок. Он облокачивался на спинку кровати и застревал возле Брамбиллы на десять — пятнадцать минут, внимательно слушая, иногда усмехаясь, иногда вставляя слово. Однажды, едва Брамбилла окончил рассказ, австрияк обернулся к юноше и сказал:

— А когда вы, синьор Джироламо, расскажете нам о своих похождениях?

Легче всего юноше было бы ответить правду, что никаких похождений у него не было, но ему было стыдно признаться в таком своем изъяне, страшно дать язвительному соседу повод для новых насмешек, и этот стыд и страх удержали его от казавшегося позорным признания и заставили напустить на себя таинственность, чтобы можно было вообразить, будто он умалчивает о невесть каких распутных шалостях.

— О моих похождениях? — ответил он, краснея и жеманясь. — О моих похождениях рассказывать не стоит…

Брамбилла пристально смотрел на него, приподнявшись на локте.

— Не валяйте дурака! — взорвался он наконец. — Какое еще похождения? Если что и было, так с кормилицей, когда вы еще в пеленках лежали… новорожденным… Нет уж, извините… С такой-то физиономией, как у вас, с такой физиономией!

— Что же, — неуверенно возражал Джироламо, — по-вашему, только у вас и могут быть связи с женщинами?

— Да я этого и не говорю, — ответил сосед. — Вот Йозеф, например. Уверен, что женщин у него было больше, чем у меня. Ведь правда, Йозеф? Расскажите-ка ему сами, чего требуется некоторым пациенткам. — Брамбилла подмигивал брату милосердия и тот смеялся то ли от смущения, то ли по своей неотесанности. — Но только не у вас! Йозеф — он человек дельный, а вы что? И вы, с вашей физиономией, беретесь утверждать, что у вас были связи с женщинами? Курам на смех! Скажите-ка вы, Йозеф, какие там связи могли быть у синьора Джироламо!

Брат милосердия, который, несмотря на подначку Брамбиллы, покуда не переступал границ осторожной иронии, на этот раз не устоял перед искушением:

— Вы забыли, синьор Брамбилла, что синьор Джироламо покорил сердце синьорины Полли.

Синьорина Полли — это был для Брамбиллы излюбленный повод к насмешкам. Полли, так звали маленькую англичанку лет четырнадцати, с больным позвоночником; она лежала в отделении первого разряда, где у каждого была отдельная палата. Джироламо познакомился с нею благодаря ее матери, которая, желая чем-нибудь занять дочку, сочла его и по возрасту, и по происхождению самым подходящим товарищем для маленькой больной. Возможностей развлечься в санатории было так мало, что Джироламо в конце концов, несмотря на разницу в возрасте, стал находить вкус в этих посещениях и с нетерпением ждал назначенных для встречи дней. Выбраться не без труда из палаты, преодолеть, пусть и в кровати, всю длину темных коридоров, спуститься в нижний этаж на приятно-не-торопливом, нерешительном лифте, торжественно въехать в чужую палату, много просторнее его собственной, где все вещи: цветы в вазах, фотокарточки, книги, обои, даже свет — благодаря своей новизне и непривычности казались ему незаслуженно праздничными, — все это было для Джироламо, хотя он себе в том и не признавался, таким же острым наслаждением, как для заключенного первые шаги за пределы его камеры. Однако с того момента, как появился Брамбилла, все изменилось. Довольно было немногих насмешек, немногих фраз вроде такой: «Сегодня синьор Джироламо отправляется вниз, в детский сад», — чтобы положить конец этому невинному удовольствию. Джироламо стал стыдиться этой дружбы; игры с Полли, полудетская болтовня с ней уже не доставляли ему удовольствия, и если он не прекратил своих посещений, то лишь из уважения к матери девочки.

Поэтому реплика австрияка не могла его не задеть; однако, испытывая новую систему самозащиты, он в ответ только томно покраснел и почти по-женски смутился; все это прибавляло к унижению, которому подверг его Йозеф, еще большее унижение, а потому служило противоядием и к тому же, казалось, позволяло догадаться, что уж это-то сердце он сумел завоевать.

Но Брамбилла, повернувшись на правый бок, все смотрел на него, скроив такую страшную рожу, какой свет не видывал; казалось, он не убежден словами Йозефа.

— Да нет, и ее не покорил, — произнес он наконец, — даже эту полусиньорину или как ее там… Подождите, приедет из Англии какой-нибудь англичанин, и вы увидите, как она сразу же распрощается с нашим Джироламо, как сразу же постарается от него отделаться… Я же вам говорю, он ни на что не годен.

Тут дверь отворилась и вошла сестра милосердия с ужином на подносе; Йозеф вспомнил, что ему нужно еще спуститься в рентгеновский кабинет, и ушел. В этот вечер разговора о маленькой англичанке больше не было.

Если бы Джироламо в то время спросили, что он думает о Брамбилле, то в конце концов он признал бы, что коммивояжер вовсе не тот человек, которого следует брать себе за образец; если бы ему задали вопрос не о его чувствах, а только о том, кого он больше уважает — своего отца или Брамбиллу, — в ответе не пришлось бы сомневаться; и все-таки, как бывает всегда, когда чувства отвергают доводы рассудка, юноша испытывал к своему соседу по палате, которого ничуть не уважал, такую сильную тягу, какой никогда никто не мог в нем вызвать. Случалось, что друзья семьи Джироламо, люди весьма изысканного круга, приезжавшие сюда на зимний спортивный сезон, поднимались в санаторий, умиленные ощущением собственной доброты, возможностью сделать доброе дело, вполне уверенные, что будут встречены с восторгом, — и вместо этого находили нетерпеливый, холодный прием, видели нервного и уклончивого Джироламо, которому больше всего хотелось поскорее дождаться их ухода, вернуться в тесную палату к своему коммивояжеру, к сладостному своей привычной мучительностью безжалостному разговору… А иногда приезжала мать Джироламо, маленькая женщина с лицом, увядшим от косметики и огорчений, с быстрыми суетливыми жестами, такая низкорослая, что казалось невероятным, чтобы Джироламо мог быть ее сыном (она и сама постоянно и не без кокетства удивлялась этому). Мать приезжала на Рождество, закутанная в шубу, нагруженная подарками, она едва удерживала слезы при виде сына, распростертого на кровати, старалась улыбаться, казаться веселой. И Джироламо, который всего несколько месяцев назад без конца целовал ее щеки, волосы, шею, теперь стеснялся обнять расчувствовавшуюся женщину, держался скованно, был молчалив и чуть ли не холоден и, машинально отстраняя мать руками, то и дело косил глаза в сторону коммивояжера из страха показаться ему смешным и в то же время тревожась, чтó тот подумает о матери. Свидание, натянутое, холодное и унылое, длилось два-три дня, потом мать уезжала, к великому облегчению Джироламо, который возвращался к соседу; но тот вопреки всем ожиданиям и не думал высмеивать сыновнюю привязанность юноши и даже, наоборот, упрекал его в бессердечности, черствости, в плохом обращении с матерью.